Внизу застаю Сэма, который усердно мешает кукурузные хлопья в миске с молоком. Он выглядит озабоченным. Мой желудок сжимается от беспокойства, но я заставляю себя поставить на конфорку кастрюлю с водой и осторожно опустить в нее пару яиц. Нужно заставить себя поесть: аппетит у меня неважный, а при моем режиме упражнений так легко остаться без сжигаемой организмом мышечной ткани. Уделяю внимание своему почти беззвучному модему, чтобы проверить достижения когорты за неделю. Как обычно, я где-то на дне таблицы – только у Касс дела обстоят хуже, и я ощущаю знакомый укол тревоги. Уже почти уверена, что она – не Кей, но все равно не могу не сочувствовать. В конце концов, ей приходится терпеть эту свинью, Майка. Затем мой желудок делает еще одно сальто-мортале, и я вспоминаю, что должна кое-что сделать до того, как мы уедем.
– Сэм?..
Он отрывает взгляд от своей миски.
– Да?
– Сегодня… не удивляйся, если… – У меня не получается сказать то, что нужно.
Сэм кладет ложку и смотрит в окно.
– Хороший день. – Он хмурится. – Что тебя беспокоит? Поход в церковь?
Я с трудом киваю.
Его взгляд на мгновение становится остекленевшим. Я думаю, он проверяет рейтинг.
– Ты не получала штрафов?
– Нет. Но боюсь, что… – Я качаю головой, не в силах закончить.
– Что они накинутся на тебя, – спокойно говорит он.
– Точно. Просто есть нехорошее ощущение, и все.
– Ну и пусть. – Он выглядит сердитым. На мгновение я чувствую страх, а потом понимаю, что дело не во мне – его просто злит церковный произвол Фиоре и то, что многие прихожане его поддерживают. – Мы просто уйдем.
– Нет, Сэм. – Вода закипает. Я проверяю часы, затем включаю тостер. Вареные яйца и поджаренный хлеб – вот как далеко продвинулись мои кулинарные способности. – Если ты это сделаешь, на тебе тоже нарисуют мишень. А если мы оба станем мишенями…
– Мне все равно. – Он встречает мой взгляд ровно и уже без той робости, что была его проклятием весь последний месяц. – Я принял решение. Не собираюсь стоять в сторонке и запудривать нас по человеку зараз. И за мной, и за тобой куча промахов, но ты рискуешь здесь гораздо больше. Я был несправедлив к тебе, и я, я… – Он запнулся на мгновение. – Я хотел бы, чтобы все сложилось иначе. – Он снова упирается взглядом в свою миску и бормочет что-то, но я не могу разобрать, что именно.
– Сэм? – Я сажусь рядом с ним. – Сэм, ты не можешь один воевать против всей этой реальности.
Он выглядит ужасно несчастным, и я не понимаю, в чем дело.
– Я знаю. – Сэм смотрит на меня. – Но чувствую себя таким беспомощным!
Я встаю и подхожу к конфорке, убавляю огонь. Яйца бьются о дно кастрюли. Тостер тикает.
– Нам следовало трижды подумать, прежде чем соглашаться на заключение в этой тюрьме, – говорю я. Хочется кричать. С моим сверхтяжелым стиранием памяти, которое, как я догадываюсь, превысило все ожидания моего прежнего «я» – того, кто написал мне письмо, а потом забыл о нем, – я наполовину удивлена, что вообще оказалась здесь. Если бы я знала, что Кей замешкается и отступится, я бы, конечно, предпочла – то есть я бы предпочел, ведь тогда я была мужчиной, – остаться с ней и хорошей жизнью в мире, где на тебя не давят. И плевать, следовали бы за мной убийцы или нет.
– Тюрьма? – Сэм горько усмехается. – Да, очень верно подмечено. Хотелось бы мне, чтобы существовал способ отсюда сбежать.
– Спроси епископа. Может, он отпустит тебя пораньше за плохое поведение. – Я беру тост, намазываю его маслом, затем достаю оба яйца из воды и кладу на тарелку. – Хотелось бы…
– Ладно, раз уж мы сегодня идем в церковь, как насчет добраться туда пешком? – предлагает Сэм без уверенности в голосе, пока я заканчиваю завтрак. – Путь – километра два. Звучит длинновато, но…
– Мне тоже кажется, что это хорошая идея, – говорю я, прежде чем он успевает откреститься от затеи. – Надену кроссовки, а не туфли.
– Хорошо. Жду тебя здесь через десять минут. – По пути из кухни он задевает меня, и я вздрагиваю, но он, кажется, этого не замечает. Что-то происходит в голове Сэма, и то, что он не может открыться полностью, его расстраивает.
Два километра – хорошая утренняя прогулка. К тому же Сэм позволяет мне держать его за руку, пока мы гуляем по тихим аллеям под деревьями, внезапно покрывшимися буйной зеленью. Нам приходится миновать три тоннеля, чтобы попасть в район церкви. Тут нет черт видимости более полукилометра – возможно, из-за того, что в противном случае стало бы очевидно, что все местные ландшафты вырезаны из внутренних поверхностей конических сечений, а не приклеены к внешней стороне сферы под действием естественной гравитации. По пути нам не попалось ни одной живой души. Большинство людей добираются к церкви на такси, а выходить из домов на своих двоих никого не тянет.
Начало церковной службы раздражает меня – но, вероятно, не всех остальных. После того как паства исполняет «Сперва захватим мы Манхэттен» [10], Фиоре пускается в крайне пространные рассуждения о природе послушания, преступности, нашем месте в обществе и наших обязанностях друг перед другом.
