Идет, бывало, по лесу и так гаркнет, что все сороки с веток падают.
Когда его дядя купил старый дом на берегу Северной Двины, то Мишка получил приглашение приехать и обжить его.
– Дело-то выеденного яйца не стоит, – весело подмигнул он сестре Дуне. – Приеду, выпью для крепости стакана два домашней сметаны, выйду на поветь да как заору:
Домовой! Домовой!
Не пужай ты нас, родной!
Если будешь нас пужать,
и тебе несдобровать!
Не боялся Мишка ни тьмы кромешной, ни черта лысого, ни дьявола косматого, ни самого домового.
Однажды они с дядей на сенокос поехали. Подъезжают к тамошней избенке и глазам не верят. Дверь избенки настежь, а на крыльце рыжий медведь с лукошком возится.
Дядя ружье вскинул, а Мишка ему: «Стой! Ежели промахнешься – упустим медведя. Ежели ранишь – он тебе и мне бока намнет. Давай я его глоткой возьму».
Спрыгнул Мишка с телеги, подбежал к изгороди и как закричит:
Домовой! Домовой!
Не пужай ты нас, родной!
Если будешь нас пужать,
и тебе несдобровать!
Медведь от Мишкиного крика замер. А потом как сиганет в избу. Там его и сцапали. Вот такая глотка у Мишки была! А пел он как! Сидят, бывало, парни и девушки у костра и затянут про рябину, про калину – грусть одна. А Мишка запоет – совсем другой коленкор. Такую нескладуху вкрутит, что все по траве катаются. А костер, как свеча, чадит от Мишкиного баса. Прибавь он голоса – совсем погаснет.
– Вот силища так силища! – удивлялась сестра Дуня. – У тебя, брательник, луженая глотка.
Гуляет Мишка на одном конце деревни, а на другом слышно, о чем балакает. Все секреты оглашаются: у кого лодку купил, с кем нынче из-за Вари потяпался, есть ли жор на реке. Многие даже радио выключали, заслышав Мишкин «репродуктор».
– Может, те в артисты пойти, Граммофон ты наш пермогорсклй! – шутила Варя, Мишкина невеста, высокая девушка с тугой рыжей косой. Такие часто встречаются в Поморье. Кожа у них белая, глаза – весенние ледышки.
– А что… и пойду… Вот зубы нижние вставлю и попробую.
Но пробовать не спешил. Работу бросать не хотелось. Больше десяти лет уже проработал. Начал сучкорубом. Сначала старшим помогал, а к пятнадцати годам работал в лесу самостоятельно.
Топор для него дядя Петро выковал. Достал где-то огромный подшипник, раскалил добела, выпрямил и отстукал из упругого бруска дивное лезвие. Потом дырку для топорища протюкал. Топор этот Мишка в железной кобуре носил, прямо как саблю. Взмахнет разок – сердцу любо. Щепа от удара во все стороны летит, а сучки только похрустывают. Хруп да хруп, пока из дерева хлыст не получится.
Нижних зубов у Мишки действительно не было. Потерял он их на лесоповале. Вальщики говорили, что он счастливчик – мог бы совсем без челюсти остаться. Факт этот на собрании разбирали. Многим по макушке досталось, но Мишке больше всех.
– Голос у тебя есть, Стелькин, а ума нет, – резче других выступал инженер по технике безопасности. – Что же ты харю под хлысты суешь? Пошла сосна падать… в сторону беги.
А дело было так. Стоял Мишка, смотрел вверх, любуясь сосной, а ударило его снизу, березкой. Падающая сосна прижала ее, а потом, когда рухнула совсем, отпустила. Вот этим-то отпущенным березовым стволом и стукнуло Мишку по челюсти. После этого случая Мишка три недели молчал. Тут-то и поняла общественность, что такое Мишка Граммофон. Вроде бы и гармошка играет, да не так зазывно. Вроде бы и поют все, да не так дружно. А тут еще свадьба у Дуни. Хоть откладывай. У мужа родственники шумные, веселые, палец в рот не клади. Пристали к невесте:
– Пущай Мишка играет и поет… На свадьбе и без зубов любо…
– Что вы! У него трещина в челюсти… – противилась Дуня.
– Пущай хоть затянет, а мы подхватим, – настаивали родственники.
– Ох вы, голубчики мои! – заупрямилась Дуня. – Я тута причем? Хотите, вместо брательника запевать будет мой Федулка?
Улыбнулись гости, а свекровь сказала:
– Если мой Федулка запоет – все гости разбегутся! Твоему брату бог глотку дал певучую, а моему спину волосатую да бороду косматую!
Потеха. Гости смеются, а запевалы нет.
– Ну что, Мишатка! Может, профистулишь кое-как… Девки тя слышать хотят, – подступила к брату Дуня.
Она на уговоры большая мастерица.
Но молчит Мишка, словно не слышит. Голову опустил да кнопки баяна пальцами перебирает. Старается. Пригорюнилась Дуня. Почуяла сердцем, что недовольны гости. А что поделаешь? Челюсть не мясорубка, на свадьбу не одолжишь.
– Может, Варю, невесту Мишкину, на уговоры подтрунить? – посоветовал Федулка. – Она девка мягкая, ласковая…
– Иди побалакай! – подстрекнула она Федулку. – Варька-то на меня, как щука на блесну, зыркает.
Разыскал Федулка Варю. Сел около нее на лавочку, хмыкнул.
– Ну че, скучно?
– Скучновато…
– Может, те запеть, а?
– Мне?! – удивилась Варя.
– Те, а че?..
