будь в этом роде… Если же окажется слишком живучим, то допросы с пристрастием можно и возобновить… В отношении арестованных того ранга, к которому принадлежит бывший член обкома, это делается довольно быстро. Содержать таких положено отдельно от всего прочего тюремного народа.
Выделение же одиночек при нынешней перегруженности тюрем — дело крайне трудное. Особенно трудное оно во внутренней тюрьме, судя по тому, что Степняка перевели в одну из одиночек Центральной. И вряд ли ему позволят слишком долго занимать столь шикарную жилплощадь.
Но дело не в нем. Действия маскирующихся под суровых чекистов врагов народа из местного областного управления НКВД слишком четко организованы, чтобы быть результатом просто грубой ошибки. Они, безусловно, заранее продуманы. Это особо коварный вид вредительства, о возможности которого постоянно предупреждает Сталин. Вредители из НКВД не ломают станков, не поджигают заводских зданий, не перекармливают слишком сочной травой колхозный скот. Но они дезорганизуют и обезглавливают промышленность и сельское хозяйство, подменяя преданных пролетарской революции старых партийных руководителей молодыми карьеристами и крикунами, а знающих честных специалистов — неучами и темнилами. Чинимое в местных органах НКВД беззаконие не остается, конечно, до конца тайным. Глухие слухи о нем проникают в народ и подрывают его веру в советскую законность. Нанесенный этими органами вред выходит за пределы здешней области, если учесть ее общегосударственное значение. Поэтому искать управы на зарвавшихся, но облеченных громадной властью вредителей следует в центральных партийных и правительственных органах. Полумеры тут недействительны, да и попросту опасны.
— Слушай меня, хлопец… Не о себе хлопочу, мне все равно крышка. За наше революционное дело душа болит… Если ты вправду настоящий большевик, не трус и честный советский юрист, сегодня же отправляйся в Москву. Добейся приема у Сталина. А не сможешь добиться этого приема, ступай к кому-нибудь из членов Политбюро — Ежову, Ворошилову, Молотову… Доложи им, что тут истребляют цвет Партии, десятки тысяч честных советских людей. Да не зевай, гляди, не тяни с этим. А то оглянуться не успеешь, как сам окажешься в такой же кутузке.
Корнев слушал прерывистый шепот заключенного, стараясь вникнуть в каждое его слово. Все, что говорил этот человек, самым поразительным образом совпадало с тем, что думал он сам. И он верил Степняку уже почти безусловно. Устами этого мученика контрреволюционной неправды говорила как будто сама гражданская совесть молодого юриста, советского гражданина и члена большевистской партии. Если бы Корнев не был воспитан в духе атеизма и пренебрежения ко всяческим суевериям, он, возможно, подумал бы о некоем Провидении, приведшем его в полутемную одиночку Центральной. Но это сделала цепь хотя и маловероятных, но вполне естественных событий, подтвердивших старый принцип — все тайное неизбежно становится явным. В особенности верен этот принцип в отношении государственных преступлений того масштаба, который он сейчас выявил. И он даст организаторам этих преступлений бой, в благоприятном исходе которого Корнев почти не сомневался. Любая контрреволюция в СССР может нести только местный, локальный характер. Для ликвидации очага той, которая окопалась в здешнем Управлении НКВД, нет, по-видимому, особой необходимости беспокоить самого Генерального секретаря, как это советует Степняк. В Советском Союзе, как и во всякой конституционной стране, есть орган, облеченный достаточной властью для пресечения любых нарушений законности. И наказания виновных в этом людей, какое бы высокое положение они ни занимали. Этот орган — Главная прокуратура Союза. Во главе ее стоит человек, обладающий кроме власти еще и непререкаемым, общепризнанным авторитетом. К нему-то и обратится Корнев. В известном смысле верховный прокурор — его коллега по профессии. И он, наверное, не откажется его принять, несмотря на всю свою занятость. И уж конечно, лучше всякого другого поймет и оценит всю важность донесения работника провинциальной прокуратуры, специально для этого к нему приехавшего.
С арестованным своими соображениями прокурор не поделился, хотя твердо решил спасти этого человека. Но это только часть его задачи, и способы ее решения он должен выбирать сам. И в том, что действия доносчика на опасную банду злодеев из местного управления НКВД должны быть быстрыми и решительными, Корнев был со Степняком совершенно согласен.
Еще более угрюмый, если это возможно, чем он был до посещения прокурором камеры № 83, начальник спецкорпуса провел его через ворота своего отделения и нехотя козырнул на прощанье. Его, видимо, не оставляло тяжелое недоумение по поводу неожиданного визита и возможно, вызванное им смутное ожидание неприятностей. Корнев тоже полагал, что у этого хмурого тюремщика должны быть достаточные основания для такого беспокойства. Ведь из его отделения до прокуратуры только каким-то чудом добралось одноединственное заявление от заключенного, да и то написанное кровью. Впрочем, он, несомненно, всего лишь исполнитель чьей-то воли, пешка.
