— Хур-ра! Хур-ра!
Баммп!
Ох ты! Вражина из последних сил нанёс удар — как он думал, смертельный. Однако, вовремя среагировав на выпад, Баурджин отклонился в седле и, пустив саблю вдоль вражеского клинка, поразил разбойника в шею!
Лиходей захрипел, выпустив из руки оружие, и тяжело привалился к гриве. И чёрная кровь потекла по шее коня широкой пульсирующей лентой... Готов. А что же с остальными?
А остальные разбойники, преследуемые превосходящими силами караванщиков, со всех ног улепётывали к лесу. Впрочем, нет, исправляя допущенную ошибку, Керачу-джэвэ сделал всё, чтобы их туда не пустить — выслал два десятка воинов, и те перерезали лиходеям путь. Да и не так их было много, лиходеев, всего-то оставалось, наверное, меньше десяти человек, остальные либо сдались в плен, либо уже покинули сей бренный мир.
Не убирая сабли в ножны. Баурджин пустил коня вскачь, быстро нагоняя воинов.
— Хур-ра! Хур-ра! — кричали те на скаку, и сердце нойона радовалось, слыша победный клич.
А гнусные лиходеи, в страхе оглядываясь, неслись к урочищу, нещадно погоняя коней. Успеют? Вряд ли...
Хотя нет... Вот один, самый шустрый, вырвался-таки... Уйдёт! Ах, уйдёт! Рванув из за спины лук, Баурджин наложил стрелу, прицелился, насколько это вообще возможно было сделать в быстро наступавшей тьме.
С воем дёрнулась тетива... Мимо! Чёрт побери! Однако... Однако и вражины впереди не было! Он свернул, свернул, заворотил на скаку коня... Почему? Зачем? Ведь путь в урочище был свободен! Хотя, конечно, если б лиходей не повернул столь резко, так непременно получил бы между лопаток стрелу. Впрочем, он и так, кажется, её не избёг. Нет, на этот раз выстрелил не нойон, а Керачу-джэвэ. Удачно.
Баурджин с усмешкой убрал в ножны саблю.
— Господин! — подскочив, доложил один из молодых воинов. — Там, в лесу, разбойничье логово. Мы взяли пленных.
— Пленных? — вскинул голову князь. — А ну, давай их сюда, взглянем.
Пленников оказалось четверо — все довольно молодые люди, одетые разве что не в рубища — такое впечатление, что разбойничья жизнь не была для них вольготной и не приносила особых доходов.
Не говоря ни слова, Баурджин окинул лиходеев презрительным взглядом и, повернувшись к своим, подозвал начальника караванной стражи:
— Вижу, вы уже успели разложить костры.
— Готовимся к ночлегу, господин наместник. Я уже распорядился выставить усиленные посты.
Князь спрятал усмешку — раньше нужно было шевелиться, глядишь, не потёрли бы проводника.
— А что с этими? — Керачу-джэвэ кивнул на пленных, освещаемых горящими факелами стражи и жёлтой тощей луной.
— С этими? — Баурджин ненадолго задумался. — А нет ли в лесу, поблизости, какого-нибудь развесистого дерева, дуба или граба?
— Есть! — улыбнулся начальник стражи. — Даже несколько, как раз на той полянке, что мы выбрали для ночлега.
— Ну, раз есть, — нойон мрачно качнул головой. — Так повесьте на них четыре петли.
— Господин, вы хотите...
— Делайте пока, что вам говорят, — холодно оборвал князь. — И приведите туда пленных.
— Слушаюсь!
Начальник стражи поспешно ретировался, и громкий голос его загремел на поляне. Баурджин спешился и, передав коня подбежавшим слугам, неспешно побрёл по краю горного кряжа, за которым — вот, почти сразу же — начинался лес. Тонкая полоска луны уныло повисла в небе, окружённая маленькими цветочками звёзд. Рядом, в лесу, гулко куковала кукушка, а где-то далеко за перевалом слышался волчий вой. Ветер стих с наступлением ночи, и Баурджин, неспешно шагая к поляне, наслаждался внезапно наступившим спокойствием. В лесу пахло сосновой смолой, хвоею и можжевельником, а ещё — почему-то — сеном. Да, верно, им выложили днище повозок...
— Пища готова, мой господин! — завидев нойона, подскочил один из слуг — юркий расторопный малый из какого-то захудалого кераитского рода. Оставить его при себе? Парень, кажется, довольно смышлён. Ладно, посмотрим.
Баурджин уселся у костра на тут же подставленный походный стул и недовольно поморщился:
— Что там ещё за вопли?
— Пленные кричат, господин наместник, — почтительно доложил какой-то молодой воин. — Видать, не очень-то хотят, чтоб их повесили.
Нойон усмехнулся — ну ещё бы, хотели. Встав, махнул рукой слугам, чтоб не шибко суетились, и направился к дубу, освещённому дрожащим пламенем факелов.
— Господин, господин! — увидав его, запричитали разбойники. — Пощади нас, пощади!
Молодые парни, совсем ещё дети... Нет, вот один — пожилой, точнее, средних лет. Кряжистый, сильный, матёрый с кудлатой, словно пакля, бородой. Ишь как глазищами зыркает — такой не запросит пощады, скорей, примет смерть.
Баурджин замедлил шаг, усмехнулся.
— А, лиходеи! Что верещите? — эти слова он произнёс по-тангутски, благо выучил сей язык ещё лет шесть назад, когда появился в Ляояне под видом беженца из Си-Ся. Си-Ся — или Си-Ся-го — «Западное государство Ся» — так именовалось царство тангутов, когда-то могущественное, а ныне существующее лишь волею Чингисхана.
