– Ты шутишь так, словно я не мертвых назвал несчастными, а неродившихся!
– Именно это ты и сказал.
– Да нет же: я сказал, что несчастие – в том, чтобы существовать и вдруг перестать существовать.
– Опять ты не замечаешь противоречия! Разве не противоречие – говорить, что тот, кого нет, несчастен, или счастлив, или каков бы то ни было? Разве, глядя на склепы Калатинов, Сципионов, Сервилиев, Метеллов за Капенскими воротами, ты думаешь, что все эти усопшие несчастны?
Капенские ворота – римские ворота, за ними начиналась Аппиева дорога, вдоль которой были обустроены захоронения великих людей. Смысл аргумента: посмертная слава противоречит идее несчастья, даже если мы будем настолько сочувствовать умершим, что считать их совершенно несчастными.
– Раз уж ты стараешься поймать меня на слове, я скажу так: они не вообще несчастны, а несчастны только потому, что не существуют.
– То есть ты не говоришь: «Марк Красс – несчастен», а говоришь «Несчастный Марк Красс!» – и только?
Смысл аргумента: встав на позицию чистой эмпатии, нельзя построить завершенное суждение «А есть Б» или «А обладает свойством Б», так как в ситуации эмпатии сочувствие обстоятельству предшествует пониманию логической структуры обстоятельства.
– И только.
– Но ведь все равно: что бы ты ни заявлял таким образом, ты неизбежно заявляешь, что нечто или существует, или не существует! Или тебе не довелось даже пригубить диалектики? Первое ее правило (άξίωµα по-гречески; сейчас мне хорош и такой перевод, а если найдется лучше, то воспользуюсь и другим): всякое высказывание есть то, что или истинно или ложно. Стало быть, когда ты говоришь: «Несчастный Марк Красс!», то этим ты или говоришь: «Марк Красс – несчастен» (истинно это или ложно – разговор особый), или же вообще ничего не говоришь.
Аксиома – правило, принимаемое без доказательств. Цицерон настаивает на том, что даже эмоциональные восклицания могут быть рассмотрены как суждения, проверены на истинность или ложность, и в этом состоит правило «диалектики» как искусства рассуждения. Для диалектика важно не как что-то сказано, но как это вписывается в порядок рассуждения.
– Ладно, я согласен, кто мертв – тот не несчастен; ты добился-таки, чтоб я признал: кто не существует, не может быть несчастен. Ну а мы, те, кто живет, чтобы умереть, – разве мы не несчастны? Возможна ли в жизни радость, когда денно и нощно приходится размышлять, что тебя ожидает смерть?
– Напротив! Да понимаешь ли ты сам, насколько облегчаешь ты тяжесть горькой нашей людской доли?
– Как это?
– А вот как. Если бы и в смерти мертвые были несчастны, то над жизнью нашей царило бы бесконечное и вековечное зло; теперь же я вижу тот предел, достигнув которого, можно уже более ничего не бояться. Право, мне кажется, что ты вторишь мысли Эпихарма, писателя умного и остроумного, как все сицилийцы.
Эпихарм (ок. 540–450 до н. э.) – сицилийский комедиограф. Одно изречение из его комедий можно перевести следующим образом: «Пока смерти нет, нечего бояться, раз ее нет, а когда смерть наступила, некому бояться». Эпихарму в Риме подражал Энний, но далее Цицерон приводит изречение в своем поэтическом переводе, это означает, что, скорее всего, поговоркой в Вечном городе оно не стало.
– Что это за мысль? Я не слыхал о ней.
– Постараюсь сказать ее тебе на нашем языке: ты ведь знаешь, что я так же не люблю перебивать греческой речью латинскую, как и латинской греческую.
Хотя образованные римляне изучали греческий язык, щеголять греческими цитатами и даже греческим акцентом (придыхание глухих согласных) считалось дурным тоном. Поэтому Цицерон, любивший вставлять греческие слова в свои трактаты, употреблял впечатляющий рискованный прием. Греки так же, хотя и заимствовали ряд латинских слов (например, «диктатор») не хотели пускать в свои тексты иноязычные слова, нарушающие ритм речи и привычки восприятия.
– И совершенно правильно. Но какую же мысль высказал Эпихарм?
– Мертвым быть – ничуть не страшно, умирать – куда страшней.
– Да, я догадываюсь, как это будет по-гречески. Но что же? Ты заставил меня признать, что мертвые несчастны быть не могут; заставь теперь признать, что и обреченные на смерть тоже не несчастны!
– О, это не составит труда; но «нет, стремлюсь я к большему».
– Как это не составит труда? И что это за «большее»?
Большее – в данном случае технический термин для обозначения аргумента, значение которого превышает значение предыдущего аргумента, например, включающего в себя не только отрицание, но и положительное утверждение, как мы сейчас увидим.
– А вот что. Ведь если после смерти нет никакого зла, то и сама смерть не есть зло, так как тотчас за нею наступает посмертность, в которой, по твоим же словам, нет никакого зла. Стало быть, неизбежность смерти не есть зло: она – лишь переход к тому, что не есть зло, как это мы сами уже признали.
