– Живая? – спросил кто-то.
– Цела и практически невредима! Он и сделать-то ничего не успел, мерзавец! Помял только, испугал до смерти, да синяков и ссадин наставил. До свадьбы заживет.
– Красивая…
– Это она, – с акцентом произнес иностранец. – Я знал, что найду ее здесь.
Никто ничего не понял, поэтому все промолчали.
– Что с ее мужем? – спросил он.
– Мертв.
– Как это случилось?
– Не повезло. Тот, бешеный, убил его. Один выстрел… и наповал. Ведь не промахнулся же, подонок, в темноте! Жалко парня.
– Возжаждал любви… сего вечного «обмана жизни», как Бунин писал, – с трудом выговорил иностранец. – Сладкого плода, коего вкушать пагубно для сынов человеческих.
– Так единственный же шанс урвать что-то у постылого существования! – возразил самый высокий из охранников. – Каждый ищет изюминку в пресном калаче, да не каждому она попадется.
Иностранец кивнул, с нежностью и тоской посмотрел на медальон, подошел к машине, где лежала Арина, осторожно поправил ее свисающую с сиденья руку. Вот и пришел конец его скитаниям. Сейчас он увезет эту женщину по туманной дороге… в другую жизнь. Ему предстоит многое объяснить ей. Поймет ли?
На Глухую Пустошь опускалась голубоватая от лунного света дымка.
– Откуда туман взялся? – поеживаясь от холода, недоумевал водитель черного «Хаммера», который привез сюда заграничного банкира. – И тишина, как в склепе. Жутко мне, ребята.
– Гиблое место, – шепотом произнес один из охранников. – Говорят, здесь уже происходило что-то подобное. Лет сто или двести назад… то ли женщина утопилась в пруду, то ли здешний помещик стрелялся на дуэли с заезжим гусаром. И потом пошло-поехало…
– А где пруд?
– Там, за холмом… зарос почти.
Между деревьев, заволакиваемые туманом, стояли две машины с открытыми дверцами – «Мерседес» бритоголовых и «жигуленок» приятеля Дмитрия. Рядом лежали три трупа.
– Наведите порядок, – велел банкир. И указал на Дмитрия: – Парня положите в его авто.
– А… куда остальных? И тачки?
– Туман… – выразительно произнес иностранец и сел в «Хаммер». Как будто этим было все сказано.
Туман становился гуще, курился в лунной мгле. «Хаммер» осторожно выехал из леса, покатил по грунтовке. Не прошло и минуты, как он совершенно растворился в непроглядной ночи…
– Арина, просыпайся, – настойчиво повторял мужской голос.
Она открыла глаза, удивленно приподнялась:
– Димка, ты? Как ты меня нашел? А где…
Она не узнавала комнаты, бледная, с блуждающим взглядом.
– Тебе плохо? – забеспокоился муж. – Может, заболела? Тогда я позвоню, скажу, что мы не придем.
– Куда?
– На вечеринку, в «Марицу»! Забыла?
– О-о-о! – Арина со стоном закрыла глаза, зарылась лицом в подушку. – Господи, какой ужас!
Надо было вставать, собираться.
Дмитрий придирчиво наблюдал за одеванием жены. Вишневое платье… ну, конечно! И чертов медальон.
– Сними его, – взмолился Дмитрий. – Я тебе золотую цепочку купил, кулон с рубином. А ты не носишь.
И этот его недовольный тон, и это зеркало, в котором Арина любовалась своим отражением, и эти слова мужа были ей знакомы…
– Бабушкин подарок, – смиренно опустила она глаза. – Мне к лицу.
Безрассудное сердце ее замирало от предвкушения встречи. Ей ужасно хотелось увидеть того… иностранца, который купил Глухую Пустошь… услышать его голос, ощутить прикосновение его руки…
«Ты бредишь! – сказала она себе. – У тебя навязчивая идея!»
По аллее между красных кленов и раскидистых лип они шли уже в сумерках. Арина крепко держала мужа под руку. Из садов доносился запах дыма и зимних яблок.
«Без медальона он меня не узнает», – думала она.
В голове шумело, под ногами хрустела опавшая листва. Скоро отзвенит бабье лето, пойдут унылые затяжные дожди, полетят первые белые хлопья. Не за горами зима…
Татьяна УстиноваАнгел пролетел
В ординаторской нарядили елочку, искусственную и немного кособокую, залежавшуюся с прошлого года в коробке. Глеб, взгромоздившись на шаткий пластмассовый стул, прицепил наконечник, грузно спрыгнул, и некоторое время все любовались необыкновенной красотой. За окном густо и бесшумно валил снег, главврач Шумаков прихлебывал кофе и вздыхал, а больше никаких звуков не было слышно. Даже лифт не гудел.
На елке вздрогнул и прозвенел колокольчик.
– Ангел пролетел, – тихонько сказала Маша, и все как будто украдкой оглянулись по сторонам, не увидят ли пролетевшего ангела. Только Шумаков не оглянулся, продолжал пить свой кофе и разгадывать кроссворд.
Ему было наплевать на всех ангелов в мире, такая уж у него была натура. Не романтическая.
А примерно в два часа дня в палате интенсивной терапии умер пациент. «Примерно» потому, что, когда дежурный врач заглянул в палату, медсестры на месте не было и больной уже не дышал какое-то время.
