От входа в подвал послышалось урчание автомобиля.
— Никого не увозили, когда меня не было? — спросил летчик.
Вряд ли так поздно могли привезти на суд кого-нибудь еще. Алексей Дмитриевич теперь понимал тревожный смысл этого вопроса. А парень стоял под самой дверью, чутко прислушиваясь к доносившимся из-за нее звукам. Несколько человек прошли в дальний конец коридора. Было слышно, как там открылась и снова закрылась дверь и люди пошли обратно, направляясь к выходу.
— Смертника выводят, — сказал летчик.
— Эй, летун, лейтенант, ты здесь? — Человек в коридоре крикнул, по-видимому, без особого напряжения. Но голос был сильный и звучный. Так умеют владеть им старые командиры, особенно кавалерийские.
— Здесь, товарищ полковник! — Летчик кричал прямо в дверь, по-военному отчетливо выговаривая слова.
— Приказываю прекратить! — это голос начальника конвоя.
— Встретишь старых вояк… — из коридора послышались топот ног и возня. — Передай им привет… — Возня усилилась. Кто-то, выброшенный из свалки, ударился о дверь их камеры. Тяжелый металлический предмет с лязгом упал на пол.
— Скажи… Фролова к расстрелу…
— Есть сказать, товарищ полковник!
— Прощай, летун…
По коридору бежали еще люди. Но Фролов, видимо, уже сам шел к выходу. За ним затопала и орава его конвоиров.
— Фуражку его возьмите! — крикнул кто-то им вслед.
— Ух, гады… — летчик сидел на скамье, положив один сжатый кулак на колено, а другим подпирая голову. — Каких людей истребляют! Кто же армией командовать будет, ежели что?..
Алексей Дмитриевич чувствовал, что ощущение тупого, давящего кошмара овладевает им совершенно. Казалось, что все в мире подвластно теперь только Неправде, Жестокости, Глупости и Злобе. Он пытался возразить самому себе, напомнить о существовании Разума, Гуманности, добрых начал… «Нет, нет! — кричал внутри него кто-то отчаявшийся, потерявший надежду. — Все втоптано в грязь, все обесчещено. Все находится на службе у Неправды… Или робко ждет полного уничтожения…»
Резко щелкнул замок, и дверь отворилась от удара ногой. На пороге стоял начальник конвоя. Он был красен и тяжело дышал.
— Кто этот тут «Есть, товарищ полковник!» кричал?
— Будто не знаешь?.. — летчик смотрел на конвойного презрительно и угрюмо. — Я кричал.
— Вот получишь карцера десять суток, так тише станешь, герой!
— Да уж, не тебе чета, крыса тюремная!
— Ладно! Ты меня еще припомнишь!
Дверь с треском захлопнулась. Теперь летчик быстро шагал от окна к двери и обратно, бормоча ругательства и часто повторяя: «Гады… ух, гады…» Под гадами он подразумевал, вероятно, и стукачей, и трибунальщиков, и тюремных крыс.
«Да, да. В мире царят Глупость, Жестокость и Злоба. Но подчиняются они все-таки Неправде. Не она ли — главная определяющая социальная сила современности?» Трубников сидел, уронив голову на руки. Над жизнью, над миром опустилась ночь. Ее непроницаемый мрак мог бы ослабить только золотистый свет из окна маленькой детской комнатки. Скорее бы наступали сумерки.
Летчик шагал уже медленнее и реже бормотал свое «гады», когда в камеру впустили нового осужденного.
Он был немолод и невзрачен. Одет в бедную, замызганную и притом зимнюю одежду. Обут в стоптанные валенки. Значит, этот человек арестован не позднее прошлой весны. Невольно возникла мысль о том, каково ему было в течение всего лета при удушающей жаре тюремных камер.
— Здравствуйте, — сказал вошедший, снимая облезлый заячий треух. Выражение лица у него было угнетенное и подавленное.
Несколько уже успокоившийся бывший лейтенант спросил его о сроке.
— Десять и пять, — уныло ответил осужденный.
— А по каким пунктам?
О статье здесь не спрашивали. Она была всегда одна и та же, пятьдесят восьмая. Оказалось, что человек в заячьем треухе осужден по восьмому пункту.
— Террорист? — удивился летчик.
Тот утвердительно кивнул и криво усмехнулся. Пункты обвинения у всех были чаще всего нелепыми, но грозный восьмой — очень уж не соответствовал внешности осужденного, казавшегося совсем уж тихим и забитым.
— И одиннадцатый, наверное? — продолжал допрашивать любопытный лейтенант.
Нет, осужденный — террорист-одиночка. Случай крайне редкий. Организацию, конечно, пытались пришить и ему. И в районе, где он взят, и здесь, в областном НКВД. Из-за этого и просидел до суда восемь месяцев. Но потом у следователей охота возиться с ним почему-то отпала, и дело закруглили через семнадцатую — намерение к совершению террористического акта.
Несмотря на свою подавленность, террорист разговорился. Очень уж сильна здесь потребность поделиться с другими своей обидой на несправедливость. Работал осужденный в районном центре на зернозаготовительном пункте приемщиком зерна. И поругался однажды с нахальным председателем одного колхоза из-за качества принимаемого зерна. Слово за слово… и председатель назвал приемщика кулацким выкормышем. В молодости он действительно жил в семье родственника, крепкого хозяина, так как с детства остался круглым сиротой. А потом ушел в приймаки задолго до того, как эту семью раскулачили. Он не сдержался и сказал в ответ на обиду, что таких, как этот председатель, надо стрелять из поганого ружья. В их местности поговорка есть такая, бранная, конечно. Ну, а председатель тот написал в НКВД, что кулацкий последыш агитировал за убийство присланных из города колхозных руководителей. Сам он действительно из двадцатипятитысячников.
