Сердце Ирины сжималось от тоскливого страха. Ее Алексей подходит под все признаки, по которым выхватывает из жизни людей какая-то непонятная, но жестокая и неотвратимая сила. Он — выходец из дворянской семьи, сын высокопоставленного царского чиновника, много лет находился в эмиграции. Крупный ученый, известный далеко за пределами Союза своими работами по физике низких температур.
Стыл на столе нетронутый ужин. Ирина сделала над собой усилие. Надо идти кормить и укладывать Оленьку. Вот и сама она выкатилась из своей комнатки с цветастым абажуром в руках: «Пап, повесь кьёкодила…»
— Алеша, повесь, пожалуйста. Я обещала Оле, что ты это сделаешь.
Алексей Дмитриевич очнулся от тяжелых мыслей, увидел расписной колпачок, который протягивали ему две маленькие ручонки, и невольно улыбнулся. Тяжело поднялся с кресла и прижал к себе дочурку:
— Что ж, пошли искать монтерский инструмент…
Ирина уступила просьбам Оленьки не гасить сегодня лампочку под волшебным абажуром, пока она не уснет. Это было нарушением правил, и мать ожидала, что ребенок долго не будет спать. Получилось, однако, наоборот. От пристального разглядывания светящихся картинок и цветных теней глаза у девочки утомились и начали неодолимо слипаться даже раньше обычного. Не помогло и отчаянное сопротивление. Девочка удерживала полуоткрытым один глаз. Он никак не мог оторваться от размытого, но такого интересного изображения в углу под потолком. Зубастый и зеленый Крокодил Крокодилович в углу перешел уже на другую стену, а его хвост, Кокоша и Тотоша еще оставались на прежней. Девочка попыталась показать на забавные тени ручкой: «Кьёко… кьё…» — но и второй глаз закрылся совсем, а ручка беспомощно упала.
Ирина долго, не отрываясь, смотрела на уснувшего ребенка. К чувству материнской нежности давно уже примешивалась горечь тревоги и обиды на что-то тупое и злобное, что мешало работать, спокойно жить, растить детей. Сегодня это чувство было особенно острым и сильным.
Обычно Трубниковы долго работали по вечерам. Он — в своем кабинете, она — в спальне над переводом или рукоделием. Но сегодня они сидели вдвоем за столом. Ужин так и остался нетронутым. Молчали и думали каждый об одном и том же. Старые часы на стене мелодично вызванивали час за часом. Ирина подошла и обняла его голову с седеющей на висках, но еще густой шевелюрой:
— Алеша, ты знаешь… Я с тобой всегда, до конца… Что бы ни случилось…
Он накрыл своей большой ладонью ее маленькую руку, но опустил голову еще ниже. Она знала, что теперь надо уйти, оставить его одного.
— Спокойной ночи, Алеша…
Но именно покоя и не было сейчас. Ирина лежала на своей узенькой кровати почти рядом с ребенком, безмятежное дыхание которого было едва слышно. От мысли, что в любую минуту страшный звонок в передней может разорвать тишину квартиры, она вся холодела. Чувствовала, как цепенеет от ужаса.
Алексей Дмитриевич тоже не спал. Ондумал о Ефремове, о своей давней дружбе с ним — их связывала многолетняя общая работа, о своей нелегкой и сложной жизни. Пытался определить, сумел ли он довести до конца что-нибудь из задуманного. Выходило, что почти ничего. Всюду Трубников чувствовал себя начинающим, несмотря на прожитые сорок три года, — в своей науке, в создании громадной лаборатории, в написании капитального научного труда. Даже в семейной жизни. Шевельнулось чувство запоздалого сомнения, не совершил ли он ошибки, изменив принятому в молодости решению навсегда остаться одиноким? Тогда не было бы тепла супружества и отцовства, согревших его суровую жизнь, но не было бы и гнетущего чувства ответственности за судьбу своих близких. Что как не малодушие могло быть источником подобных сомнений? И усилием воли он отбросил эту мысль.
Как солдат перед безнадежным сражением, из которого он не надеется выйти живым, Алексей Дмитриевич мысленно надевал на себя белую рубаху.
Трубников происходил из старинного дворянского рода, помнившего еще допетровские времена. Особенности его характера и мировоззрения складывались из унаследованных родовых черт и фамильных традиций с одной стороны, и влияния собственной нелегкой трудовой жизни с другой. Было кое-что и от европейского Запада, где Дмитрий Алексеевич провел в эмиграции много лет.
Его отец служил до революций «по ведомству императрицы Марии», как выражался сам Дмитрий Алексеевич. Это было одно из самых архаичных по духу и форме организации учреждений дореволюционной России. Оно ведало вопросами женского образования и воспитания в империи.
Служба в отживающем свой век ведомстве, несмотря на довольно высокий пост, не приносила ни особых доходов, ни влиятельного положения в свете. Может быть поэтому, а скорее вследствие застарелой болезни сердца, усилившей некоторые врожденные черты характера, Дмитрий Алексеевич был склонен к мизантропии, несколько деспотичен, и на будущее России смотрел мрачно. Ему не нравилась распущенность черни, рост влияния купцов и фабрикантов, падение политического престижа дворянства, связанное, как он думал, с духовным оскудением этого сословия.
