— Я готов! Я буду!..
Жора снисходительно сказал:
— Дядюшка Юферс, возьмите матроса Паганеля на камбуз, и пусть он перемоет и вычистит вам всю посуду...
Паганель с готовностью встал навытяжку. Но дядюшка Юферс заворчал:
— Еще чего. Не надо мне на камбузе посторонних. Я привык со своими делами управляться сам...
— Пусть он поможет мне разобраться с запасным такелажем... — вмешался Охохито. — Как хорошо, что я нечаянно не нажал курок. Пистолет этой системы, мастера Родриго Гарсии Ментозы, одна тысяча шестьсот шестьдесят четвертого года, даже в дубовом баркасе делает пробоину размером с медузу породы голубая гортензия. А вот если взять из моей коллекции другой пистолет, француза Шарля Этьена Бомбадура, тыща семьсот первый год, так он...
Капитан Ставридкин возвел глаза к зениту: «Что за экипаж мне попался!»
— Все по местам! Дел невпроворот!.. Макарони, тысячу морских ведьм тебе за шиворот! Не приводись все время! Стаксель у тебя полощет, как полковое знамя!..
— Есть, капитан... Не надо про ведьм, капитан... — Макарони аккуратненько поплевал через плечо и три раза стукнул согнутым пальцем по деревянному нактоузу.
Дядюшка Юферс на камбузе готовил для приятеля-гнома чай.
Гоша, уютно устроившись между плитой и переборкой, просил:
— Только без сахара, дорогой Юферс. Чтобы сплошная соленая вода.
— Да помню, помню я твои привычки. Еще по временам «Долбленой тыквы»...
— Ах, какая была таверна... — покивал Гоша. — Самая... это... знаменитая на всем побережье. Дом родной для моряков...
— Все еще мечтаю на старости лет: вот скоплю деньжат да выкуплю обратно. Да только где уж...
— Я вот тоже думаю про такое... это самое... Наскрести капиталец да купить какую ни на есть деревянную посудинку с одной-двумя мачтами, чтобы поставить у тихого причала и доживать там век. Соленый чаек попивать, над поэмой работать потихоньку...
— Оно бы хорошо. Да где уж там. В наше время чудес не бывает, милый Гоша...
— Конечно... только... это самое... я что хочу сказать... — У Гоши сделалось таинственное лицо. — Такое тут это... дело... Может, нам, Юферс, на старости лет это... еще повезет...
— Гоша, ты о чем? — осторожно спросил дядюшка Юферс. Что-то почуял...
Гоша поманил приятеля поближе, тот нагнулся. Гоша, щекоча пухлую щеку старого боцмана, что-то зашептал ему.
— Не может быть... — выговорил дядюшка Юферс, когда шепот кончился.
— Как... это самое... не может, если документ? Главное, разобраться и разыскать. Хватило бы на всех... Я потому и с ребятишками напросился. Сказано, что это... если такие, как они, будут рядышком, то это самое... придет удача...
— Вот оно что... А мальчикам-то сказал?
— Ох... нет. Боюсь, они подумают, будто я это... из корысти с ними дружбу завел... А я ведь с ними и без того. Еще до этого... Владик, он вообще... это самое... отрада души... Когда я с ним, то не надо никакого этого... сокровища...
— Оно понятно, — согласился дядюшка Юферс. — Ну а если найдем, не помешает...
— Я это... то самое и говорю...
Максим и Владик (в оранжевых спасательных жилетиках), расположившись с Жорой на крыше рубки, постигали азы мореходного искусства, передвигая лежащие перед ними огурцы.
— Значит, повторяем... — Жора шевельнул на крышке люка большой огурец. — Если ветер так, как сейчас, слева и спереди, это что?
— Бейдевинд левого галса! — отчеканил Максим.
— А если судно пойдет носом влево, вот так... — Жора со значением стал поворачивать огурец, носом к ветру... это оно что делает?
— Приводится! — опять поспешил Максим. Владик незаметно зевнул.
— А если оно линию ветра по инерции носом перешло... значит, что оно сделало?
Максим на секунду замешкался с ответом, и Владик рассеянно сказал:
— Поворот оверштаг оно сделало, — и вскинул к небу лицо. — Дядя Жора, можно я верхушку мачты с чайками сниму? Их так здорово солнце высвечивает...
— Подожди с чайками. Лучше скажи: сейчас какой у нас бейдевинд? Крутой или полный?
— Ну конечно, крутой, раз у Макарони все время стаксель заполаскивает. Давайте выберем стаксель-шкот потуже...
Максим озадаченно моргал, видя у Владика такие морские познания, которыми тот совсем не гордился.
— Клянусь дедушкой, в самом деле... Охохито, Паганель! Выберите стаксель втугую, сами не видите, что ли? А то придется закладывать лишний галс...
Матросы засуетились. Владик проворно щелкнул «Зенитом», снял их работу. Потом глянул вдаль, сдвинув на лоб очки.
— Дядя Жора, там что-то блестит!.. Плывет.
— Прямо по курсу?
— Да нет, на два румба правее! Пусть Макарони увалится, а?
— Макарони, два румба вправо! Держи на блестящий предмет!..