— Вот гад! — сказал летчик.
Замазанное белым окно начинало заметно темнеть. Сумерки сгущались. Включенная из коридора, загорелась под потолком тусклая лампочка. Потом засветились и замазанные стёкла. На улице вспыхнули фонари.
В коридоре послышались приближающиеся шаги нескольких человек. Вероятно, вели очередную партию осужденных. И, скорее всего, последнюю в этот день. Если так, то скоро всех повезут обратно в тюрьму.
Ввели двоих совсем еще молодых людей. Судя по тому, что их судили вместе, — однодельцев. Один из них поздоровался и сразу же начал возбужденно ходить по камере. Другой только беззвучно пошевелил губами и опустился на скамейку. Мышцы его лица и всего тела казались расслабленными, полностью лишенными силы. Даже любопытный летчик не решился сразу спросить у этих ребят, по сколько им дали и кто они такие. Но вот шагавший остановился перед понурившимся товарищем.
— Ну, что раскис? Не четвертак же тебе припаяли. Через десять лет тебе только тридцать будет. Может, опять в институт поступишь.
Тот с трудом поднял голову.
— Нет уж… Не ввдать мне больше института. А так хотелось доучиться. На третьем курсе уже был бы…
— А я бы весной закончил. — Старший из бывших студентов был энергичнее, грубее и крепче сложен, чем его товарищ с тонким девичьим лицом.
— Всё Борисенко этот… — сказал младший. — Мало ему, что всю кафедру завербовал, так и до нас добрался.
— В каком учились? — спросил летчик, которого касалось решительно все.
— В сельскохозяйственном, — ответил старший студент. И предвидя дальнейшие вопросы, продолжил. — Повстанцы мы и вредители. А сроку нам за это — по червонцу.
На дворе перед входом в подвал арестантской заурчал автомобиль. И через минуту дверь открылась.
— Выходи все!
Всего два-три шага отделяли дверь воронка от спуска в трибунальский подвал. И всего на каких-нибудь полминуты удалось задержаться, стараясь не войти в автомобиль первым, и взглянуть в холодное и блеклое небо осенних сумерек. Почти во всех окнах прилегающих домов горел свет.
Горела лампочка и в кабине ворона. Но она была совсем тусклая и почти не мешала смотреть через отверстия вентиляционной коробки. Окна вторых этажей были видны хорошо.
Алексей Дмитриевич следил за маршрутом с таким напряжением, которого не испытывал в своей жизни еще никогда. Если из-за ошибки или невнимательности он упустит те несколько секунд, которые предоставляет ему судьба, чтобы скользнуть взглядом по окнам своей бывшей квартиры, такая возможность никогда уже больше не повторится.
Автомобиль въехал на Технологическую улицу. Промелькнул купол-каравай кинотеатра, фронтон барского дома. Потянулись безликие фасады с бесчисленными прямоугольниками окон. Сейчас, сейчас… Гулко билось сердце. До предела напряглись нервы. И все это напряжение сосредоточилось где-то там, в тесноте черепной коробки, создавая в ней ощущение почти физической боли.
Светящиеся прямоугольники мелькали уже через сетку ветвей. Это — ряд тополей, который кончается перед их домом. Сейчас, сейчас…
И вдруг сердце замерло, как занесенный, но не опустившийся молот. Его остановил ударивший в глаза густой оранжевый, почти багровый свет. Большой матерчатый абажур висел высоко, гораздо выше, чем его предшественник — маленький золотисто-желтый колпачок со смешными картинками.
На месте фотографии Цапцарапа мерцала широкая золотая рама старомодной картины.
Не давать воли отчаянию! Не терять способности мыслить! Удержаться еще несколько секунд на своем наблюдательном посту и проверить, тот ли это дом. Теперь невыразимо острым было желание, чтобы наблюдение оказалось ошибкой, чтобы эти окна были окнами какой-то другой квартиры. Пусть будут лучше терзания неведением, чей этот свет, который никогда не уйдет из его сознания, если он вытеснил тот, золотисто-желтый…
В ряду окон второго этажа промелькнул последний из светящихся прямоугольников. Все поле зрения заняла сплошная, слабоосвещенная стена бокового фасада. В самом ее верху тускло засветился круг чердачного окна. В просвете над детской площадкой темнело небо. Ошибки не было. Бывшая квартира Трубниковых занята другими людьми.
Закрыв глаза руками, Алексей Дмитриевич опустился на скамью под стенкой. Следить за поворотами и ориентирами надобности больше не было. Все было ясно. Ирина арестована и томится в одной из женских камер внутренней тюрьмы. Крохотная Оленька будет расти в холодном мире чужих людей. Может быть, потом ей внушат, что она дочь врагов народа. Сумеют привить ненависть к памяти матери и отца. Вырастят в убеждении, что эти люди своей неукротимой классовой злобой и ее обрекли на сиротство, бесконечно горше того, которое вызывается физической смертью родителей.