– Подробнее, прошу тебя! Рассуждения эти слишком тернисты и от меня требуют скорее признания, чем согласия. И что же это за «большее», к которому ты будто бы стремишься?
– Показать по мере сил, что смерть не только не зло, но даже благо.
– Не смею об этом просить, но очень хотел бы услышать: покажи хоть не все, что ты хочешь, покажи хоть только то, что смерть не зло. Перебивать тебя я не буду: гораздо охотнее я выслушаю связную твою речь.
Связная (continens) речь – не просто рассматривающая проблему последовательно, но исчерпывающая вопрос, что соответствует нашему «развернутое доказательство».
– А если я сам тебя о чем-нибудь спрошу, ты мне ответишь?
– Это уж было бы слишком самонадеянно; поэтому без крайней надобности лучше не спрашивай.
– Будь по-твоему: все, что ты хочешь, я объясню по мере сил, но, конечно, не так, как пифийский Аполлон – твердо и непреложно, а как простой человек, один из многих, судящий лишь по догадке и вероятности. Далее видимого подобия истины идти мне некуда, а непреложные истины пусть возвещают те, кто притязают их постичь и величают себя мудрецами.
Пифийский Аполлон – знаменитый общегреческий оракул в Дельфах. Здесь это пример предсказания, которое непременно исполнится: хотя многие оракулы славились темнотой и двусмысленностью, культура их истолкования подразумевала, что их истолкуют практично, исходя из текущей политической ситуации.
– Говори, как сочтешь нужным, – я готов слушать.
– Итак, что же такое смерть – эта, казалось бы, общеизвестная вещь? Вот наш самый первый вопрос. Ведь одни полагают, что смерть – это когда душа отделяется от тела; другие – что душа вовсе не отделяется от тела, что они гибнут вместе и душа угасает в самом теле. Далее, из тех, кто полагает, что душа отделяется от тела, иные считают, что она развеивается тотчас, иные – что продолжает жить еще долгое время, иные – что пребывает вечно. Далее, что такое сама душа, и где она, и откуда она, – об этом тоже немало разногласий. Иные считают, что душа – это сердце (cor), и поэтому душевнобольные называются excordes, сумасброды – vecordes, единодушные – concordes, поэтому же мудрый Назика, дважды бывший консулом, прозван «Коркул», поэтому же сказано:
Злой Секст, проницательный муж великого сердца.
Одни полагают… – атомисты считали, что душа гибнет вместе с телом, распадаясь, как и оно, тогда как другие философские школы признавали посмертное существование души. При этом эпикурейцы думали, что душа начинает распадаться вместе с телом и поэтому существует недолго; стоики – что душа подчинена космическим закономерностям и поэтому может существовать столь же долго, сколь космические явления; наконец, платоники иногда склонялись к пифагорейскому учению о переселении душ, а иногда просто заявляли, что душа после смерти может обрести бессмертное бытие благодаря причастию к бессмертию.
Сердце – в Древнем Риме не было привычного нам представления о сердце как о центре эмоциональной эмпатии, которое пришло из Библии, где сердце сближалось с материнской утробой и, значит, с жалеющей и крепкой любовью. Здесь «сердце» ближе к нашим понятиям «ум», «ядро личности», некое интеллектуальное и одновременно волевое начало, которое надо поддерживать в порядке.
Эмпедокл считает, что душа – это притекающая к сердцу кровь; другие – что душою правит какая-то часть мозга; третьи не отождествляют душу ни с сердцем, ни с частью мозга, но допускают, что место ее и пристанище – то ли в сердце, по мнению одних, то ли в мозгу, по мнению других; четвертые говорят, что душа – это дух (таковы наши соотечественники – отсюда у нас выражения «расположение духа», «испустить дух», «собраться с духом», «во весь дух»; да и само слово «дух» родственно слову «душа»); а для стоика Зенона душа – это огонь.
Эмпедокл (ок. 490–ок. 430 до н. э.) – древнегреческий (сицилийский) философ, утверждавший, что природа всех вещей образуется действием любви и вражды, и тогда прилив крови к сердцу отождествлялся с торжеством любви в самом сердце человека. Представление, что мы думаем головой, во многом обязано Платону, с его аристократизмом и борьбой за политическую иерархию, тогда и в человеке следовало увидеть пирамиду, на верху которой царь-ум. У Гомера герои мыслят грудью, а голова – только орган восприятия, а не мышления.
Душа (animа) и дух (animus) отличаются только грамматическим родом, происходя от одной и той же связки жизни с дыханием животного и несущим прохладу ветром. Вероятно, первоначально слово было просто неустойчивого рода, но ко времени Цицерона слово «душа» употреблялось как перевод греческого «психе», также женского рода, то есть «начало жизни», а «дух» стал означать ум, разум, интуицию, которые также понимались как интеллектуальный «нюх». Таким образом, отождествление души с духом следует понимать как отождествление жизненной силы с устойчивой интуицией, жизни – с любовью к жизни. Зенон Стоик отождествил душу с огнем из-за его особой тонкости, стремительности и близости небесному огню сферы звезд.