Поглощенный своими мыслями, Корнев почти не смотрел по сторонам. Он не поднял глаз даже тогда, когда их газик, сделав крутой поворот, остановился. Ведь это значило только, что они подъехали к дому, в котором жили знакомые Общительного. Но тот почему-то не прощался со своими спутниками и не выходил из кабины. Может быть, шофер неправильно понял его объяснения и свернул не туда, куда надо? Но для чего он подал тогда два коротких сигнала?
Очнувшийся от звука этих сигналов, Корнев только теперь увидел через переднее стекло машины, что они стоят, почти упираясь радиатором в глухие закрытые железные ворота со смотровым оконцем в одной из створок. На фоне другой створки в смешанном свете хмурого утра и бледнеющего фонаря над воротами поблескивал штык часового. Потребовалось полсекунды, чтобы узнать въезд во внутренний двор здания областного управления НКВД. И еще столько же, чтобы сообразить, что он уже в том самом капкане, предотвратить срабатывание которого Корнев считал своей первоочередной задачей. Эти парни никакие не инженеры и вовсе не случайные его попутчики! Ловкость, с какой была подстроена для него коварная ловушка, казалась непостижимой. Но думать сейчас надо было не об этом. Что если выскочить из машины, перебежать узкий переулок, в который выходил боковой фасад здания НКВД, и нырнуть в один из дворов, примыкающих к небольшим домикам с садами? Открывать пальбу на улице эти молодчики не имеют права, и от их преследования, возможно, удастся спастись. А с началом рабочего дня в прокуратуре вступит в действие его спасительная справка. Хорошо, что она лежит у него во внутреннем кармане пиджака вместе с паспортом…
Угрюмый «альгвазил» рядом считает его, по-видимому, уже окончательно пойманным и смотрит только на приоткрывшееся оконце в воротах. Но так только казалось. Руку, протянувшуюся к ручке автомобильной дверцы, этот альгвазил сжал с какой-то особой профессиональной хваткой:
— Спокойно, Корнев! Вы арестованы! — и он поднес почти к самому его лицу небольшой, разборчиво заполненный печатный бланк.
Несмотря на свою ошеломленность и тусклое освещение кабины, Корнев заметил, что бумага, на которой отпечатан этот бланк, гораздо добротнее, чем та, на которой местными городскими типографиями выполнялись заказы даже самых главных учреждений области. Перед заголовком ордера на арест значилось название не здешней областной прокуратуры, а главной прокуратуры Союза ССР. Правда, подпись внизу не была подписью Вышинского. Но это уже ничего не меняло в том страшном открытии, которое, будучи еще непонятным, как обухом ударило по сознанию Корнева. Оно почти мгновенно парализовало его волю к сопротивлению и погасило все мысли, кроме одной: то, что происходит сейчас в его стране и что таким неожиданным и, несомненно, гибельным образом обрушилось теперь и на него самого, с помощью нормального здравого смысла объяснить нельзя. Ясно только, что тут не местное, локальное преступление, как полагает Степняк и во что еще каких-нибудь две минуты назад верил сам неустрашимый рыцарь советской законности. Какая-то страшная, необъяснимая болезнь проникла в самый мозг государства. А раз так, то от нее нет спасения, и эта болезнь неизбежно погубит весь огромный и сильный, но пораженный смертельным недугом организм. И уж, безусловно, те из его здоровых клеток, которые пытаются сознательно оказать сопротивление всепроникающему злу. Впрочем, это была скорее уже не мысль, а ощущение бессилия и тоскливой безнадежности. Собственная голова казалась ему теперь не то пустой какой-то, не то набитой чем-то мягким и легким, вроде мякины или ваты; тело бессильно обмякло. Угрюмый, продолжавший больно сжимать руку арестованного, делал это уже явно без всякой необходимости. Тем более что как только автомобиль въехал в короткий, слабо освещенный туннель-проезд под аркой дома, глухие ворота за ним сразу же закрылись. Зато впереди широко раскрылись другие такие же ворота. Эти вели уже прямо во двор Внутренней тюрьмы областного управления НКВД.
