— В степь? — непонимающе переспросил Гамильдэ-Ичен.
Баурджин холодно кивнул:
— Да, вот именно — в степь. Вы же знаете, что с вами будет, если возвратитесь без пленных или без меня.
— Но…
— В степь, в степь, — пресёк всяческие разговоры десятник. — Скитаться вдали от родных мест — это всё же лучше, чем валятся с перебитым хребтом. Ну все, я поехал…
Баурджин даже не знал точно, с чего сейчас и начать. Понимал одно — явиться к чужому кочевью всем скопом значило сразу же провалить дело. Сколько там воинов? Неизвестно. Да хоть и не очень много — сладит ли с ними его десяток? Ведь в нём только двое сильных, остальные, как выразился Гаарча — суслики. Стрелять из лука, конечно, умеют, неплохо кидают аркан… вот, пожалуй, и все. Если наткнутся на организованный отпор — а где-то у стойбища наверняка должны быть часовые, — вряд ли выполнят ханский приказ, да и вообще едва ль унесут ноги. Нет, с наскока здесь ничего не получится. Надо действовать хитростью. В конце концов, одинокий путник вызовет куда меньше подозрений.
Когда в призрачном лунном свете стали хорошо видны узоры на войлоке юрт, звонко, на всю степь, забрехали собаки. И тут же навстречу Баурджину помчались всадники! Два, три… пятеро. Что ж…
— Мира вашему роду! — Баурджин вытянул руки ладонями вверх. — Да будут к вам благосклонны Иисус, Христородица и Небесный Отец Тэнгри!
С ним никто не разговаривал. Просто набросили арканы да повлекли за собой к стойбищу. Хорошо хоть с лошади не стянули — не то бы пришлось ехать по снегу на брюхе! Ничего себе приёмчик — а ведь, говорят, степняки славятся гостеприимством! Значит — чем-то напуганы. Чем-то? Хм… ну, ясно чем. Похоже, уже и сюда дошли слухи о многочисленном войске найманов.
Подъехав к большой юрте — большой, конечно, весьма относительно, лишь по сравнению с остальными, — всадники спешились и, стащив Баурджина с лошади, поволокли внутрь.
А внутри было тепло, жарко даже! Потрескивая, горел в очаге огонь, видно было, что на дровах тут не экономили, ну, конечно — лесистый кряж рядом, дровишек полно, руби — не хочу. Рядом с очагом, на белой верблюжьей кошме, развалясь, возлежал приятный лицом мужчина, темноглазый, с небольшой чёрной бородкой и усиками, довольно молодой, вряд ли старше тридцати пяти, впрочем, по здешним меркам это был уже весьма солидный возраст. Одет незнакомец был в лёгкий летний халат — тэрлэк — жёлтого шелка с вышитыми сине-голубыми драконами, подпоясанный… красным узорчатым поясом с золотой вышивкой в виде каких-то загогулин! Уйгурское письмо! Но чёрт побери…
— Обыщите его! — коротко приказал мужчина, и воины выполнили указанное быстро и с необычайным проворством.
— Вот, господин! — Один из них с поклоном протянул сорванный с шеи юноши амулет и… золотую пластинку-пайцзу с изображением кречета.
— Ого! — внимательно разглядывая пайцзу, незнакомец неожиданно улыбнулся. — Да ты, похоже, наш человек… Где ты это взял?
— Дал один человек, — не стал крутить Баурджин. — И ещё обещал большее…
— Что за человек?
— Повелитель. — Юноша припомнил, как называли желтоглазого там, в заброшенной охотничьей хижине. Вспомнил и другого. — С ним ещё был один воин, которого звали Джельмэ.
— Джельмэ?! — Незнакомец так и подскочил. — Так ты знаком и с Повелителем, и с Джэльмэ? Хм… Если, конечно, не врёшь и не украл эту пайцзу.
— Нет, не украл!
— Почему я должен тебе верить?
— Резонный вопрос, — Баурджин улыбнулся. — Не хочешь — не верь!
