— Ну-у, девять, пожалуй, много, — добродушно ворчал Кооршак. — Куда столько? Мне их и не прокормить будет. Хватит, думаю, и трёх.
— Трёх? Ну, разве что только для начала… — Гаарча повернулся в седле. — Эй, Гамильдэ-Ичен, мальчик, а ты хоть знаешь, что делают с девками?
— Знаю, — Гамильдэ-Ичен усмехнулся.
— Ой, не лги, не лги, парень! Хульдэ как-то говорила… Ну, что ты щеришь зубы? Обиделся? Знаешь, я могу продать тебе один корень… Его очень ценят чжурчжени… Тогда тебе одной девки точно будет мало! Да и девяти мало. Ну, как, Гамильдэ-Ичен, берёшь корень?
Все засмеялись, а Гамильдэ-Ичен нарочно придержал лошадь. Баурджин подъехал к нему:
— Постой-ка, парень. На твоём месте я бы переседлал коня. Тем более он не твой, а Олонга.
— Да, — обрадованно кивнул Гамильдэ-Ичен. — Я так и собирался сделать, но боялся… боялся отстать.
— Ничего, — спешившись, Баурджин помог парню. — Не отстанем. Вот что, Гамильдэ, ну-ка ещё раз вспомни, когда ты увидел того, с красным поясом?
— Ну, тогда, когда ты послал меня за хмельным в ханскую юрту, — поправляя попону, мальчишка вытащил из-под седла колючку. Ага, вот почему ёрзал!
Баурджин покачал головой — а ведь эта колючка не могла сама по себе появиться, спина коня — это не степь, там ничего не растёт, кроме шерсти. Несомненно, кто-то подсунул, подшутил. А если б лошадь взбрыкнула на перевале? Или — на узкой обледенелой тропе?
— Гамильдэ, кто помогал тебе седлать коня?
— Да никто, — парень явно сконфузился. — Я сам. Ну, Гаарча помог немного…Но я бы и без него управился, клянусь Христородицей!
— Гаарча… — задумчиво нахмурился десятник. — Ну, Гаарча… Так что там с поясом?
— Так я и говорю, — подтянув подпругу, Гамильдэ-Ичен подёргал седло — вроде держалось крепко. — Захожу в юрту, там уже все пьяные — сам хан, нойоны и прочие гости, и когда только успели? Наверное, сразу после охоты пить начали, а то и на охоте. В общем, все добрые такие, весёлые, песни поют. А этот, с красным поясом — громче всех! Словно бы специально красуется, чтоб его только и слышно было. Я его узнал — посланник, что приезжал к нам с ханским указом. И пояс узнал — красный, с золотым шитьём — тот самый, по которому горевал Кэзгерул! Ну, да я уже рассказывал ведь…
— Ничего, — покивал Баурджин. — Ещё раз расскажешь, язык не отвалится. Все подробности вспоминай, даже самый мелкие.
— Я и вспоминаю…
Баурджин подождал, когда парнишка усядется в седло, и поехал с ним рядом:
— Вот, скажи-ка, с чего ты взял, что тот пояс — Кэзгерула? Может, просто похож?
— Я и сам поначалу так подумал. — Гамильдэ-Ичен упрямо сжал губы. — Специально подошёл ближе, якобы поприветствовать… наклонился, посмотрел — тот пояс! Тот!
— Ну, и как ты это узнал?
— По надписям. Видишь ли, господин…
— Опять — «господин»?
— Ой… Прости ради Христа-Бога! Видишь ли, Баурджин-нойон…
— Подожди, — юноша усмехнулся, — я ведь ещё не князь, а простой десятник!
— А в нашем десятке никто и не сомневается, что ты непременно станешь князем! Так тебя и зовут за глаза — Баурджин-нойон.
— Вот как? — Баурджину вдруг стало приятно. И в самом деле — был никем, да вдруг стал десятником, по-армейски считай сержантом, а теперь вот, в глазах своих воинов, и до майора дорос. Хотя нет, нойон — князь, это можно и с полковником сравнить смело! Так дела пойдут, глядишь, и до собственного своего звания недолго останется — до генерала армии. А генерал кому здесь соответствует? Пожалуй, верховному хану.
— Так что там за надписи? Признаться, я их на поясе Кэзгерула не видел. Одни узоры только.
— Эти узоры — и есть надписи, — пояснил Гамильдэ-Ичен. — Уйгурское письмо. Фраза из трактата «Кудатку-Билиг» — «приносящее счастье знание»…
— Что за фраза? — Десятник оживился. — О чём?
— «Девятая ночь месяца седых трав», — закрыв глаза, вспомнил парнишка. — Или — «в девятую ночь седых трав»… Примерно так.
— Странная фраза…
— Вовсе нет. Это такой поэтический образ. Правда, я не читал весь трактат.
Ну, ничего себе! «Поэтический образ» — надо же! От красноармейцев-то такого не услышишь, уж тем более от генералов, а тут простой кочевник. Н-да-а… Дубову приходилось признать, что все его почерпнутые из школьных учебников и рабфаковских брошюр знания оказались, мягко говоря, не полными. Ну, во-первых, в монгольских степях жили не одни монголы — так называлось всего лишь одно из племён, и не самое сильное; во-вторых, многие кочевники исповедовали христианство, пусть даже немного странное; в-третьих, судя по Гамильдэ-Ичену, кое-кто в племенах обладал недюжинным умом и знаниями. Так-то! А зато в учебниках — «дикие татаро-монгольские орды»… Ничего себе, дикие! Хотя это, может, Гамильдэ-Ичен один такой умник.
