— Про остальных… — послушно кивнув, Гаарча озадаченно почесал подбородок. — Не знаю даже, что про них и говорить-то. Прям и совсем нечего сказать, клянусь Христородицей! Ничем не примечательны эти парни.
— Ладно, — устало махнул рукой Баурджин. — После разберусь. Иди работай.
Стряхнув с себя снег, молодой командир направился к озеру. Небо уже сделалось тёмно-голубым, красивым, с бледно-серебристыми искорками звёзд. Над дальними сопками разливался сверкающим пламенем оранжевый закат, и последние лучи солнца ласково поглаживали небо.
— Гамильдэ-Ичен, — останавливаясь, тихо промолвил юноша.
Деловито раскладывавший на снегу мясо парнишка немедленно обернулся и хлопнул глазами — и в самом деле, круглыми, серо-голубыми, большими, живо напомнившими Дубову русских красавиц. Не русской ли была мать этого паренька?
— Да, господин? — Гамильдэ-Ичен шмыгнул носом.
— Долго тебе ещё? — Баурджин кивнул на мясо.
— До темноты думаю успеть, господин. Или надо быстрее?
— Не торопись. Ты хорошо знаешь всех наших? Ну, из нашего десятка?
— Думаю, что достаточно хорошо, господин.
Эх, как резало слух это — «господин»! Так и хотелось, сказать, чтоб парень говорил «товарищ сержант».
— Вот что, — Баурджин благосклонно кивнул. — Расскажи-ка мне обо всех. Но не все подряд, а только хорошее.
— Хорошее?! — Гамильдэ-Ичен улыбнулся так ясно и радостно, что и Баурджин невольно растянул губы. — Да, они все хорошие люди. Вот взять хотя бы Кооршака с Юмалом. Оба такие здоровенные, но очень уважительные к старшим, а к малышам — добрые. А какие они охотники! Я, конечно, над ними иногда подшучиваю, может быть, даже обидно, но они только смеются — добрые!
— Об Ильгане с Цыреном что скажешь?
— Замечательные пастухи! Так любят лошадей, что иногда кажется, ни одна мать детей своих так не любит.
— Да ну?
— Именно так, господин.
— Называй меня по-простому — Баурджин, ведь мы же товарищи.
— Не могу, господин.
— Почему же?
— Ты старше меня, к тому ж — командир моего десятка.
Ну надо же — старше. Какой славный юноша…
— Ты продолжай, продолжай, Гамильдэ-Ичен. Очень интересно тебя слушать.
— Правда?! А все говорят, что я пустоглазый болтун!
— Клянусь Христородицей!
Поговорив с парнишкой, Баурджин ласково с ним простился и по очереди подошёл ко всем остальным, находя для каждого доброе слово. В общем, всем рассказывал, какие они хорошие, действуя точно так же, как гоголевский Чичиков по приезде в губернский город. И дивиденды получил подобные же: парни были просто восхищены своим десятником! И никого другого им было не надо!
Вечером всех десятников собрал в своей юрте Жорпыгыл и напыщенно передал благодарность верховного хана. Все радостно закричали, улыбался и Жорпыгыл — правда, при взгляде на побратимов рожа его враз сделалась кислой.
— Знаете, вы ведь из простых… не думаю, что верховному хану будет приятно видеть вас у себя на пиру.
— А мы туда и не стремимся. Попируем со своими десятками.
— Да? Ну, вот и славно.
Жорпыгыл явно обрадовался. Как, впрочем, и побратимы. Конечно же, оба понимали, что все прихлебатели молодого вождя считали их выскочками, а некоторые — тот же Аракча — так просто-напросто ненавидели. Хотя чего ему злиться-то? Если разобраться — так ведь сам и виноват в том, что слетел со своей должности.
— Только у нас закончилось хмельное, — предупредил Баурджин. — Хорошо бы разжиться им у верховного хана.
— Хм… — Жорпыгыл, скривившись, махнул рукой. — Что ж, так и быть — подошли своего человечка. Только одного — не надо устраивать столпотворений.
Баурджин подивился было, откуда Жорпыгыл знает такое слово — «столпотворение», а потом сам же над собою и посмеялся. Ну как — откуда? Он же христианин, этот Жорпыгыл Крыса, как и все в роду старика Олонга.
За хмельным Баурджин послал самого разговорчивого (а заодно и малопьющего) — Гамильдэ-Ичена. Ждать его пришлось долго — ну да времени зря не теряли: натаскали хвороста, распалили в юрте очаг до жары, так, что многие разделись до пояса и блестели бронзовой кожей. Нажарили на угольях мяса, сварили в котле похлёбку — естественно, тоже мясную, — приготовили плошки… Ну, где там этот чёртов умник Гамильдэ-Ичен? За смертью только и посылать.
Нет, вроде идёт кто-то!
Все собравшиеся заинтересованно повернулись ко входу в юрту. Откинув полог, вошёл долгожданный Гамильдэ-Ичен с двумя парами бурдюков.
И все радостно завопили:
— О!!!
Да уж, что-что, а выпить этот народ любил! А кто не любит?
Розлив взял в свои руки хитрец Гаарча:
— А ну, братва, подставляй плошки!
Наливал, гад, по-разному: кому полную плошку, кому — половинку, а кому так и вообще на самом дне. Десятникам, естественно, наплескал полностью — ну, ещё бы! А вот малолетних «сусликов» обделил — а те и не возмущались, боялись, не привыкли ещё к воинской жизни. Гамильдэ-Ичен скромненько жался к выходу — что вообще-то было на него не похоже.
