— Что скажете?
— То же, что и в прошлый раз, — следователь обернулся и, поклонившись наместнику, попросил разрешения заниматься своим делом.
— Да-да, занимайтесь, — махнул рукой князь. — Только поясните мне, что конкретно вы собрались делать?
— Что и прежде — опросить людей на постоялых дворах и ямских станциях. Ну, и здесь кое-что есть.
Инь Шаньзей протянул князю пару маленьких медных кружочков:
— Монеты Южной империи, наши — несколько меньше.
— Южной империи? — Баурджин вскинул глаза. — Значит, что же — сунцы?
Следователь покачал головой:
— Такие деньги могут быть у любого. Даже у меня найдётся десяток-другой. Хотя... Вы уже осматривали убитых, господин?
Князь вздрогнул:
— Нет, а что?
— Тогда идёмте, я вам кое-что покажу.
Следом за чиновником Баурджин спустился с холма, подойдя к беспорядочно лежащим — как кого застала смерть — трупам. Остекленевшие глаза, запёкшиеся багровые пятна, скрюченные в агонии пальцы. И стрелы, стрелы, стрелы... Стрел не жалели. Как и людей.
— Что со стрелами? — на ходу спросил нойон.
Следователь улыбнулся:
— Именно это я и хочу показать. Смотрите!
Он взял у помощника уже оттёртую от крови стрелу и показал князю:
— Видите наконечник? Трёхгранный, с маленьким иероглифом — такие делают в мастерских Южной Сун. Опять-таки, само по себе — не улика, такие наконечники продают на вес на любом рынке, — Инь Шаньзей хитро прищурился. — А вот взгляните-ка на эту рану.
Опустившись на корточки перед трупом молодого парня — погонщика, судебный чиновник указал на его шею:
— Мы вытерли рану... Видите, небольшой такой четырёхгранник.
— Кончар? Копьё?
— Нет, господин — ни то, ни другое, — следователь покачал головой. — Судя по манере удара — это клевец, любимое оружие сунцев.
— Клевец, — тихо повторил Баурджин. — В соседней империи Цзинь его тоже любят.
— Цзинь, кажется, сейчас не до нас, — напомнил следователь.
Князь согласно кивнул:
— Не до нас. Чингисхан сильно потрепал их и привёл-таки к миру. Значит — все косвенные улики указывают на сунцев?
— Похоже, что так, — отозвался чиновник.
— А в тот, прошлый раз, какие были стрелы?
— Самые обычные, господин наместник. Без всякого клейма, местные.
— Сунцы... — Баурджин задумчиво обвёл глазами убитых. — Но, чёрт побери, какая выгода от всего этого Южной империи?
— Не знаю, господин, — пожал плечами следователь. — Знали бы выгоду, давно нашли бы убийц.
Глава 5Зима 1216—1217 гг. Ицзин-АйОАЗИС ЦВЕТОВ И ЛЮБВИ
Кто мы — ты поняла?
Две восковые красные свечи.
Призвали нас на пиршество в ночи...
— Не хотите ли отвлечься от государственных дел, господин?
— Отвлечься? — оторвавшись от бумаг, Баурджин непонимающе посмотрел на мажордома.
— Ну да, отвлечься, — с поклоном подтвердил он. — Я вижу, сколь пагубным образом ваши дела сказываются на вашем здоровье, а ведь здоровье государя — самое большое сокровище государства.
— Отвлечься...
Князь вдруг подумал, что мажордом, чёрт побери — прав! Уже голова пухла от важных бумаг, отчётов, докладов, доносов... Ко всему этому, приходилось держать в уме тысячи дел, и хорошо ещё нашёлся такой ответственный и нечего не забывающий секретарь, как Фань, если б его не было, господину наместнику пришлось бы куда как туго.
— Что вы понимаете под словом «отвлечься», Чи Янь? Завалиться в какую-нибудь корчму или устроить пир здесь, во дворце?
Чи Янь улыбнулся:
— Нет, господин, в данном случае дворец не очень подходит — вам нужно сменить обстановку, развеяться... в компании очень достойных и преданных вам людей.
Князь расхохотался:
— А они у меня есть — преданные?
— Конечно, мой господин, — мажордом поклонился.
Господи! И этот уже без шиньона, с обручем... Нет, кажется, с тонким кожаным ремешком.
— Что это у вас с головой, Чи Янь?
— Вы ввели в обиход новую моду, господин наместник, — с новым поклоном пояснил мажордом. — Так ходит уже полгорода. Ну, разумеется, не простонародье.
Баурджин больше ничего не сказал по этому поводу, лишь хмыкнул и поинтересовался, какую именно корчму господин управитель дворца предлагает для «отвлечения»?
— О, нет, нет, вовсе не корчму! — в ужасе округлив глаза, Чи Янь замахал руками. — Есть одна вполне достойная женщина, некая вдова Турчинай, у неё частенько собирается в высшей степени почтенное общество: влиятельные чиновники, учёные, литераторы. Вот и сейчас, в первый день «больших холодов», соберётся. Осмелюсь дать вам совет, господин наместник?
— Давай, чего уж.
— Давно хотел вам сказать, негоже государю уклоняться от светских приёмов.
— Это я-то уклоняюсь? — ахнул нойон. И тут же рассмеялся: — Ну, вообще-то — да. Так ведь никто же мне не предлагал — вы первый.