Подследственный Корнев оказывал злостное «сопротивление следствию» значительно дольше, чем обычный, так сказать, среднестатистический обвиняемый того времени, арестованный по делу о политическом преступлении. Потребовалось более четырех месяцев упорной возни с упрямо запирающимся преступником и усилий нескольких опытных следователей, прежде чем он признал предъявленные ему обвинения. Главной причиной неподатливости бывшего работника прокуратуры было, конечно, то, что он уже хорошо знал о последствиях, которые влечет за собой признание в контрреволюционном преступлении или хотя бы намерение совершить таковое. И все же, в конце концов, он «сдался» и написал, что уже давно, еще с начала своей учебы в Юридическом, состоит в террористической, конечно же, подпольной организации правых эсэров. В его собственноручных показаниях приводилась и предыстория падения бывшего комсомольца и кандидата в члены ВКП(б). Она заключалась в том, что идеи и методы политической борьбы партии социалистов-революционеров Корнев унаследовал от своих покойных родителей, как бы впитал их с молоком матери. Но будучи сыном уже своего века, он усвоил и изощренные методы двурушничества, коварства и политической маскировки, свойственные контрреволюции эпохи развитого строительства социализма. Ненавидящий все советское, тайный эсэр сумел пролезть в советский вуз, пробраться в Партию. В течение долгого времени его единственной обязанностью перед эсэровской организацией, в которую он входил, было изображать из себя как можно более активного молодого большевика. Эта организация до поры придерживала его, как придерживают опытные игроки в большой игре козырный туз. Время пойти таким тузом настало, когда Корнев получил назначение в областную прокуратуру. Довольно высокое служебное положение открывало ему доступ во все инстанции советской прокурорской службы, включая Главную прокуратуру СССР. Такой удачей надлежало непременно воспользоваться, чтобы убить верховного прокурора Союза. Тогда одним ударом была бы обезглавлена советская юстиция, и, следовательно, в высокой степени дезорганизована борьба с контрреволюцией на всем этом фронте.
Как дисциплинированный член своей организации Корнев это поручение принял. Выполняя его, он под надуманным предлогом проник в кабинет главного прокурора СССР. И конечно, не безоружным, а с пистолетом, врученным ему товарищами по подполью. Однако он не оправдал их доверия и не довел до конца своего преступного намерения. В последний момент неопытному террористу изменила его злая воля. Он не только не пустил в ход своего оружия, но, выйдя из здания Главной прокуратуры, даже уничтожил его. Для него вдруг стало ясно, что для совершения террористических актов он не приспособлен, так сказать, внутренне.
Такой результат вполне удовлетворял следствие. Но чтобы добиться своего, оно должно было изменить тактику по отношению к подследственному Корневу.
Требование от допрашиваемых «чистосердечного признания» следователи НКВД часто облекали в форму просьбы о некоей «помощи органам», за которую эти органы не останутся-де у него в долгу. Почти всегда в таких случаях разговор шел о «выдаче» несуществующих сообщников, которыми могли явиться, главным образом, близкие друзья, а то и родственники обвиняемого. Это нередко наталкивалось на трудно преодолеваемые этические барьеры. Особенно у таких как Корнев, отягощенных наследственным, русско-интеллигентским идеализмом рыцарей гражданской морали. Через три месяца почти непрерывных допросов с применением мер воздействия в виде карцеров, лишения сна, частых избиений, держания «на стойке», этот хрупкий потомственный интеллигентишка начал совсем «доходить». Он довольно быстро признал, что ездил к Вышинскому с целью его застрелить. Однако сделал это только-де по собственной инициативе, движимый чувством ненависти к большевикам. Пистолет же, которым он хотел воспользоваться, а потом, не решившись на это, зашвырнул в Москву-реку, сохранился в их семье с дореволюционных времен. Версия годилась разве только на худой конец. Она не соответствовала тогдашним политико-юридическим концепциям. Политический террорист-одиночка, да еще покушающийся на жизнь одного из главных деятелей Советского государства, был либо живым анахронизмом, либо свидетельством плохой работы следственного отдела областного управления НКВД. Связи же с какой-либо организацией Корнев упорно не признавал. Ведь это означало бы, что он должен назвать хотя бы одного конкретного человека, через которого поддерживалась эта связь. Того, конечно, арестуют, и начнется новая цепная реакция вербовок и оговоров. Махнув рукой на собственную жизнь, Корнев считал, что губить чужие жизни он права не имеет.
Возникла опасность, что этот слабогрудый астеник, заболевший, как многие здесь, скоротечной чахоткой, загнется в своей камере. Такой конец дела, о котором мог поступить запрос из самой Москвы, был крайне нежелательным для следователей Корнева. Он характеризовал бы их работу уже не как просто плохую, а как совсем грязную.
Поэтому было решено избавить слишком совестливого упрямца от вербовки. Тем более что как вербовщик он не представлял для НКВД никакого интереса. Был найден покладистый подследственный, давно уже расколовшийся по «всем швам», которому было все равно на кого еще и что написать. Услужливый «помощник следствия» дал нужные дополнительные показания. Согласно этим показаниям он и был тем связным эсэровской террористической группы, который завербовал в нее Корнева и все эти годы периодически извещал его, что организация продолжает существовать и в свое время даст ему ответственное поручение. Такое поручение несколько месяцев тому назад он и передал вместе с пистолетом иностранной системы — приводилось даже название этой системы — товарищу по тайной организации, сумевшему пролезть на должность, внушающую к нему доверие официальных органов. Пользуясь косвенными подсказками, смекалистый сочинитель, только сейчас узнавший о самом существовании Корнева, приводил и другие подробности своих встреч и разговоров с ним. НКВД любило в таких сочинениях детали, придававшие им правдоподобность. При условии, конечно, что они заведомо не могли быть проверены. Вроде системы пистолета, в забытом месте брошенного в реку.