Неведение – это когда обвиняемый отрицает, что что-то знал. Например. «В одном государстве был закон, чтобы никто не приносил в жертву Диане теленка. Моряки, застигнутые бурей на море, дали обет: если они достигнут гавани, которую завидели, то принесут богине этой гавани в жертву теленка. Случилось, что в этой гавани был храм Дианы, той, которой запрещено было жертвовать теленка. Высадившись, моряки заклали теленка, не зная этого закона. Их привлекают к суду». Обвинение: «Вы принесли теленка в жертву богине, которой было запрещено его приносить». Возражение делается в форме уступки. Обоснование: «Мы не знали о запрете». Опровержение: «Однако вы нарушили закон, и потому заслуживаете наказания». Судебный разбор: «Если нарушивший закон не знал о запрете, заслуживает ли он наказания?»[22]
Алкуин развивает учение Аристотеля о преувеличении как главном выразительном средстве оратора. Он различает два преувеличения: эмоциональное и рациональное. Эмоциональное преувеличение имеет эмоцию и своим предметом – оратор очень эмоционально говорит, что его клиент сделал что-то под влиянием эмоций. Рациональное преувеличение имеет предметом разум – оратор подробно и рассудительно объясняет, что его клиент поступил разумно.
В результате оратор не столько воссоздает картину произошедшего, сколько привлекает слушателей на сторону клиента. Он как бы становится лучшим другом клиента, причем более выразительным, прекрасной статуей клиента, привлекательной для всех. Где клиент просто действовал, там оратор будет шуметь и неистовствовать в речи.
В результате признание мастерства оратора, его умения заранее ответить на любые вопросы, распространится на клиента – публика сочтет его безупречным. Или же, в случае обвинения, – сочтет не просто виновным, а заслужившим всех возможных обвинений по делу:
Итак, когда обвинитель говорит, что что-нибудь сделано под действием порыва, он должен преувеличить словами и фразами этот порыв и смятение души и показать, как велика сила любви или как смущает душу гнев или другая страсть, под напором которой, по его словам, совершен поступок, – так, чтобы не показалось странным, что душа в таком смятении дошла до преступления. Это следует также подтвердить примерами прежних поступков, совершенных подобным же образом в подобном же порыве.
Когда же обвинитель говорит, что кто-нибудь содеял что-нибудь не в порыве, но по расчету, тогда он должен показать, к какой выгоде стремился или какого вреда избегал ответчик, – и преувеличить это как можно больше. Если ради славы, истец должен указать то, за какой славой гнался преступник. Если ради власти, денег, дружбы, вражды, то распространиться о них и обо всем прочем, что на пользу дела. А защитник, наоборот, говоря о порыве, должен сказать, что никакого порыва не было, или если и был, то прошел. Он его преуменьшит и представит ничтожным или покажет, что не от таких порывов бывают такие преступления. А подозрения в расчете он опровергнет, если скажет, что в этом действии не было никакой выгоды, или была небольшая, или больше другим, чем ему, или ему не больше, чем другим; или скажет, что ему вреда было больше, чем выгоды, так что не было выгоды, к которой, говорят, он стремился; величину же ее должно сравнить или с вредом, который мог бы случиться, или с опасностью, которая последует[23].
Итак, Алкуин требует учитывать все последствия поступка и считает, что эмоциональная реакция слушателей влияет и на рассмотрение дела, но и вообще на отношение к будущим достижениям и будущим преступлениям. Именно слушатели в конце концов признают заслуженными награды и наказания, они легитимируют государственный строй, тот самый «статус». Поэтому Алкуин достаточно широко разрешает употреблять «аргумент к человеку», переход на личность, потому что такой аргумент способствует утверждению общего статуса, общего представления о граждански порядочных и граждански непорядочных людях:
Так, обвинитель должен будет предать позору прежнюю жизнь ответчика, или его буйные задатки, или его безнравственные наклонности, или порочные его нравы, или жестокие поступки. Следует по возможности выставить на вид, если ответчик ранее был уличен в подобном же преступлении, и каким он был бесчестным, алчным, наглым и жестоким, так что не удивительно, что такой человек пустился на такое преступление. Насколько обвинитель сможет умалить честь и влиятельность ответчика, настолько будет ослаблена сила всей защиты. Если же обвинитель не сможет обвинить ответчика ни в каком прежнем его грехе, тогда следует призывать судей смотреть не на былую славу, а на свежее его злодеяние, ибо раньше не видно было, каков он есть, а теперь это стало явным. Поэтому не нынешнее преступление должно мерить прежней его жизнью, но прежнюю жизнь разоблачать в свете нынешнего преступления.
