тветствии со всеми указаниями.
Видно и место, которое подчеркнул начальник отделения. Но не красным, что нацелило бы составителя обвинительного заключения, а простым карандашом, как бы для себя: «…в своих проповедях в церкви, давая понять молящимся, что под пришествием Антихриста разумею победу Советской власти…» Кощей знал, что в доносе на престарелого кладбищенского попика сообщается только, что тот сожалел о дореволюционных временах. А пункт об антихристе — явный результат пронинской редакции показаний священника, которая обойдется тому в три-четыре лишних года лагерей. Старому чекисту похвалить бы усердие молодого подчиненного, а он улыбается черт-те как! И так вот всегда…
Начальник отложил довольно пухлую папку с делом Крестовоздвиженского и открыл последнюю из принесенных надоклад. Вотличие от других она была совсем тощая. Пронин заранее поморщился. Это было дело Синьковой. Черт бы ее побрал! Работавшая до ареста подсобницей на небольшой фабрике, Синькова упорно не сознавалась, что в пылу кухонной свары кричала соседке: «Кабы не красная книжка, так твоего не то что в завмаги, в золотари не приняли бы!» Свидетелей, которые могли бы подтвердить сообщение доносчицы — она же оскорбленная, — не было. Бабы ссорились на кухне с глазу на глаз. Не удалось взять на бога и саму Синькову. На обещания, если не признается, сгноить ее в карцере, запороть или пропустить через нее электрический ток, бабенка только причитала в голос и разводила страшную сырость. Когда же она поняла, что всё это только угрозы и осуществить их следователь не может, дело и вовсе зашло в тупик. Вот если бы Синькова обвинялась в диверсии или шпионаже, она у него через полчаса заговорила бы…
— Сколько вы будете возиться с этим делом? — брюзгливо спросил Кощей. — Пустяковей-то не бывает.
Ну, конечно. Не скажет спасибо за десяток отлично проведенных дел, а непременно придерется к малейшей заминке.
— Чем пустяковее, тем труднее, товарищ старший лейтенант!
Начальник взглянул на подчиненного исподлобья. Дерзит малый. Недоволен, что сидит на ширпотребе.
— Синькова — дочь раскулаченного. Тут есть сведения, что она выражает недовольство очередями, нехваткой товаров и вообще трудностями жизни. Разрешаю оформить по нелояльности, если уж не умеете лучше.
Оформить по нелояльности — значит найти еще одного-двух свидетелей, которые бы подтвердили антисоветский характер настроения арестованной. И тогда ее сошлют по литеру АСА — антисоветская агитация. В отношении кулацкой дочери это дело обычное.
Но было задето самолюбие. «Если не умеете лучше!» Вот сволочь! Будто не знает, что Пронин едва ли не лучше всех умеет оформлять дела по тому поводу, по которому они начаты. И при этом всегда развивает обвинение. Кипела обида. Начальник достал из сейфа несколько новых дел, еще более тощих, чем дело Синьковой, и протянул их следователю:
— Вот, ознакомьтесь с новыми поручениями.
Конечно, опять ширпотреб. Пронин обиженно стоял с папками под мышкой, ожидая разрешения удалиться. Сегодня о более интересных поручениях он даже и не просил. Что толку? Да и нельзя после замечаний по делу Синьковой. Но старший лейтенант достал еще одну тоненькую папку:
— Вот дело такого рода, о котором вы меня несколько раз просили. Оно не из нашего отделения. Дело организации в целом ведет отделение Котнаровского. У них завал, просят помочь. Ознакомьтесь, — начальник протянул папку Пронину, — и можете либо принять поручение, либо отказаться от него, если чувствуете себя недостаточно подготовленным. Я не настаиваю…
Это было неожиданно. Может быть, Кощей нарочно подсунул что-то, на чем можно срезаться? Щуплый, узкогрудый парень с мордочкой хорька, одетый в форму НКВД, вытянулся по-военному и даже щелкнул каблуками. Вчерашнему детдомовцу и ретивому комсомольцу казалось, что это у него получается не хуже, чем у того киноактера, который изображал подпоручика в недавно увиденном фильме.
— Слушаюсь, товарищ старший лейтенант. Разрешите идти.
— Идите, — начальник сухо кивнул.
В дело вредительской и шпионской организации физико-технического института (ФТИ) Пронин вник насколько это возможно и нужно. Связался он и со следователем из группы Котнаровского, ведущего дело в целом. Этот следователь немногим моложе Кощея, хотя в органы переведен уже при нынешнем наркоме откуда-то из гражданской прокуратуры, считается в Управлении тяжелой артиллерией. Разговаривал он с Прониным почти как Кощей, с оттенком пренебрежения. Похоже, что недоволен его подключением к делу. Ну и черт с ним!
От Пронина требуется только, чтобы он как можно быстрее добился от Трубникова признания, что тот является главным звеном связи между учеными-контрреволюционерами ФТИ и германской разведкой.
В особо тонкие детали научного вредительства НКВД вообще не собирается вникать. Самое важное в этом деле — выявление всех замешанных. Это было куда проще. Первоначальный страх Пронина перед сложностью дела почти рассеялся, и в своем полном успехе он уже не сомневался. Задание казалось ясным, почетным и совсем не трудным. То, что главный следователь по этому делу смотрит на него косо, даже хорошо. Тем эффектнее будет впечатление от успеха сегодняшнего допроса. Карьера Пронина напрямую зависела от этого успеха.