Макарони слегка переложил штурвал, «Кречет» плавно увалился под ветер. Жора сбегал в кубрик и вернулся с сачком, привязанным к полосатому фут-штоку. Максим уже стоял рядом с рулевым и, сам того не замечая, повторял все его движения, словно держал второй штурвал. Владик на носу яхты показывал Андрюшке плавучий предмет:
— Видишь, блестит? Сейчас разглядим получше... Ой, да это бутылка...
Макарони был хороший рулевой. Он повел «Кречет» так, что прыгающая по гребешкам бутылка заскользила вдоль борта. Жора подцепил ее сачком.
Конечно, находка собрала вокруг себя весь экипаж.
— Опять Жюль Верн начинается, — покачал головой дядюшка Юферс.
— Хватит нам Жюля Верна, — досадливо сообщил капитан. — Если это письмо капитана Гранта, менять курс я все равно не буду. Заказчик не поймет...
— Лучше выбросьте сразу, — посоветовал от штурвала Макарони. — От таких находок одни неприятности.
— Не надо! Давайте посмотрим, что там! — подскочил Владик.
— Бумага какая-то. Клянусь дедушкой, так не вытащить, придется разбить, — сказал Жора.
Паганель протянул свои очень длинные, ломкие в суставах руки.
— Позвольте мне...
Ему позволили. Он неуловимыми движениями фокусника повертел бутылку, тряхнул ее и плавно извлек из горлышка свернутую в трубку бумагу. Все сдвинули над ней головы (а Макарони издалека вытянул шею).
— Тьфу! — вознегодовал Максим.
На мятом листке чернели крупные корявые буквы:
ИЗ ЭТОЙ БУТЫЛКИ ПИЛ ВАСЯ.
— Клянусь памятью дедушки, этому Васе надо оторвать... — Жора посмотрел на ребят, — все руки-ноги...
— Мучачо, — сказал Владику Охохито и вынул пистолет. — Брось повыше эту паршивую склянку вон там с борта, под ветром.
Владик охотно схватил «склянку» и прыгнул к борту. Подбросил бутылку как можно выше и весело зажал уши. Достигнув верхней точки полета, бутылка разлетелась на брызги от оглушительного выстрела.
— Инцидент исчерпан, — подвел итог капитан Ставридкин. — Старпом, занесите в журнал... И смените рулевого, уже полдень.
— Охохито, ступай на руль, — велел Жора. — Это тебе не бутылки бить из музейного самопала. Займись полезным делом.
Охохито послушно пошел на корму, но все же сказал, оглянувшись:
— Это не самопал, господин Седерпауэл, а уникальный коллекционный экземпляр семнадцатого века.
— Смотри, чтобы его не разорвало от старости. Кажется, ты не жалеешь пороха для зарядов.
— У меня запас. Десять фунтов.
— Клянусь дедушкой, ты однажды подымешь нас на воздух!
— Я опытный оружейник и соблюдаю полнейшую технику безопасности, — с достоинством сообщил потомок флибустьера. Уже от штурвала. Там он, встав рядом с Макарони, глянул на компас: — Какой курс?
— Семьдесят девять... Сдал...
— Курс семьдесят девять. Принял... — Охохито взялся за колесо. И сразу начал напевать под нос:
Отчего так ёкнуло в печенке
И ползут (ох!) по спине мурашки?
— Перестань! — простонал Макарони и сцепил замочком пальцы. — Накаркаешь беду...
— Ладно, ладно... А про красотку петь можно?
— Про красотку можно...
Охохито запел:
У моей красотки Джулы
Зубки в ряд, как у акулы,
И собой красотка эта
Вся похожа на скелета...
Макарони с тихим отчаяньем махнул рукой и пошел, осторожно плюя через плечо.
На камбузе дядюшка Юферс беседовал с Гошей.
— Видишь, боцманских обязанностей здесь у меня немного, яхта новая, ни такелажных работ, ни ремонта не требуется. Так что я больше по камбузному делу. Вспоминаю «Долбленую тыкву». Какие блюда готовили!.. А у нашей поварихи был кот Вася. Но имя свое он не любил, и все его звали просто Тети-мартовский Кот. Петь любил. Как только гости поддадут малость и затянут песню, он тут как тут — сядет и подтягивает. Иногда ему специально мяса и рыбы давали, чтобы не мешал. А он слопает — и опять в общий хор. Особенно по душе была ему «Палубная колыбельная», печальная такая. Ты ее, Гоша, помнишь?
— Это самое... как же... «В тропиках душно... это... не спится в каюте...»
— Да-да... — дядюшка Юферс вытащил из закутка обшарпанную гитару. Зажмурился, запел. Хрипловато, но с чувством:
В тропиках душно, не спится в каюте,
Мама осталась в далекой стране.
На ночь устроимся, мальчик, на юте,
Маму увидишь ты нынче во сне...
Горю, малыш, не поможешь слезами,
Видишь, тебе улыбнулась луна.
Спи, беби, в лунной тени у бизани,
Пусть тебе шепчет у борта волна...
Кот корабельный приткнется под боком,
Стрелка компасная — кончик хвоста.
Канет печаль твоя в море глубоком,
Если тихонько погладишь кота...
Гоша подтягивал — с тем же чувством, хотя и не очень умело.
— Тра-та-та... — бодро сменив тон, закончил дядюшка Юферс песню под рифму «котй» и прихлопнул струны, видимо застеснявшись своей неожиданной чувствительности.
Гоша тоже слегка смутился (ведь даже слезинки появились в глазах).