Достойное место остается и для защиты, ведь часто один щит отражает удары многих вражеских стрел. Прежде всего защитник должен будет, по возможности, показать, что в своей жизни ответчик был очень честным и верным в отношении к государству, родителям, родным, друзьям; уверенно и твердо выставить его хорошие дела, если они того стоят, и заявить, что недостойно чернить отличные дела столь жалким проступком, да и его-то он совершил не из-за алчности или злобы, или предательства, но, скорее, по случайности и неведению или по чьему-то наущению. Следует сказать, что никто не захочет блюсти благо государства, преданность родителям, достойные нравы, если все прежние заслуги любым ничтожным и пустым обвинением можно свести на нет; что очень опасно для лучших мужей, если всякий злодей осмеливается нападать на порядочных людей. Если же прежде за ответчиком были какие-то бесчестные поступки, следует сказать, что он совершил их по неминуемой глупости или по юношеской податливости или же что это наговор по чьей-нибудь зависти или ложному слуху. Если же никакими речами нельзя скрасить его постыдную и бесславную жизнь, тогда следует сказать, что нужно расследовать не жизнь его и нравы, а только преступление, в котором его обвиняют, а поэтому нужно заниматься настоящими, а не прежними поступками[24].
Итак, «аргумент к человеку» допустим, но только если он вписывается в статус оценки поступков, то есть того, какие поступки считаются однозначно порядочными, а какие – однозначно непорядочными. Обвинитель будет доказывать, что преступление человек совершил, потому что всегда делал что-то подобное, защитник – наоборот, что преступление совершено случайно, под чужим давлением.
Такое искусство обвинителя и защитника развивали еще софисты: например, требовалось восхвалить ничтожный предмет вроде блохи, сказав, что все поступки блохи, все ее место в природе, весь ее образ – все безупречно и соответствует цели природы. Но Алкуин вводит новое понятие, понятие «блага государства», то есть общего отношения людей к происходящему. Не во благо государства будет отпустить преступника безнаказанным, но и не во благо государства будет осудить человека, один раз оступившегося.
Обвинитель и защитник просто по-разному видят последовательность событий, приведших к преступлению, но благо государства понимают одинаково, в соответствии со «статусом» общего блага как примерного, образцового, служащего всем примером. Общее благо – это справедливость, как бы объясняющая всем, как надо быть справедливым. Оратор объясняет другое – что случилось в истории. Алкуин предельно сблизил ораторское искусство с историей и литературой.
6Разговорчивый мистикМихаил Пселл
Михаил Пселл (1018–1078) – вероятно, самый выдающийся интеллектуал Византии. Обычно Византию представляют как неподвижную монархию с чинными церемониями, но на самом деле это не так. В Ромее, как называли свою страну средневековые греки, сохранялись все институты Римской империи: римское право, чиновничий аппарат, механизмы борьбы за власть, правила взаимодействия государственных и коммерческих структур. По частоте переворотов Византия не уступает поздней Римской империи, технически Византия была оснащена лучше средневековых королевств, а развитое уголовное, гражданское и коммерческое право требовало большого числа ораторов.
Этих ораторов воспитывали в особых учебных заведениях, воспитатели их именовались часто «философами», знатоками вершин всех наук, а выступления ораторов звались «театром», то есть публичным зрелищем. Византийские императоры имели право последнего слова во всех церковных и гражданских спорах, но и они были не прочь посмотреть «театр» и выяснить для себя, кто же прав и почему. Михаил Пселл имел много придворных званий, был воспитателем наследников престола, но вошел в историю как «ипат философов», то есть консул над учеными, человек, способный написать учебники по всем наукам, от юриспруденции до математики.
Начинал Михаил Пселл как юрист, местный судья, но, продвигаясь все выше по служебной лестнице, осваивал все больше наук. При этом он всегда оставался философом: например, при изложении математики его интересовали не столько задачи, сколько свойства чисел, почему 2+2 = 2×2, а с другими числами такого равенства не получается. В логике его больше волновали свойства высказываний, а не правила построения завершенных суждений: так, в придуманной им схеме «логический квадрат», вошедшей во все современные учебники логики (часто без указания автора), Пселл различил противоположность и противоречие. Так, высказывания «в этой комнате все кошки черные» и «в этой комнате все кошки белые» противоположны, а высказывания «в этой комнате все кошки черные» и «в этой комнате есть хотя бы одна белая кошка» противоречат друг другу.
Противоречие – это не отрицание, а повод уточнить положение дел, еще раз пересчитать и осмотреть кошек в комнате. Так мысль Пселла двигалась всегда: он требовал не идти все дальше в суждениях любой ценой, а останавливаться, проверять, внимательно смотреть на свойства вещей. Как теоретик риторики он настаивал на том же: внимание к стилю речи должно быть больше, чем к эффектам речи.