Поднялась некоторая паника, впрочем, не слишком активная – пациент был уже стар, и на благополучный послеоперационный исход никто особенно не надеялся.
Прибежал «сам Шумаков», который и делал операцию, и расстроился – операция была проделана блестяще, он очень старался, и, когда все удалось, как-то поверил в то, что и дальше все будет хорошо.
А больной взял и умер.
– Да что вы так расстроились? – то ли удивилась, то ли посочувствовала операционная сестра Нонна Васильевна, сворачивая провода и отцепляя датчики. – Он уж свое пожил, а вы все равно молодцом, Дмитрий Антонович!
Вот это самое «все равно молодцом» окончательно вывело Шумакова из себя.
Он саданул дверью, послал к такой-то матери санитарку, которой не повезло попасться ему по дороге, засел в ординаторской и закурил, чего никогда себе не позволял.
В дверь заглядывали, но зайти никто не решался.
Он выкурил три сигареты, методично бросая бычки в чью-то кружку с остывшим чаем – они всплывали и, коричневые от чая, болтались на поверхности. В раздражении схватил трубку непрерывно звонившего телефона и грохнул ее на стол рядом с аппаратом, швырнул на кушетку оставленный кем-то из дам в кресле пуховый платочек, от которого несло табаком и сладкими духами, и зарычал, когда дверь снова приоткрылась.
– Дмитрий Антонович…
– Вам чего?
– Там… пришли. К этому… к покойному. Вы… выйдите или сказать, чтобы обождали?..
Шумаков посопел носом, и медсестрица – от злости и тоски он позабыл ее имя – поглубже спряталась за дверь.
– Почему меня так раздражает слово «платочек»? – мрачно осведомился он.
Медсестрица в дверях сморщилась, понимая, что сейчас произойдет нечто страшное и предотвратить или остановить это никак нельзя, словно надвигающийся поезд. И переспросила жалобно:
– Что?.. Какое слово?
Напрасно она переспросила!
Впрочем, даже если бы не переспросила, изменить все равно ничего было бы нельзя.
– А такое слово! – заорал Шумаков, будто только и ждал этой возможности. – Вот такое вот слово, черт бы вас взял!.. «Платочек», мать вашу!.. Разбросали, как… как в будуаре! Это что?! Больница или бордель?!
– Я не знаю, – пропищала медсестрица и заплакала за дверью, – я не знаю, что вы такое говорите, Дмитрий Антонович…
– А вот об этом я говорю! – Он вскочил, двинул стол и опрокинул стул. Платочек валялся на кушетке, он сдернул его, скомкал и швырнул, но почему-то не в медсестрицу, а в сторону окна. – Развели тут, черт возьми, всякие дортуары, а что больные мрут, нам плевать, да? Куда дежурная сестра из реанимации подевалась? Елочку пошла наряжать?
– Да не знаю я! – провыла медсестрица. Она утирала щеки и украдкой посматривала в коридор, не идет ли кто на помощь. Никто не шел, все знали, что главному нужно «выпустить пар».
Главный очень трепетно относился к своим больным. Он пришел в коммерческую медицину из Института Склифосовского и сильно отличался от закормленных молодых врачей, которые точно знали, что работа – это просто работа. Вот зарплата, вот премия, вот выходные с праздниками, а вот материал, с которым надо работать. Ну и какая разница, что материал этот – люди? Люди тоже материал!..
– Сестры на месте нет, по кушеткам у нас платочки валяются, а родственникам о смерти я должен сообщать, да?
– Дмитрий Антонович…
– Да идите вы!.. Срочно ко мне дежурного врача и эту дуру, которая из реанимации ушла! А родственникам скажите, чтобы ждали меня!
– Может, Глеб Евгеньевич скажет…
Медсестрица работала не первый день и, несмотря на свое безутешное горе из-за несправедливости главного, интересы свои все-таки соблюдала.
Главный поорет, успокоится, но запомнит, что она о нем в трудную минуту заботу проявила, предложила Глеба на амбразуру послать!..
– Не надо ничего, и идите вы отсюда уже!..
Платочек валялся на полу, отравлял ему жизнь.
Он знал, вскоре ему станет очень стыдно, что он так орал, просто нестерпимо стыдно, и придется как-то извиняться перед медсестрицей, имени которой он так и не вспомнил, и уговаривать совесть, и унимать гадливость по отношению к себе самому.
Он снова закурил, свирепо косясь на платочек, потом встал, поднял его и швырнул на кушетку. Ему казалось, что руки у него тоже воняют сладкими духами.
Узнал бы чей, убил бы!..
При мысли о смерти его опять всего перекосило, он двинул кресло, задел ножку стола, стол дрогнул, на нем закачалась искусственная елочка в горшке, украшенная тем, что он мысленно называл «фунтиками» – крохотными, затянутыми в фольгу коробочками как бы для подарков. Шумаков замер. Елочка покачалась-покачалась, повалилась и задела кружку, в которую он швырял окурки. Перехватить ее он не успел. Кружка медленно, как бы нехотя, наклонилась, Шумакову даже показалось, что на миг замерла в таком положении – он зажмурился, – и с грохотом упала.
– …!
Чай, смешанный с окурками, выплеснулся на стол, залил истории болезней, журнал и клавиатуру компьютера.
Шумаков кинулся спасать истории. Спас, сорвал с крючка полотенце и стал судорожно промокать воду. Собрал в горстку окурки и ногой нащупал под столом педальку мусорки с откидной крышкой.