— Эй, — оглянувшись, крикнул ему Баурджин. — Ты что там трёшься, как неродной? А ну, иди сюда!
Гамильдэ-Ичен нерешительно подошёл ближе:
— Господин, могу я поговорить с тобою наедине?
— Наедине? — Баурджин пожал плечами. — Что ж, изволь. Сейчас выйду.
— И с господином Кэзгерулом — тоже.
Выпив пару плошек медовой бражки, побратимы вышли на улицу. Вдоль всего озера горели красные огоньки костров. Над головою, в чёрной пелене небес, загадочно мерцали звезды.
— Ну? — Парни уставились на Гамильдэ-Ичена. — Что ты хотел нам сказать?
— Я только что видел твой пропавший пояс, уважаемый Кэзгерул!
Глава 6ПоходЗима—весна 1196 г. Внутренняя Монголия
Пьянство не считалось зазорным, напротив, это был вопрос чести. Монголы видели в этом проявление мужества.
Горы Хангай, конечно, не так уж и высоки, но всё же это были горы, преодоление которых, особенно сейчас, зимою, представляло собой определённую трудность. Заснеженные перевалы, обледенелые тропки, ведущие по самому краю пропасти, — всё это сковывало движение войска, да-да, именно войска, ибо спаянные совместной охотой найманские племена под руководством своего хана шли сейчас в земли кераитов на помощь лукавому Эрхе-Хара. Инанч-Бильгэ, верховный правитель найманов, само собой, преследовал в этом походе свои интересы — кераиты были для него неудобными соседями, вечно спорили из-за горных пастбищ, нападали на найманские кочевья, и пограничные стычки, спровоцированные обеими сторонами, вовсе не были редкостью. Инанч-Бильгэ понимал, что Эрхе-Хара, став кераитским правителем вместо своего старшего престарелого братца Тогрула, вряд ли окажется лучше и вряд ли вспомнит о том, кто привёл его к власти. Однако найманские воины уже очень скоро займут пастбища кераитов… а вот уйдут ли потом обратно — большой вопрос.
Примерно так прикидывал для себя Баурджин, ехавший во главе своего десятка по горным теснинам. Кэзгерул, правда, заметил, что к кераитам запросто можно добраться и более удобным путём, долиной, что лежала меж Хангайским хребтом и Алтаем, собственно, именно там и находились кераитские пастбища. Но Инанч-Бильгэ и Эрхе-Хара, как видно, решили поступить куда как хитрее. Ведь горные тропы вели ещё и на север — к полноводным рекам Селенге и Орхону, в земли меркитов. Наверняка по всей найманской степи, по всем предгорьям был пущен слух, будто именно против меркитов и был организован поход. И кераитские лазутчики — а такие, несомненно, имелись — докладывали своим вождям, что найманское войско идёт на север, в Хангайские горы. А найманы вовсе и не собирались туда идти! То есть как раз собирались — дойти до чёрной скалы Эхтонгой, а уж от неё резко повернуть к югу.
Правда, это все были догадки, коими тешили себя в пути побратимы, простые же воины, как водится, покуда не знали ничего. Для них это был просто очередной военный поход, поход за добычей — а куда? Да не все ли равно? К меркитам, кераитам, монголам… Напасть! Свалиться как снег на голову. Вырубить воинов, захватить тучные стада и чернооких красавиц! Эх, каждый — каждый! — может вернуться домой богачом, да ещё и с двумя-тремя жёнами! Это ли не праздник? Правда, до него можно и не дожить, но это уж у кого какая судьба! А если воин искренне молится Иисусу Христу и Христородице и так же искренне приносит жертвы небесному богу Тэнгри, как и всем прочим известным ему богам, — да разве ж они обидятся? Не помогут?
Вот потому-то, несмотря на все трудности перехода, воины были веселы и довольны. Смерть, кровь и пожарища, и бегущие со всех ног враги, и захваченные красавицы, сокровища, стада — всё это заставляло светиться глаза, а сердца — учащённо биться. Что и говорить, предвкушение — великая сила.
Горы постепенно становились более пологими, больше напоминая просто крутые холмы, этакие горки. В низинах из-под снега торчали кусты, и на отдыхе лошади копытами сами добывали траву себе на прокорм. Для людей же было немало пищи — не зря хитроумный Инанч-Бильгэ устроил перед походом большую охоту, и теперь мяса хватало всем.
Баурджин, пользуясь тем, что дорога расширилась, неутомимо объезжал воинов своего десятка, подбадривал, шутил, хохотал… И видел, какими глазами они на него смотрели! И знал — эти пойдут следом в огонь и в воду.
Гамильдэ-Ичен что-то ёрзал в седле, наверное, боялся отстать — а следовало бы спешиться, подтянуть подпругу. Впрочем, может быть, лошади просто натёрло спину, тогда уж лучше пересесть на заводного коня. А были ли у парня заводные? У самого Баурджина — и то не было, это ж все голь-шмоль, весь его десяток. И надежда у них сейчас только одна — на будущую добычу.
Баурджин невольно прислушался к разговорам.
— Э, Кооршак, дружище, — подначивал богатыря Гаарча. — Сколько луноликих дев ты возьмёшь себе в чужих кочевьях? Восемь или дюжину? Я бы тебе посоветовал — девять. Девятка — счастливое число.