Я дую на суп, чтобы он быстрее остыл.
– Нет, но впадать в паранойю нет смысла. Здесь нас как минимум сотня. Числом мы раз в двадцать превосходим экспериментаторов – ну, насколько я знаю. Не хочешь же ты мне сказать, что они собираются отслеживать в реальном времени все, что мы говорим друг другу, еще и прямо в тот момент, когда говорим? Я думаю, у модема есть программа, заточенная под конкретные сценарии. Кто-то трахает жену – модем регистрирует, чтобы выписать очки рейтинга. Группа неписей видит, как кто-то портит имущество или снимает одежду в общественном месте, – модем регистрирует проступок. Такой расклад отнюдь не подразумевает, что кто-то сидит в режиме коммутатора и все время просеивает инфопоток. Я же правильно рассуждаю?
Вероятно, я ошибаюсь, и, если нашей тюрьмой-оранжереей управляют настоящие теневые структуры, а не придурковатые ученые, отслеживается каждый шаг. Но я не хочу давать им знать, что знаю – или хотя бы предполагаю, – что они существуют. Нет, спасибо. Тем более я не знаю, откуда мне на голову свалилась такая идея.
– Но если за нами чутко следят…
– Слушай. – Я положила свою ложку. – Мы здесь минимум три года, максимальный срок не указан, и мы плодовиты. По-моему, дело обстоит так – кто-то задумал разводить настоящих граждан темных веков. Если ты забыл, это не просто симуляция, а, по существу, вложенный канал реальности – то есть у него есть защищаемый пограничный ассемблер, он и создал тела, в которые нас запихнули. А ассемблеры не просто создают вещи, они их еще и фильтруют. Они – брандмауэры. Системы вроде нашей симуляции де-факто являются независимыми сетями, плотно соединенными Т-воротами и ограниченными межсетевыми экранами, защищающими свои границы от всего, что хочет проникнуть через межсетевые ворота. Через их границы, другими словами. Но может существовать и система, в которой нет Т-ворот. В этом случае она определяется не внутренностью, а как раз границей. Мы здесь функционируем по правилам Юрдона—Фиоре—Хант. Разве это не значит, что любой, кто родится в этом месте, тоже будет подчиняться тем же правилам?
– А как насчет свободы передвижения? – Сэм выглядит нервным. – Конечно, они не смогут остановить новых людей, если те захотят эмигрировать отсюда?
– Смогут – если эти «новые люди» не знают в принципе, что существует внешняя вселенная, куда можно эмигрировать, – мрачно говорю я. Беру ложку супа и морщусь, обжигая нёбо. – Нам не рекомендовано говорить о прежних жизнях. А что, если Фиоре со товарищи немного ужесточат систему социального рейтинга? Скажем, упоминание мира снаружи в присутствии детей будет жесточайше караться? Как тогда бедные нубы местного кустарного разлива выяснят, что существует что-то, помимо симуляции?
– Безумие какое-то. – Сэм потрясенно покачивает головой. – Зачем кому-то делать так? Я могу понять первоначальную цель эксперимента – исследовать социальные условия темных веков с помощью иммерсивной археологии. Но пытаться создать целую популяцию ортогуманоидов, застрявших в безумном слепке темных веков и даже не знающих, что это лишь историческая реконструкция, а не реальная вселенная?..
– Я пока не уверена, – устало говорю я. – Пока не уверена, что все именно так у нас обстоит. Но в этом и проблема. Мы упускаем некие важные данные.
– Точно. – Сэм страдальчески закатывает глаза. – А не поэтому ли они набирали себе в испытуемые людей сразу после операции редакции памяти?
– Да, наверняка это часть их плана. – Я бросаю на него взгляд через Рубикон дивана. – Но лишь часть. – Мне хочется прямо сказать ему что-то в духе «пора отсюда, на хрен, валить», но это явный перегиб. И несмотря на все, что я высказала вслух, остаются вещи, о которых я не собираюсь говорить. Например, у меня есть мысль, что никто нас в принципе выпускать не собирается. Никогда, ни при каких условиях. И если моя догадка о детях правдива, устроители этого цирка могут быть готовы держать нас здесь неопределенно долгое время. А ведь всегда есть варианты похуже. И это я пока не заморачиваюсь главным вопросом – зачем? И почему именно мы?
Я выхожу на работу на следующий день, и еще раз – послезавтра. К концу этого третьего дня я совершенно измотана, прямо-таки разбита как стеклянный гоблин. Работа в библиотеке не кажется тяжелой, но, когда ты батрачишь одиннадцать часов, а перерыв всего один – обеденный, и длится он всего час… что и говорить, эта херня выматывает. Днем почти пусто, но каждый вечер, около шести часов, наплыв посетителей феноменальный, и мне приходится бегать туда-сюда в поисках билетов, оформлять возвращенные книги, собирать штрафы и наводить порядок. Следующим утром я разъезжаю с набитой книгами тележкой и возвращаю их на свои позиции на полках. Если остается свободное время – вытираю пыль с полок: чистота здесь должна соблюдаться неукоснительно.
– Почему ты думаешь, что здешние книги отмечают, когда их читают? – спрашиваю я у Яны в середине второго рабочего дня. – Вот, смотри – ничего подозрительного. – Я беру в руку большую пачку бумаги в матерчатом зеленом переплете с надписью «Как обустроить теплицу» и поднимаю, чтобы Яна могла видеть.