— Если я не поверю, — наставительно произнёс незнакомец, — то буду вынужден приказать сломать тебе спину. Так что в твоих интересах рассказать о себе все, и как можно убедительнее. Начинай, путник, — ночь длинная, а мне всё равно не спится.
— Вообще-то я тороплюсь. И даже не знаю, кто ты такой.
— Меня зовут Боорчу, к твоему сведению! Ну, говори же — кто ты и куда пробирался под покровом демонов ночи?
Баурджин улыбнулся:
— Странная у нас выходит беседа. Я стою, причём со связанными руками… А ты, смотрю, пьёшь кумыс…
— Айран, — поправил Боорчу. — Он гораздо крепче.
Пленник совсем обнаглел:
— Вот и я бы не отказался!
— Все бы не отказались… А впрочем, садись. — Боорчу повелительно махнул рукой воинам. — Развяжите его! И принесите вторую плошку. Ну, рассказывай!
— Сначала выпьем. — Невольный гость с удовольствием растёр запястья.
— Конечно, выпьем, — кивнул хозяин. — Это ж никогда не помешает!
— Верно, не помешает, — с готовностью поддакнул Баурджин.
Выпили по одной, потом — по второй, по третьей — ух, крепкий же был айран! — и после четвёртой юноша приступил к рассказу.
В голове, правда, шумело, а мысли путались.
— Ты наливай, наливай, Боорчу… Слушай, а айран у нас не кончится? Магазинов-то в степи нет!
— Не, не кончится. Много. А ну-ка давай ещё! Ты заедай, заедай, не стесняйся.
— Закуска градус крадёт!
— Э, хорошо сказал! А что такое — градус?
— А, чёрт, не поймёшь… Давай наливай лучше!
Чем больше они пили, тем лучшими друзьями становились. Дубов уже замечал: выпив, кочевники становились добрыми, дружелюбными, словоохотливыми, такими, что глянешь — ну, нет лучше людей, не может быть просто! Улыбались, пели песни, тёрлись носами — это вместо поцелуев — словом, выказывали друг другу всяческое участие. И никаких драк, никакой злобы и пьяных разборок — ничего подобного! Среди своих знакомцев, русских и гм-гм… не очень русских, генерал Дубов знавал таких много, да хоть взять того же Брежнева. И так-то человек неплохой, а уж под градусом — так прямо золото! Как и многие… Но были и другие — те, выпив даже и не очень много, превращались в раздражённо-злобных особей, да-да, именно — в особей, людьми таких даже и нельзя было назвать. Дрались, шумели, словно пьяные финны в Ленинграде на Невском… Словно пьяные финны — уж тем точно нельзя было пить! Да-а… Дубова вдруг осенило — наверное, именно от монголов русским досталось дружелюбное такое винопитие, доброе, с весёлым застольем, а вот злое — от финнов, вернее — от финно-угров.
Ах, какой приятный человек этот Боорчу! Ну, в высшей степени приятнейший. И слова какие умные говорит:
— А выпьем-ка ещё, друг Баурджин!
Правда, юрта, кажется, не его — что-то плохо он в ней ориентируется, явно не знает, где что лежит. Ну, и ладно. Всё равно — хороший человек.
Выпьем, Боорчу! Конечно, выпьем! Ещё бы не выпить! Эх, гулять так гулять — коль пошла такая пьянка, режь последний огурец… Вообще-то, конечно, и о приятелях забывать нельзя, ну, о тех, что ждали сейчас… где ж они ждали-то? Ах, да, в лесочке на горном кряже. Или — на горном кряжу, интересно, как правильно?
Баурджин потёр уши, стараясь чуть протрезветь. Ведь в конце концов не затем он сюда пришёл, чтобы пьянствовать.
— А зачем? — икнув, переспросил Боорчу, и Баурджин в испуге зажал рот рукой — ну, надо же, вслух размышлять начал!
— А заблудился, — махнул рукой юноша. — Вижу — кочевье, обрадовался. Вот, думаю, там-то я точно отыщу проводника. Слушай, а ты мне его не дашь, проводника? Двух?