Больше всего он думал сейчас о первых минутах встречи со своим подследственным. Очень хотелось продемонстрировать презрительный сарказм победителя. Холодно и небрежно ловить дворянского последыша на лжи, припереть к стенке, наблюдать, как будет извиваться ужом этот недавно пользовавшийся в своем мире таким уважением человек. Пронин узнал об этом из материалов дела, разговоров с коллегами и сексотами из ФТИ. Но, к большому сожалению Пронина, такой вариант развития событий был из области фантазий. Всё это было бы возможно, обладай он хотя бы минимальным объемом знаний из курса физики. Он не сможет пользоваться не только специальными терминами, но даже разговорный язык этого ученого не всегда будет ему понятен. И насмешливое пренебрежение к бывшему профессору, как бы жалок и принижен он сейчас ни был, может обернуться неловкостью для самого следователя.
Можно поступить иначе. Разыграть неудержимую ненависть человека из рабочего класса к подлому предателю и шпиону. Скажем, спросив фамилию, сразу же ударить преступника по лицу. Это один из обычных, но сильных приемов психологического оглушения. Однако для этого случая он не подходит. Интеллигентик, наверное, и так дрожит от страха. А если его чересчур перепугать, то, пожалуй, и слова вымолвить толком не сумеет.
Правильная тактика находится, скорее всего, где-то посередине. Вначале Пронин будет с бывшим профессором презрительно сух. Он покажет этому ученому индюку, что тот для молодого следователя — самый заурядный контрик. На робкое «Здравствуйте» Пронин не ответит. Не взглянув на вошедшего, занят-де, ткнет рукой по направлению к стулу, стоящему у стены. И только потом оторвется от бумаг, отрывисто спросит: «Фамилия?» — и, разыскав нужное дело в стопке папок, холодно и внимательно посмотрит на оробевшего арестованного. Затем с выражением усталости и скуки начнет допрос отрывистым, брюзгливым тоном.
Пронин взглянул на часы, снял с телефонного аппарата трубку и сказал: «Начинайте». В соседней комнате раздался громовой мат, хлесткие удары чем-то вроде плети или палки и отчаянный вопль. Это ему по задуманному сценарию помогает сосед со своим помощником, умеющим удивительно подражать крикам от боли. Один ведет роль палача и хлопает линейкой по голенищу сапога, другой кричит истошным голосом. Даже если знаешь, что разыгрывается комедия, и то мороз по коже. Действует на подследственных, особенно новичков, здорово. Иные трясутся от страха, обмирают как слабонервные дети, даже просят воды. Давать воду, между прочим, сразу не следует. Вообще нужно делать вид, что крики за стеной — не более чем привычный рабочий фон.
Но напугать — не значит расколоть. Многое зависит от того, как будет задан первый вопрос. Можно тем же тоном, каким спрашивал фамилию и год рождения, спросить: «В какой контрреволюционной организации состояли?» и если в ответ начнется обычное невнятное бормотание, что вопрос непонятен, удивленно поднять брови: «Никак вы запираться собираетесь?», зачитать показания однодельцев, показать их подписи. И только после этого переходить к угрозам, ругани и, может быть, рукоприкладству.
Впрочем, все это вряд ли потребуется.
В дверь постучали. После отрывистого «Да, да!» подследственный вошел, но ожидаемого «Здравствуйте» не последовало. Прошло добрых полминуты.
Это было непривычно и странно. Может быть, вошедший так испугался, что и слова произнести не может?
Пронин повернул голову и наткнулся взглядом на угрюмые и насмешливые глаза худого, заросшего щетиной человека, похожего больше на машиниста или портового рабочего, чем на профессора. Что за черт? Тот ли это?
— Фамилия? — спросил Пронин, но не резким и брюзгливым голосом, как следовало, а как спрашивают удивившиеся и даже несколько растерявшиеся люди.
— Моя фамилия — Трубников, — ответил арестованный, продолжая смотреть все тем же насмешливым и неприязненным взглядом.
— Садитесь! — От растерянности Пронин едва не добавил «Пожалуйста», а жест, которым он показал на стул, был почти вежливым.
Даже уткнувшись для вида в бумаги и выводя на бланке допроса какие-то каракули, он чувствовал на себе тяжелый, ненавидящий взгляд человека, сидевшего напротив. Полное отсутствие страха в его глазах пугало, сбивало с толку. А тут еще визг этого артиста за стеной, от которого только и проку, что взгляд Трубникова наливается какой-то опасной свирепостью. Пронин пожалел, что и слышать не захотел о помощнике.
Он уже видел однажды такие глаза. Они были у агронома, которого хотели заставить признать, что он входил в состав центра повстанческой организации. Следователи и их помощники скопом избивали этого человека несколько ночей подряд, пока он не умер от сердечного приступа, так ничего и не показав. Участвовал в этих избиениях и Пронин. Но тот — бывший петлюровский вояка, а это — ученый, профессор… Интеллигентов Пронин представлял себе только мягкотелыми.