– Смотри. – Она берет у меня том и разгибает его так, чтобы перемычка корешка встала дыбом. – Погляди сюда.
– Ага… – В маленьком зазоре я вижу что-то вроде раздавленной мушки: два тонких усика торчат из шитого переплета. – И что это?
– Волоконная оптика. Ну, я так думаю. – Яна хмыкает про себя, закрывая книгу и бросая ее обратно в тележку. – Не думаю, что через эти штуки можно вести полноценную прослушку – только узнать, на какой странице открыта книга, и проследить за движениями глаз читателя. Экспериментаторы постарались придать всем нам разные лица, и у всех нас по два работающих глаза. Это не случайно. Не у всех древних было так. Если хочешь что-то почитать тайком, обзаведись зеркальными очками и таймером, чтобы переворачивать страницы через одинаковые промежутки времени.
– Откуда такие познания? – спрашиваю я восхищенно. – Говоришь как профессионал… – Слово «шпион» просится на язык, но я проглатываю его с легкой дрожью.
– До того как обратиться в клинику коррекции памяти, я работала детективом. – Яна меряет меня долгим взглядом. – Сопутствующий набор навыков я попросила не удалять. Подумала – вдруг это пригодится мне в новой жизни.
– Тогда что ты… – Я останавливаю себя как раз вовремя. – А, ладно, забудь.
Яна сухо, понимающе усмехается.
– Слушай, мне сказали, что нормальная практика – лечь в больницу за неделю или две до родов и оставаться там еще пару недель после. Могу я… – Тут ее голос звучит неуверенно. – Можно попросить тебя об одолжении?
– Что? Конечно, – на автомате отвечаю я.
– Похоже, большую часть времени мне предстоит лежать в постели, и будет скучно до одури. Телевизор приедается… Норм работает, так что составить мне компанию, увы, не сможет. Не могла бы ты хотя бы раз навестить меня – принести несколько библиотечных книг? Чтобы я там совсем не закисла?
– С удовольствием! – Я говорю это совершенно искренне, серьезно. Если я когда-нибудь окажусь в какой-нибудь больнице темных веков и застряну там, – конечно, захочу, чтобы ко мне приходили посетители. – Расскажи заранее о предпочтениях, хорошо?
– Да, конечно. Спасибо. – Яна благодарно выдыхает. – Подвинешь лесенку? Мне на верхнюю полку нужно, а я не могу дотягиваться так высоко, как ты…
На третий день я должна встретиться с Джен, Энджи и Алисой за ужином. Подружки выбрали кафе «Доминион», и я иду туда от библиотеки, тихо насвистывая. Чувствую безотчетное самодовольство – я нашла себе новое занятие, получила собственный источник дохода и узнала вещи, о которых мои «сестры» по когорте не имеют ни малейшего понятия. Не проводи я половину своего бодрствования в страхе перед будущим и желании выбраться из этой западни и снова встретиться с Кей, была бы вполне счастлива.
Кафе внутри такое же помпезное, как и название. Я чувствую себя слегка не в своей тарелке, когда метрдотель подводит меня к кабинке, где сидит Джен. На мне ведь простые юбка и свитер, а Джен обрядилась во что-то абсолютно невообразимое и явно по три-четыре часа в день тратит на макияж и прическу. Энджи не столько пытается подражать ей, сколько стремится к тому же качеству, а Алисе явно слегка неуютно в их компании. Но какое мне дело? Они – навязанное экспериментом окружение. Увы, пока не удается их полностью игнорировать. Наверное, именно так древние относились к своим семьям.
– Всем привет, – говорю я, отодвигая стул. – Как у вас дела сегодня?
Джен машет рукой на металлическое ведро на подставке, поверх которого накинута какая-то ткань.
– Сегодня гуляем! – объявляет она. – Девочки, по бокальчику за Рив. «Шато Лафит» пятьдесят девятого года! – Она смахнула ткань с ведра, и я увидела, что оно полно льда. И между ледышками как-то втиснута бутылка из зеленого стекла.
– Шампанское, – говорит Алиса таким тоном, будто извиняется. – Шипучее вино.
– Я бы не отказалась. – Энджи протягивает рифленый бокал, Джен подхватывает бутылку и наливает.
– А что, есть повод для праздника? – Джен и Энджи обычно не пьют до захода солнца, так что, надо полагать, предлог имеется. И еще какой.
– Ну… – Глаза Джен лукаво блестят. – Было бы, конечно, неплохо, если бы мы сейчас праздновали выполнение кое-кем социальных обязательств… Но увы.
Я чувствую, как мое лицо пылает. Вот сука.
– Просто это последняя выпивка для Алисы на ближайшее время.
– В смысле? – спрашиваю я, не вполне понимая, о чем она.
– Осталось где-то восемь месяцев, – говорит Алиса, утирая губы салфеткой. Ее взгляд перебегает с меня на Джен и обратно, словно беззвучно запрашивая какую-то помощь.
– Э… – Тут до меня доходит. – Ты что, беременна?
– Ага. – Алиса кивает. Она не выглядит счастливой. Джен, напротив, сама не своя от радости.
– Выпьем за Алису и ее ребеночка! – Она поднимает бокал с шипучкой, и я повторяю жест – чисто из вежливости. Но, отпивая сладкую гадость, ловлю Алисин взгляд, и меня будто статическим разрядом прошибает. Совершенно очевидно, о чем она думает