Больше Баурджин ничего не стал спрашивать. Просто чуть прикрыл глаза, доверившись умному коню, и вспоминал…
Они тогда с Кэзгерулом сразу же рванули к ханской юрте, бежали со всех ног, ещё даже не думая, как там поступят, торопились… словно предчувствовали, что опоздают. Так и вышло! Посланца в юрте уже не было… куда-то ускакал… вроде бы…
А наутро его нашли мёртвым. Совсем недалеко от юрты верховного хана. И — без пояса. Никаких ран на теле не было, так и решили — перепил да замёрз, бывает. Никто особо не горевал — не такой уж важной шишкой и был посланец, так, из середнячков.
И только двое… нет, трое — Баурджин, Кэзгерул и вот теперь — Гамильдэ-Ичен — пытались разгадать загадку. Кому и зачем мог понадобиться пояс? И зачем его украл посланец? А может быть, ему кто-нибудь помогал, ещё там, в кочевье у озера Буир-Нур? Хотя, с другой стороны, кочевники воровства не знали, да и что было у них воровать? Разве только скот, но это совсем другое дело. Потому и за вещами своими никто особенно не следил, где снял тэрлэк, там и бросил — на взгляд Дубова, поразительная беспечность и безалаберность. И всё же, нужно будет обязательно поискать в родном кочевье сообщника. Вдруг да повезёт? Вдруг да что-нибудь выяснится? В конце концов, не простой это пояс, коль Кэзгерул его так берег… и ведь не уберёг всё-таки! Ладно, чего уж теперь…
К полудню передовые отряды найманского войска подошли к чёрной скале Эхтонгой, где их уже ждали верные Эрхе-Хара кераиты на сытых конях и в панцирях из воловьей кожи. Хитрый Инанч-Бильгэ кераитам не доверял, а потому ближе к вечеру к десятку Баурджина неторопливо подъехал Жорпыгыл Крыса…
— Слава великому хану! — торопливо поднялись все. — Отведай нашей пищи!
Жорпыгыл отмахнулся и, не слезая с коня, поманил за собою десятника:
— Надо поговорить, парень.
Поговорить так поговорить — Баурджин передёрнул плечами. Никакой ненависти к Жорпыгылу он давно уже не чувствовал, в конце-то концов, во время охоты и всего похода ханский сын не сделал ему ни каких пакостей, скорее, наоборот — возвеличил, назначив десятником. Десяток, правда, был тот ещё… но это уж другой вопрос.
Жорпыгыл остановился, поджидая. Баурджин нагнал его пешком, без коня, и вежливо поклонился:
— Я слушаю тебя, хан.
— Там, внизу, кочует кераитский род инынчу, — лениво промолвил Жорпыгыл. — Ты со своим десятком спустишься к ним и захватишь пленных. Двух-трёх, не больше. Остальных убьёшь. Пленников доставишь к моей юрте, а уж я передам их верховному хану.
— Пленников, — Баурджин понимающе кивнул, ну как же без «языков»-то! Да, хан Инанч-Бильгэ явно не доверял кераитам. Он приложил ладони к груди: — Слушаюсь и повинуюсь.
— Помни, уже к утру пленные должны быть! — нехорошо прищурился Жорпыгыл. — Если не будут… ты сам знаешь, что тогда будет с тобой и твоим десятком.
Баурджин кивнул, старательно пряча глаза. Ну, да, конечно, за неисполнение приказа хана по неписаным степным законам полагалась смерть, и смерть жуткая — багатуры-нукеры переломали бы всему десятку хребты. Переломали бы… Однако Баурджин-Дубов был не такой дурак, чтобы возвращаться на верную смерть. Так и решил для себя: удастся захватить пленных — вернётся, нет — степь большая, поди поищи… Лучше б, конечно, захватить — жаль расставаться с Кэзгерулом, да и у ребят в кочевье старого Олонга матери, сестры, малолетние братья. Что с ними будет, если парни уйдут? С голоду, конечно, не дадут умереть, но — и только. А ведь Жорпыгыл ещё и отомстить может, пользуясь своей властью, выместит зло на беззащитных невинных людях — с него станется.
Хлестнув плетью по крупу коня, Жорпыгыл ускакал, на прощанье напомнив о сохранении тайны и обдав десятника холодным презрительным взглядом. Ну, с тайной понятно — все правильно, нечего о полученном задании трепаться, а вот зачем так зыркать? Ишь как глазищами-то сверкнул, недоносок. Прямо чуть не прожёг… Может, вообще не возвращаться в кочевье? Нет, надо… Парней жалко — он ведь, Баурджин, за них теперь отвечает, уж коли взвалил на себя такую ношу, пусть даже не по своей воле.
Они выехали затемно, стараясь вырваться в предгорья до наступления темноты. Поначалу просто шли пешком, ведя за собою коней — якобы искали, где побольше травы. Уж потом, когда впереди показались найманские караулы, вскочили в седла и намётом поскакали в степь, радуясь, что не так уж и много было там снега. Видать, всю зиму дули ветра. Холодно не было, найманам вообще повезло с переходом — дул западный ветер, принося сухое тепло. Градусов этак минус пять — минус десять по Цельсию. Лёгкий такой морозец.
Бархатно-чёрное небо над головами всадников загадочно мерцало звёздами, полнощёкая медно-золотая луна напоминала степную красавицу, алчущую запретной любви. Кругом было тихо, даже волки не выли, лишь скрипел под копытами слежавшийся за зиму снег.
Чужое кочевье парни заметили издалека — несколько небольших юрт, нереальных в дрожащем свете луны, маячили у вытянувшегося лесистым языком далеко в степь горного кряжа.
— Ждите меня там, — подумав, Баурджин кивнул на кряж. — Замаскируйтесь и ждите. Если я покажусь в сопровождении пастухов — нападайте, как только махну рукой. Если не покажусь до утра — ждите три дня, а потом уходите в степь.