Из тюрьмы Корнев, не заходя в прокуратуру, отправился домой. Захватив там только чемоданчик с дорожными вещами, он поехал на вокзал. Сегодня его непоявлением на службе коллеги будут только несколько удивлены. Завтра они решат, что он заболел. Когда же выяснится, что их коллега нарушил нормы поведения советского служащего, станет ясным также, что он сделал это ради цели, способной оправдать и куда большие нарушения. Ближайший поезд на Москву отходил во второй половине дня. Следующий за ним был только ночью. Ждать этого, второго поезда, было уже опасно.
Если бы лишь тысячная часть заявлений от арестованных на имя генерального прокурора Союза ССР Вышинского достигала адресата, то и тогда он вряд ли смог бы даже бегло просмотреть их. Но на пути бесчисленных жалоб на всевозможные несправедливости из следственных тюрем было воздвигнуто достаточно преград, начиная с тюремных печек, чтобы почти ни одна из них не могла отвлечь главного законника Союза от более важных дел. Именно так обстояло дело и с заявлениями от уже осужденных, поступающими, главным образом, из лагерей принудительного труда. Теперь простое уничтожение этих заявлений считалось уже неполитичным, и большая их часть благополучно добиралась до Главной прокуратуры. Но дальше канцелярии секретариата они обычно не попадали. Особенно если заявление исходило от осужденного по политической статье. Многочисленный штат прокуроров низшего ранга, прочтя только «установочные данные» жалобщика и номер его «почтового ящика», переписывали их на печатный бланк, в котором четким типографским шрифтом жалобщик уведомлялся, что оснований для пересмотра его дела «не установлено». Никакой волокиты и особых промедлений при этом не допускалось. Машина Верховной прокуратуры работала четко и слаженно.
Ее руководитель, он же директор Всесоюзного института Права, если не было срочных дел вроде организации очередного процесса над контрреволюционерами, был поглощен теоретическими вопросами. Вышинский разрабатывал проблемы советского уголовного права применительно к условиям той обостренной классовой борьбы, которая, как это и предсказывал товарищ Сталин, разгоралась все сильнее. Борьба эта требовала отказа от обветшалых гуманистических догм вроде пресловутой «презумпции невиновности». Подобные пережитки буржуазно-интеллигентских взглядов на права подозреваемого в преступлении, особенно если оно носит контрреволюционный характер, мешали борьбе пролетарской диктатуры против своих внутренних врагов и были теперь отменены. Освободившись от вредного балласта, советское Правосудие сразу же, как орудие классовой борьбы, приобрело неслыханные дотоле гибкость и действенность. Теперь стало возможным обезвреживать не только проявивших себя в действии, но и потенциальных врагов революции. Причем на основе только такого психологического настроя, который следует предполагать во многих из советских граждан, исходя из их классового происхождения. Не может же желать добра советскому государству сын экспроприированного капиталиста или раскулаченного деревенского богатея! А значит, он может совершить против нее преступление. Так учит товарищ Сталин. Но блестяще себя оправдывая, подобные положения революционной юридической практики требовали подведения под них теоретической базы. Бесцеремонно расправляясь со своими врагами, в том числе «потенциальными», первое в мире социалистическое государство не хотело, чтобы его считали чем-то вроде государства Зумба-Юмба, из популярного на Западе политического шоу тех лет. Кроме того, всякая «теория» в политике, в том числе законодательной, это прежде всего руководство к действию для тех, кто такую политику захочет воспроизвести в странах, очередь которых становиться на путь строительства социализма еще впереди. Диктатура сталинского типа, будучи первой в истории, отнюдь не собиралась стать последней, и она всячески содействовала профессору Вышинскому, в недалеком будущем академику и сталинскому лауреату, в создании им новой юридической теории, основанной на учении Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина о государстве победившего пролетариата.
Творческая разработка Генеральным прокурором советской правовой науки была у него неразрывно связана с активной практической деятельностью. Это главным образом его усилиями была доказана возможность объединения во всевозможные политические «блоки» контрреволюционеров самых разных, казалось бы исключающих друг друга, направлений и мастей: левых и правых партийных фракционеров, мягкотелых эволюционистов меньшевистского толка и сторонников политического террора, бывших каторжан-большевиков и бывших платных агентов Третьего отделения. Теоретическая обоснованность образования политических объединений еще более расширила оперативные возможности органов государственной безопасности. И очень облегчила для советской прокуратуры и судов по делам контрреволюции деятельность по обвинению и осуждению врагов народа. Теоретику Вышинскому очень помогла, несомненно, его личная прокурорская практика. Начиная с процесса шпионов и вредителей из фирмы «Метро-Виккерс»