Такие взгляды вполне соответствовали затхлой атмосфере ведомства, находящегося под покровительством царственных особ женского пола. Но во всяком другом департаменте Трубников непременно прослыл бы ретроградом.
Главными фамильными чертами рода, к которому он принадлежал, были вспыльчивость, упрямство и не всегда оправданная прямолинейность в отношениях с окружающими. Эти качества и были главной причиной того, что большинство Трубниковых не преуспели ни в служебной карьере, ни в личной жизни. А многие из них бессмысленно и преждевременно погибали.
Отец Дмитрия Алексеевича — морской офицер, служивший в Черноморском флоте во времена Нахимова, — по вздорному поводу поссорился с командиром своего корабля. За оскорбление его действием он был разжалован в рядовые и убит в рукопашном бою при защите Севастополя. Дед погиб на Кавказе, куда был сослан за убийство на дуэли. Двое из Трубниковых пали, как рабы чести. Глухое семейное предание хранило память и о тех в их роду, яростная реакция коих на события доводила их до желтого дома.
Дмитрий Алексеевич был первым из Трубниковых, вступившим на гражданскую службу. Но чиновничья карьера, хотя она была довольно успешной, не доставляла ему настоящего удовольствия. Не радовал старика и единственный сын Алексей. И не потому, что не соответствовал традиционным представлениям о достоинстве рода. Скорее наоборот. Алексей слишком уж по-трубниковски был упрям и дерзок. Худшее же состояло в том, что свою настойчивость и незаурядные способности он обратил не на служение Престолу и Отечеству, как о том мечтал отец, а вбил себе в голову, что должен стать инженером. Старший Трубников не то чтобы презирал технику, скорее, он только ее чуждался. Считал делом разночинцев, черной кости. Место дворянина в государстве — другое.
В гимназии Алеша заинтересовался физикой. Все из-за учителя, который сам увлекался физическими опытами и сумел привить любовь к ним некоторым своим ученикам. Сверстники Алексея из старших классов уже поглядывали на барышень, пощипывали чуть пробивающиеся усики, увлекались всяким там декадансом, а он с парой еще таких же чудаков-гимназистов и своим учителем пропадал в физическом кабинете гимназии.
Окончил он ее без особого отличия. По многим предметам, особенно по латыни и греческому, отметки были посредственные. Неизменные пятерки Алеша получал только по физике и математике. И, тем не менее, отец мог бы определить его не только на юридический факультет университета, но даже в Пажеский Корпус — мечту родителей и сынков из куда более знатных фамилий. Это почти обеспечивалось протекцией высокопоставленных дам-патронесс ведомства, благоволивших к Дмитрию Алексеевичу из-за его консервативных взглядов. Но Алексей заявил, что нигде, кроме Политехнического института, учиться не будет. Его не тронули ни слезы матери, ни сердечные приступы отца. «Буду инженером или никем!» Он уже знал, что избранный им раздел физики находится на грани чисто научных и инженерных знаний.
Вполне определился и трубниковский характер Алексея. Он был необщителен. Разговаривал мало и неохотно. Очень не любил всяких стычек и ссор и старался их избегать. Но если столкновение все же происходило, то взрывался такой яростью, что становилось страшно и за него самого и за окружающих. Алеша мог наделать непоправимых глупостей, наговорить дерзостей, даже ударить. «В деда пошел», — с испугом говорила мать, а отец угрюмо держался за сердце и молчал.
К студенческой форме сына, с ее ключами и молоточками, долго в доме не могли привыкнуть, как будто в нем поселился чужой. Алексей был к этому равнодушен. Он очень много занимался. Затем стал целыми днями и вечерами пропадать в каких-то лабораториях и приходил домой только ночевать. Одевался небрежно. Если обедал дома, то за столом сидел молча, ел безразлично и торопливо. Мать, старомодная дама, тихая и недалекая, украдкой вздыхала, глядя на руки сына с обломанными ногтями, черными от въевшейся в них металлической пыли.
Спустя два года из разговоров других о сыне отец узнал, что он с каким-то приват-доцентом Ефремовым и группой товарищей-студентов занимается опытами над низкими температурами. При этих опытах искусственно получается совершенно невероятный мороз в сотни градусов. Становилось интересно. Хотелось даже спросить у Алешки, как это делается и для чего это? Но не позволяла гордость. Со времени ссоры из-за выбора карьеры старший и младший Трубниковы почти не разговаривали, хотя взаимное озлобление давно уже улеглось. Иногда отец украдкой заглядывал в книги сына, толстенные, заполненные какой-то тарабарщиной. Вздыхал. Неотвратимо наступало Новое время. Какое-то железное и непонятное. Со своими науками, машинами, сыновним непослушанием, непочтением к старине. И этой войной, которая началась в год поступления Алексея в Политехнический. Она стала почти привычной, как неизлечимая хроническая болезнь. И ей не было видно конца. Истребительная, как еще ни одна из войн, она была в то же время тусклой и тягучей как дурной сон. Армии противников состязались не в храбрости, не в искусстве боя и не в талантах полководцев, а в способности годами выдерживать окопную вонь, вшей, сыпняк, дизентерию. И, конечно, во взаимном истреблении людей машинным способом.