Мажордом молитвенно сложил на груди руки:
— Согласен, мой господин — это полностью моя вина. Мне бы надо было пригласить вас куда раньше!
— И Фань, секретарь, ничего про это не говорил, — вполголоса заметил князь. — А ведь мог бы намекнуть, наверное. Он ведь тоже из высших кругов, сколь мне известно.
— Фань?! — Чи Янь презрительно скривился. — Нет, он, несомненно, очень умён и расторопен, но... Но способен легко испортить любой праздник, любое веселье! Видите ли, мой господин, Фаня давно уже никуда не зовут — считают жутким занудой.
— Занудой? — хмыкнул нойон. — А вообще — да, есть в нём что-то такое. Так, когда, говоришь, соберётся общество у этой вдовы... как её?
— Турчинай, господин.
— Турчинай. Немножко странноватое имя. Она не тангутка?
— О, в ней столько всего намешано. Чрезвычайно, я бы сказал, обворожительная женщина, чрезвычайно. А приём у неё завтра, я уже говорил — в первый день «больших холодов».
«Шестнадцатого января» — тут же перевёл для себя Баурджин. И рассмеялся — ну надо же «большие холода», видали б они по-настоящему большие!
О, он тщательно подготовился к походу в гости! Одел бархатно-чёрный, с серебром, халат, чёрный остроносые сапоги, даже — по совету того же Фаня — почернил ногти. Цвет зимы — чёрный, а встречают, как известно — по одёжке.
Так и встретили! Достойно, с поклонами и бурным восхищением.
— Я так рада, так рада вашему визиту, господин наместник!
Хозяйка приёма, вдова Турчинай, как и говорил мажордом, оказалось весьма обворожительной женщиной лет тридцати или чуть меньше. Белое лицо её выглядело настолько юным и свежим, что совершенно не требовало положенных по этикету белил, и, зная это, вдова накладывала их лишь тонюсеньким слоем, этаким едва заметным напоминанием. Широкий чёрный, с серебром, пояс подчёркивал тонкую талию до такой степени, что казалось, женщина вот-вот переломиться пополам. Холёные руки с длинными, покрытым чёрным лаком, ногтями, томный взгляд светло-серых глаз из-под длиннющих ресниц — было от чего потерять голову. И жасмин, сильный запах жасмина — как видно, это были любимые благовония вдовы.
— Я тоже рад видеть вас, госпожа Турчинай, и всех ваших гостей, — Баурджин обвёл рукою собравшихся. Те почтительно поклонились.
— Прошу за стол, господа! — мягко улыбаясь, хозяйка с поклоном проводила почётного гостя к столу — на китайский манер, круглому, уставленному золотой и серебряно посудой, стоившей немалых денег. Посуда, трёхэтажный дом, слуги. Откуда у вдовы такое богатство? Видать, от покойного мужа.
— Попробует черепаховый суп, господин наместник, — усадив князя рядом с собой, Турчинай с блеском исполняла роль хлебосольной хозяйки. — Кушайте, кушайте, дорогие гости — не побрезгуйте омарами, креветками, крабами — всё не так давно доставлено из Южной империи. А вот — тушенные в белом вине соловьи, жареная утка с грибами, рыба.
Стол и в самом деле ломился от яств, да ещё и беспрестанно сновали с подносами слуги. А вино! Какое упоительно-изысканное оказалось у вдовицы вино! Такое же обворожительное, как и сама Турчинай. Хотя, нет — хозяйка всё же была лучше. Кроме неё женщин больше не было — ну не с жёнами же идти на приём, не принято, а куртизанок, как видно, хозяйка не жаловала. Да, сей ослепительной красоты брильянт сиял в исключительно мужском обрамлении! И как сиял!
Гости выпили, закусили... Негромко перебирали струны скромно сидевшие в углу музыканты.
— Ну, что, сыграем в игру, господа? — поставив на стол опустевши кубок, азартно предложил какой-то толстяк в алом — с чёрными отворотами — шёлковом одеянии. — Начну, с вашего позволении, я... Ммм... Для начала что-нибудь попроще... Вот!
У самой моей постели
Легла от луны дорожка...
— Дальше вы, любезнейший Чжао Сянь.
А может быть, это иней?
Я сам хорошо не знаю... —
без всяких видимых умственных усилий припомнил Чжао Сянь — сухой педант с ввалившимися щеками бессеребреника, однако с золотыми, украшенными драгоценными камнями, перстнями на каждом пальце.
— Вы, уважаемый Ань Дзуцзо...
— Я? — откликнулся вальяжный господин с набухшими веками и испитыми лицом сибарита. — Мм... Как бы это... О!
Надвигается вечер,
Росой покрывается поле...[3]
— Не то! Не то! — хором закричали гости.
— Да, да, не то вы прочли, уважаемый Ань Дзуцзо, — азартно потёр руки начинавший сию литературную игру толстяк. — Был Ли Бо — «Думы тихой ночью», а вы прочли Ду Фу — строчки из «В одиночестве». Полезайте-ка теперь под стол — кукарекайте! Или можете по-ослиному покричать, на ваш выбор.
— Под стол! Под стол! — оживлённо скандировали гости.
— Да уж, видно, придётся таки покричать, — ничуть не обидевшись, проигравший под смех сотоварищей проворно полез под стол.