Особенно рассердился майор в то хмурое ноябрьское утро, в которое он застал в бывшей поварне десятника совсем одного, без рабочих, а все сушильные печи потухшими. Это было явное безобразие. Печи было приказано топить круглосуточно днем и ночью, для чего на стройку ежедневно наряжались две смены истопников. Но сегодня как всегда явившийся сюда из трудовой колонии малосрочник-бесконвойник, сидевший за продажу частным лицам казенного шифера, не застал тут никого. На месте не оказалось не только бригады работяг-подсобников, убиравших мусор и приходивших на работу рано утром, но и ночной смены истопников. Судя по совершенно остывшим печам, их увезли отсюда еще в первой половине ночи.
Готовый было накричать на десятника за нераспорядительность, начальник осекся. В том, что срочная стройка осталась без рабочих, был виноват он сам. Хотя, черт побери, разве его подчиненные не обязаны были напомнить ему о том, что из назначенного на прошлую ночь большого этапа надо было временно исключить заключенных добровольцев, уже с месяц работавших тут в качестве подсобников? Городская тюрьма была не только местом содержания преступников, но и хозяйственной организацией, ведущей счет деньгам. За привлечение на ее стройки квалифицированных строителей она должна была платить. Разнорабочих же можно было набрать из числа уже прошедших следствие и суд бытовиков самой Центральной. Понуждать своих заключенных работать тюрьма права не имела, на то есть лагеря принудительного труда, куда их вскоре отправят. Но приглашать могла. И охотники поразмяться после неподвижного сидения в камере посильной работой, подышать «от пуза», не то что на десятиминутных прогулках, свежим воздухом всегда находились. Многих привлекала также возможность получить иногда миску лишней баланды, которой и ограничивались расходы тюрьмы на оплату разнорабочих. Благодаря нераспорядительности и непредусмотрительности помощника начтюра по хозяйственной части, работавшая здесь бригада загремела на очередной этап. И это за несколько дней до сдачи нового корпуса, когда был дорог каждый час! Новую бригаду, правда, собрать нетрудно, но десятник говорил, что главная потеря времени может произойти теперь из-за отсутствия растопки для печей. Разжечь их совершенно нечем.
Майор сердито хмурился. Даже о таких пустяках ему самому приходится думать! Но будешь думать, если негде разместить арестованных, прибывающих в куда большем количестве, чем их забирают отсюда на дальние этапы.
— Бумага годится? — спросил, видимо, припомнивший что-то начальник тюрьмы. Десятник ответил, что годится. При условии, однако, что это будет не какая-нибудь пара газет, а хотя бы мешок.
— Ладно, будут тебе сейчас и рабочие и растопка, — сказал начальник и ушел.
Немногим больше чем через полчаса десятник, скучающий у входа в новый корпус, увидел, что со стороны одного из старых «бытовых» корпусов сюда идут десятка полтора заключенных. Их сопровождал знакомый надзиратель, рядом с которым шел пожилой арестант, несший на спине серый тюремный матрац, доверху чем-то наполненный. Это и была, конечно, обещанная майором макулатура. Но похоже, не совсем простая, так как надзиратель, судя по тому, что он ни на шаг не отступал от мешка, конвоировал не столько новое пополнение, сколько этот мешок.
— Вот тебе, — сказал он десятнику, когда срочно завербованные добровольцы пришли на строительную площадку, — новая «бригада-ух»… — Ирония тюремщика была вызвана, очевидно, жалким видом приведенных им работяг. Большинству из них после многомесячного сидения в переполненных камерах даже трехсотметровый переход сюда из корпуса показался утомительным и трудным. Поэтому они сразу же с выражением изнеможения на серых одутловатых лицах опустились на мокрые от дождя кучи щепы и битого кирпича.
— Да, работяги те, — в тон ему отвечал десятник, — к каждому из них надо еще трех помощников приставить. Двоих — чтоб под руки поддерживали, а третьего — чтобы ноги переставлял…
Это была распространенная лагерная присказка. Хотя дальше городской колонии незадачливый торговец государственными стройматериалами нигде в заключении не бывал, но любил изображать из себя этакого бывалого арестанта. Особенно перед теми, кто впервые попал в тюрьму. А таких тут было подавляющее большинство, если не все. Добровольцы работали во дворе тюрьмы без конвоя. Поэтому отбирали их, главным образом, по признаку незначительности их статей. Не поглумиться над такими, хотя бы не зло и не слишком много, значило бы упустить редкую здесь возможность поразвлечься. Это было тем более не так уж грешно, что слабость добровольно изъявивших желание выйти на работу арестантов объяснялась не столько их истощением, сколько опьянением свежим воздухом. Сегодня от них толку, конечно, будет мало, но завтра-послезавтра эти люди понемногу начнут шевелиться. На этот счет у десятника опыт уже был.
Он и надзиратель, приведший бригаду, закурили. Хотя работнику надзорслужбы и не положено якшаться с заключенными, но этот был, так сказать, полуарестантом. К тому же пришлым и старшим на здешнем строительстве.