– Нет, Федул, я перед своим дролей позориться не стану.
– Тогда поговори с ним. Видишь, гости сникли… петь охота, а запевать некому.
Конечно, были на свадьбе и другие запевалы, только стыдились они петь в присутствии Мишки. Мастак он по этому делу, а они кто? Бубнилы деревенские.
Подмигнула Варя Федулке, подошла не спеша к Граммофону.
– Что, Мишенька, молчим?
Запевала головой качнул и мехи погладил, словно косы девичьи.
– И мне невесело, – шепчет ему Варя. – Может, вполголоса споешь?
Молчит Граммофон. Хмурится.
– Ну, ну, уважь гостей! – не отступается Варя. – Не куксись… вся деревня просит.
Хмыкнул Мишка, положил баян на лавочку, листок бумаги достал, письменно ответил: «Глотки намозолим еще. Пущай внутри поется, ежели праздник велик». Варя прочла записку, глянула ка скучных гостей и ответ написала: «Мишенька, голубчик мой, Федулка покоя не дает… Хоть пару частушек спой».
Записку отдала, а сама, как береста, вспыхнула.
Шушукаются меж собой гости, косятся то на нее, то на Мишку. Ждут, чем «комедь» кончится.
«Невестушка моя… – опять пишет Граммофон. – Челюсть надвое раскалывается… не смогу петь…»
Прочла Варя скорый ответ, Федулку кликнула.
– Федул! Не будет Мкшка играть нынче, а петь и тем более… Нездоров он…
Помолчал Федул, затылок почесал, буркнул сквозь зубы:
– Ну что ж… жаль, свадьба расстраивается… Гости завозмущались сразу, завыговаривали:
– Пущай Мишка сам скажет, будем играть или нет? Ему бы из горницы выйти, раз такое дело, а он и уходить не уходит и играть не играет: сидит молчит, словно воды в рот набрал, да руками машет. Наконец встал, вышел из горницы.
Месяц провалялся Мишка в постели.
Вся деревня переживала. Дуню расспросами замучили: «Что? Да как? Когда баян в руки возьмет?»
Одним словом, истосковались по гармонисту.
И вот он снова у костра. И голос его еще звонче летит над берегом реки. Пляшет деревенский люд, отстукивая то кадриль, то «девятку».
А Варя не может налюбоваться своим дролей:
– Может, те всурьез артистом стать?
– А что?! Можно… Говорят, только получают мало, – ответил Мишка и крикнул: – А ну, разделись, братва, на две стенки да кадрилью через луг! Чтоб на той стороне слухали… Кто побойчей?
Зашумели люди. Заопрокидывали назад смуглые лица… и пошли…
Такие кренделя завыделывали бойкими деревенскими ножищами, что слезы навернулись у Граммофона. Ох и любил он русские праздники!
Плывите, рученьки,
Летите, ноженьки.
Чего накуксился
Ты, мой хорошенький?..
Забывал в эти минуты Граммофон и о своей сломанной челюсти, и о безотцовской юности. Тискали пальцы тугие кнопки баяна до тех пор, пока руки не онемели.
Тут и начиналась потеха. Мишка протягивал баян первому попавшемуся мужику и заставлял играть до последних петухов.
Чаще всего мужик попадался не музыкальный, и из баяна рвались какие-то несвязные звуки. Но Граммофон не замечал фальши. Несколько часов кряду дирижировал в такт собственному пению. А под утро сам неистово исполнял прощальную.
Неизвестно, как бы сложилась жизнь Мишки, но после случая на лесоповале он стал подумывать о новой работе.
– Иди в клуб, тетеря! – советовали ему друзья. – Музыке людей учи… Талант пропадать не должон!
– Да какой у меня талант? Разве голосовой?..
– А голос что, мякина? Давай, давай. Слушай, что говорят. Понял?
– Слушаю, – кивал Мишка. – Токо мне самому учиться хоца.
– Поздно тебе новому ремеслу учиться… В клуб и так возьмут, без образования.
– Нет… Образование надобно. – Упрямо повторял Мишка. – Сосну не так повалишь, никто не увидит. А ежели «Катюшу» на манер «Летки-енки» исполнить, позор на весь район!
– Ну что ж, дело твое… – соглашались друзья Мишки. – Учись на здоровье! Смотри токо, место в клубе не потеряй… Клуб у нас один, играют все…
– Тем паче ехать следует.
– Куда?
– В Москву, в училище музыкальное…
– В Москву так в Москву… Смотри сам… Провожали Мишку без особой охоты, но провожающих нашлось много.
Мишка вышел на крыльцо, взял баян в руки. Нахмурился да как растянет мехи!
Так тоскливо заиграл, что корова Федулкина к крыльцу подошла и давай прядать ушами. А мелодия у Граммофона как песня пеночки была – жалобная, трепетная. Много сестра Дуня мелодий слышала, но такой – никогда.
Оглядела она провожающих, а Вари нет.
– Родненькие! Варька-то где?
– Моль, видать, съела, – пояснил дядя.
– Может, за изгородью она?.. Подойти страшится? Посмотрели за изгородью. И там нет.
– Да будет вам непутевую искать. – Дядя чуть захмелел и требовал веселья. – Что ты, племяш, душу жалобишь?.. Ты нашу пермогорскую сыграй!
И опять плясовая пошла: топот, прибаутки, выкрики.
– Жаль, баян Федулкин, а то бы с собой взял! – выкрикнул Мишка.
– Мне-то не жаль. Бери! Нынче-то мы сродственники, – отозвался Федул. – Токо сестре скажи…