– Разве не истинно то, что мы были помещены сюда, чтобы пользоваться благами цивилизации и вырастить великое общество для улучшения благ наших детей и достижения морально чистого государства? – громогласно заявляет он с кафедры, устремив неподвижный взгляд в бесконечность, скрывающуюся за задней стеной. – И для этого, не правда ли, наш общественный строй, как земное предвоплощение платоновского идеального общества, должен быть защищен? Позволю себе процитировать Вратислава [11]: «Пускай вокруг сугробы намело, но не поблекнет свежесть пышных роз, им не страшны метели и мороз, в оранжерее толстое стекло…»
«Что он несет? – задаюсь я с тревогой простым естественным вопросом. – И куда его снесет дальше?» В ряду позади меня шушукаются: не только меня мучает совесть.
– В таком случае можем ли мы принять в наше общество того, кто нарушает его основополагающие правила? Должны ли мы избегать критики этих грехов из соображений заботы о чувствах грешника? – требовательно интересуется он. – Или ради чувств тех, кто, сам того не подозревая, живет бок о бок с олицетворением закоренелого порока?
На меня накатывает ужас. Желудок болезненно сжимается. Кажется, вот оно. Все-таки не пронесло. Плохой библиотечной книжкой тут дело явно не обошлось – у меня дикое предчувствие, что Фиоре догадался о мыльном слепке, гипсе и готовящемся дубликате его ключа в святая святых.
– Нет! – возопил Фиоре из-за кафедры. – Так не должно быть! – Он стучит кулаком по дереву. – Но мне очень жаль говорить, что это так: Эстер и Фил не только обрекают свои души на проклятие, имея отвратительные интимные контакты за спиной своих несчастных невежественных супругов, но и разрушают саму ткань общества!
Что?..
Его цель – не я! Облегчение длится недолго. Из паствы раздается громкий гневный ропот – со стороны третьей когорты, чьих участников обвиняет Фиоре. Все прочие оглядываются, я – за компанию (не повторять действия большинства сейчас наверняка опасно). В паре рядов за мной элегантно одетые прихожане поворачиваются лицом друг к другу. Испуганная женщина и смущенный мужчина-брюнет тревожно оглядываются по сторонам, не встречаясь ни с кем глазами. Фиоре продолжает свою речь, пока они ищут выход. Что-то мне подсказывает, что уже слишком поздно.
– Прежде всего, я хотел бы поблагодарить Джен за то, что она обратила внимание на этот вопиющий случай, – холодно говорит Фиоре.
Жужжащий звук в моем модеме регистрирует прибавку социального рейтинга – я столько за целый месяц не получила. Они мне перепали лишь за пребывание в одной когорте с этой стукачкой. Она сорвала большой куш с обвинением в супружеской измене.
– И я спрашиваю вас, как мы поступим с пороком в нашей среде? – Фиоре глядит на аудиторию со своего постамента. – Что нужно сделать, чтобы очистить наше общество?
Чувство ужаса вернулось с новой силой. Все будет гораздо хуже, чем я предполагала. Обычно Фиоре выделяет горстку людей для насмешек, травли – чтобы в них все тыкали пальцами и презирали. Небольшое унижение за, скажем, кражу библиотечной книги – не что-то из ряда вон. Но тут дело пахнет жареным: двое пойманы на подрыве социальных основ эксперимента. Фиоре не на шутку распален, атмосфера становится очень неприятной. С задних скамеек поднимается рев, бессвязно-гневный и дикий, и я хватаю за руку Сэма. Проверяю еще раз модем – и обомлеваю. Все очки, прилетевшие на наш счет, забраны у третьей когорты!
– Нам лучше пойти, пока здесь что-нибудь не случилось, – бормочу я Сэму на ухо. Он кивает и крепко сжимает мою руку.
Люди встают со своих мест и дико орут. Я как можно быстрее протискиваюсь на край рядов со скамейками, при необходимости используя локти. Мимоходом мне на глаза попадается Майк – он тоже кричит; сухожилия на его шее натянуты как веревки. Касс не видать. Я иду дальше. Грядет шторм, так что сейчас не время и не место задавать вопросы.
Позади меня Фиоре что-то кричит о естественных правах, но его почти неслышно в толпе. Дверь открыта, на парковку вываливаются толпы людей. У меня перехватывает дыхание от боли, когда кто-то наступает мне на левую ногу, но я остаюсь в вертикальном положении и чувствую, а не вижу, как Сэм следует за мной. Я проталкиваюсь сквозь затор в дверях – и продолжаю идти, избегая небольших групп и потасовки. Он меня догоняет.
– Пойдем отсюда, – говорю я, хватая его за руку.
Со всех сторон вдруг набегают люди, чуть ли не берут нас в кольцо. Прямо ко мне выскакивает Джен – ну, конечно, кто же еще!
– Рив! – восклицает она.
Я не могу ее игнорировать, если хочу избежать подозрений.
– Чего тебе? – спрашиваю у нее.
– Подсоби нам. – Она широко улыбается, ее глаза сверкают от возбуждения, когда она разводит руками. На ней маленький черный шелковый куль, призванный подчеркнуть ее вторичные половые признаки. Грудь вздымается, будто она вот-вот испытает оргазм. – Погнали! – Она жестом указывает на темную массу у входа в церковь. – Не пропусти веселье!