— Молим о прощении, великий хан!
— Простить что ли вас за вашу наглость? — прищурился князь. — Ну, тогда расскажите что-нибудь о своей шайке, позабавьте меня.
— Молчать, молчать, щенки, — буркнул матёрый. — Помните о ваших матерях.
— Повесьте его, — быстро приказал нойон, и люди Керачу-джэвэ тут же вздёрнули лиходея на крепком суку, где уже, дожидаючись, болтались четыре петли, одна из которых — крайняя — уже оказалась занятой. Баурджин неоднократно сталкивался с разного рода разбойным людом и хорошо изучил его типажи — с таким вот, как это кряжистый, церемониться никак не следовало и уж тем более играть в какое-то там благородство. А вот с этими, с разбойным, трясущимся от страха, молодняком — можно и поиграть. Именно, что поиграть.
— Красиво висит! — Баурджин заценил болтавшегося на верёвке висельника опытным взглядом эстета, а затем задумчиво посмотрел на пленных. — Но — слишком уж одиноко.
— Вот этого, — он показал пальцем на одного из парней, толстенького и пухлощёкого, — нужно будет повесить ближе к стволу, а этих двоих недомерков — посередине. Получится очень красиво и вполне в русле традиции: сила и слабость, мускулистость и худоба, чёрное и белое, Инь и Ян.
Баурджин замолчал, устремив взгляд в небо, словно бы желал спросить что-то у звёзд.
— Так, значит, вешать и этих? — озабоченно переспросил далёкий от эстетства Керачу-джэвэ.
— Этих? — князь взглянул на молодых лиходеев так, словно бы увидел их в первый раз. — А, разбойнички. Совсем про вас забыл. Вы, кажется, обещали что-то рассказать? Нет-нет, только не все разом, по очереди. Начнём... ну, хотя б, с тебя! — палец нойона указал на одного из «недомерков», на вид лет пятнадцати, вряд ли больше — смуглого, худого с густой всклокоченной шевелюрой непонятно какого цвета. — Ты кто?
— Меня зовут Кижи-Чинай, господин... И я даже знаю, что такое Инь и Ян!
— Ох ты. Христородица! — язвительно сплюнул князь. — Ну, надо же, какие образованные лиходеи пошли... Эй, Керачу-джэвэ! Вели-ка принести мне стул, вина и немного какой-нибудь дичи. Ну, давай, начинай, парень!
— Осмелюсь сказать, господин, — юный разбойник поклонился, насколько позволяли стягивающие руки и ноги путы. — Я буду говорить за всех нас троих.
— Да что ты? Это уж как я решу!
— Потому что, господин, они ведь деревенские и не могут двух слов связать.
— Зато лиходейничать могут! — Баурджин, наконец, уселся на принесённый стул и, хлебнув из кубка вина, блаженно зажмурился. — Ну, прямо в сказку попал! Ты, продолжай, продолжай парень. Только вот что — пока я ничего путного от тебя не услышал. Все какие-то прелюдии, да слова за других. За себя говори, понял?!
— Да... — разбойник облизал потрескавшиеся от ветра губы. — Я — Кижи-Чинай, господин, и всегда жил в городе, но вот, вынужден был уйти, и связался с этими, — он кивнул на остальных. — Мы долго странствовали, а потом... потом оказались в шайке.
— Невинные овечки! — Баурджин с аппетитом впился в жареную на вертеле куропатку. — Уммм! Ну, говори, говори.
— Нас заставили, клянусь Буддой, заставили.
— Что? — князь чуть не подавился. — Да ты у нас буддист, оказывается? Надо же! А как же с непротивлением злу насилием? Джавахарлал Неру что говорил, а?
— Н-не знаю, господин, — малолетний разбойник смотрел на нойона с откровенным страхом. Даже задрожал.
— Но-но, — прикрикнул на него князь. — Ты мне ещё тут описайся или в штаны наложи! Наберут же в разбойники молокососов. И давно вы в шайке? Ну, давай, давай, родной, пой песни, словно немецкий шпик в СМЕРШе, что я тебя тут расспрашиваю?
— А... а песен я мало знаю, господин...
— О, господи... Да будешь ты, наконец, рассказывать?!
Если верить парням, так они и в самом деле попали в шайку случайно, что, конечно, ничуть не умаляло их вины. Причём, случайность эта касалось лишь двух — деревенских, а что же касаемо самого рассказчика, Кижи-Чиная, то этот паренёк, судя по всему, был тот ещё фрукт — то ли базарный плут, то ли карманник, то ли ещё какой городской мошенник, едва не попавшийся в руки правосудию — почему и бежал. О шайке он, правда, рассказывал довольно толково и в подробностях — только вот информация эта оказалась пустой и ненужной, ну, кому сейчас интересовал и погибший главарь и все планы его разгромленной шайки? Зачем Баурджин это всё слушал? Не только от нечего делать, отнюдь. Имелись у него на этот счёт свои — пока ещё довольно смутные — планы.
— Теперь вот что, — доев куропатку, нойон бросил кости наземь, поймав голодные взгляды пленников. — Об урочище мне расскажи, как его... забыл...
— Уголцзин-Тологой, — тихо отозвался Кижи-Чинай и посмотрел на князя с ещё большим страхом. — Очень нехорошее, злое место. Заколдованное! Кто туда попадёт — погибнет!
— Хо! — подставляя слуге опустевший бокал, покачал головой Баурджин. — И много уже погибло?
— Много... — юный разбойник вздохнул. — Даже те из наших, кто случайно забредал в большой овраг, так больше и не возвращались.