Однако докурив и затоптав окурок, надзиратель вдруг построжал на глазах и сказал десятнику:
— Вот тут, — он пнул ногой лежавший рядом мешок с макулатурой, на котором сидел принесший его какой-то невзрачный, забитый с виду старик-замухрышка, — бумага, которую майор приказал немедленно сжечь. Полностью, чтоб от нее ни одного лоскутка не осталось! Палить будет этот… — надзиратель ткнул пальцем в плечо сидящего на мешке арестанта.
— У тебя есть камера с исправными запорами?
— Все исправны, — пожал плечами десятник, — только что поставили…
— Вот и хорошо. Веди нас к печке, которая тебе больше нравится… Остальные будете жаром из нее растапливать… Давай, пошли! — приказал надзиратель истопнику, выбранному и назначенному на эту должность, очевидно, заранее, несомненно, по причине важности бумаг, которые надлежало сжечь. Этому замухрышке, возможно из-за его робкого вида, надзиратель доверял больше, чем другим.
— Все ваши тюремные секреты, — усмехнулся десятник, когда все трое поднимались на второй этаж. — Должно быть прошлогодние строительные наряды…
— Для тебя они — растопка! Понял? — строго сказал надзиратель.
Десятник опять усмехнулся и открыл дверь в одну из камер.
Это было больше похожее на склад помещение с двумя продолговатыми оконцами под потолком. В одно из них была просунута труба от железной печки. Труба поднималась под потолок и тремя длинными горизонтальными коленами тянулась вдоль стен. В камере пахло мокрой глиной и сырой известью, которой был густо обляпан пол и сложенные в углу, но тоже, видимо, побывавшие под дождем древесные обрезки и щепа.
— Вот в этой печке, — сказал истопнику надзиратель, — спалишь все, что в этом мешке! — Он показал на печку и ткнул пальцем в мешок, как будто старик был дураком, до сих пор еще не понявшим, что от него требуется.
— Да гляди у меня, — продолжал тюремщик уже угрожающим тоном, — не вздумай хоть одну бумажку припрятать да в камеру принести. Найду — рапорт начальнику тюрьмы напишу. Из карцера месяц не вылезешь, я тебя тут закрою и приду через час. И чтобы к этому времени всю бумагу спалил и печку как паровоз разжег! Понял? — Это «понял», видимо, было любимым словом надзирателя.
— Спички мне оставьте, — попросил истопник.
— Ах, да! — надзиратель достал из кармана коробок спичек, высыпал их себе на ладонь, сунул обратно в коробку только одну и протянул ее заключенному — Вот! Хватит тебе. Бумага хорошо загорается. А коробок потом мне вернешь!
Надзиратель был человек незлой, но тюремные правила соблюдал строго. А спички по этим правилам тоже «запрет-предмет», проносить который в камеры не разрешалось.
— Какая у этого деда статья? — полюбопытствовал десятник, когда надзиратель с лязгом запирал дверь камеры, в которой остался истопник с его необычным топливом.
— Сэ-вэ-э, — ответил тот.
— Социально вредный? — удивился строитель. — а я-то думал, что он где-нибудь на дровяном складе сторожем был да воров проворонил… Поди ж ты! А может старик бандершей был, бардак где-нибудь содержал… А? — оба засмеялись, проходя по длинному, тоже заляпанному известкой и заваленному старой штукатуркой коридору.
А «социально вредный» вытряхивал в это время на пол содержимое огромного мешка. Он, как и десятник, тоже думал, что тут какие-нибудь старые канцелярские бумаги. Но из мешка посыпались и растеклись по полу невысокой плоской кучкой небольшие бумажные пакетики. Это были арестантские письма, заклеенные в самодельные конверты, изготовленные из лоскутков бумаги, махорочных оберток и даже развернутых и разглаженных папиросных мундштуков. Некоторые из пакетиков были сделаны из неоднородного материала и напоминали лоскутные одеяла. Фабричных конвертов среди них не было совсем. Не было, конечно, и марок. Впрочем, по надписанным на конвертах адресам письма должны были доставляться и без них. Это были, главным образом, адреса высших государственных и партийных инстанций: Центральный комитет ВКП(б), Верховный Совет СССР, Генеральная прокуратура. Другая часть писем адресовалась непосредственно верховным вождям, иногда с пометкой «лично»: Сталину, Калинину, Ворошилову, Молотову, Кагановичу. Но больше всего Сталину. Старик-истопник не был новичком в тюрьме, как думали здешний десятник и надзиратель, и, наверное, сам начальник тюрьмы, ткнувший сегодня в него пальцем в тюремном коридоре, куда вывели добровольцев, изъявивших желание поработать несколько дней во дворе тюрьмы. Подошедший к нему майор, оглядев всех, почему-то остановился взглядом на самом пожилом и невзрачном из них и отрывисто спросил:
— Какое образование?
На это спрошенный ответил, что еще до революции учился в церковно-приходской школе. Да только отец забрал его уже из второго класса…
— Вот этого! — сказал майор.
Однако формальный образовательный уровень часто не соответствует действительному отклонению от него, как в ту, так и в другую сторону. Жизнь вынудила старика, хотя и самоучкой, но не так уж плохо познать грамоту. Способствовала этому и его врожденная любознат