— Двух не дам. — Боорчу явно качнуло к кошме. — И одного тоже не дам. Нет у меня проводников, сбежали, собаки, вместе со своим скотом. Одни юрты, вон, остались, да девки… девки нам случайно попались… О! Девку хочешь? Дам!
— Девку? — Баурджин почесал затылок. — А, вообще, давай… Двух!
— Э-э, хватит тебе пока и одной, — шутливо погрозил пальцем новый приятель. — Другая мне нужна, я-то с кем буду тешиться? Понял, да? То-то! Иди ты — на ту половину, а я — на эту. Девки там… сейчас я тебе одну пригоню — налетай, пользуйся, раз человек хороший!
Пьяно пошатываясь, Боорчу поднялся на ноги и тут же повалился за занавеску, в женскую половину юрты. Послышался девичий визг, затем успокаивающее бормотанье, а потом… Потом к очагу выскочило юное создание в зелёных шёлковых шальварах из тонкого шелка. Кроме шальваров, собственно, на создании ничего больше не было, если не считать массивного ожерелья на тонкой шее, то ли золотого, то ли медного.
— О! — обрадовался Баурджин. — Ты кто?
— Твоя наложница, господин! — Девушка низко поклонилось, так низко, что стали видны плечи.
— А как тебя зовут?
— Бурдэ, господин.
— Ну, что ж, Бурдэ, идём… Хотя нет. Скажи-ка, нет ли в юрте чего-нибудь отрезвляющего?
— В юрте нет, — Бурдэ покачала головой, и две её груди, два бутона с острыми коричневатыми сосками, соблазнительно качнулись. — Разве что на улице взять овечий навоз да хорошенько понюхать. Говорят, хорошо помогает!
— Да? — Баурджин с подозрением взглянул на девчонку, немного подумал, и залихватски махнул рукой. — А, неси, попробуем!
Накинув на плечи валявшийся на полу полушубок, Бурдэ выскочила из юрты и вскоре вернулась с целой корзиной навоза… который юноша тут же принялся нюхать со всем старанием, наверное, больше уместным в несколько иной обстановке. Ну и запах же! Бррр… А ведь, кажется, помогает! Нет, ну, точно — помогает! А эта Бурдэ вроде ничего… хорошенькая. Волосы чёрные, гладкие, заплетённые в две толстых косы-крыла, носик маленький, глаза большие, тёмные, живот плоский, худой, а вокруг пупка — разноцветная татуировка или тавро…
Силясь рассмотреть, Баурджин привлёк девчонку к себе… и та прижалась к нему со всей силой. Затем отпрянула трепещущей ланью, лукаво вздёрнув брови, скинула вмиг шальвары, потом, прыгнув рысью, повалила юношу на кошму, ловко стягивая с него одежду…
Нельзя сказать, чтобы это было бы неприятно. Ну ещё бы! Баурджин, лаская девичью грудь, ощущая ладонями трепетный тонкий стан, чувствовал, что снова пьянеет, только теперь уже не от хмельного напитка…
Наконец юноша выгнулся, закрывая глаза… отпрянул… и ощутил, что кто-то гладит его по плечам. Обернулся…
— Это Гильчум, моя подружка, — радостно сообщила Бурдэ.
— Господин в жёлтом тэрлэке, к сожалению, уснул, — с грустью поведала девушка. По виду она была чуть помладше Бурдэ и одета, словно принцесса, этакая юная ханша — в бархатном тёмно-синем халате с золотыми узорами, в парчовых открытых туфлях и шальварах тонкого голубого шелка, в высокой конической шапке, едва не протыкавшей войлочные своды юрты. Волосы у Гильчум были тоже тёмные, но не такие, как у Бурдэ, а с некоторой рыжиной, такой же изящный нос, ожерелье, вернее, красные коралловые бусы — вещь явно недешёвая и весьма неожиданная в этой забытой всеми богами юрте. Вообще, интересно было, откуда здесь взялись эти девочки? Неужели тут и жили? Что-то не очень похоже…