Сорвав с девчонки халат, Баурджин осторожно погладил обнажённое тело — плечи, живот, грудь… маленькую, но с большими сосками…
Гэмбикэ застонала и, сбросив с себя остатки одежды, буквально накинулась на юношу… Изголодалась, что ли? Скорее всего…
Баурджин повалился на кошму, точнее, это Гэмбикэ его повалила, сама же уселась сверху, закатывая глаза…
Всё ж она была красива… Красива не той красотой уже расцветших женщин, а той, пока ещё не очень заметной, маленькой и стыдливой, красотой юных дев, бутонов, из которых вот-вот распустятся розы.
Мысли эти вихрем пронеслись голове юноши, а вскоре он уже не думал вообще…
— Эхх!
Изогнувшись тигрицей, Гэмбикэ дёрнулась в последний раз и, громко застонав, обессиленно упала на грудь Баурджина.
— Ты — волшебница, — гладя девушку по спине, прошептал тот. — Степная колдунья.
Гэмбикэ улыбнулась:
— Всё ж таки не зря я послушалась Гурбесу… Не зря… Впрочем, ты даже не думай рано уйти!
— А я и не думаю!
В этот момент откуда-то со стороны входа вдруг послышался шум, словно кто-то, споткнувшись, чуть было не свалился в очаг.
— Кого там ещё принесло? — не слишком-то вежливо поинтересовалась хозяйка.
— Я, госпожа. Твой верный раб Гали. Принёс вино, как ты велела.
— Вино? Так давай его скорее сюда, кой же чёрт ты там ползаешь?
— Упал, госпожа.
— Упал? Вот чудище! Только не говори, что ты его разлил, наше вино…
— Не, не разлил. У нас оно вообще закончилось!
— Что-о? А ну-ка, иди сюда!
— Иду, хозяйка!
— Иди, иди…
Ничуть не стесняясь, Гэмбикэ, как была — голая — вскочила на ноги и, ловко ухватив слугу за ухо, принялась со смаком трепать:
— Вот тебе, вот!
— Ой, госпожа, больно!
— Ещё не так будет больно! Признавайся, плут, — это ведь ты выпил вино?
— Ой, госпожа… Я ведь принёс… Целый кувшин!
— Что? Целый кувшин? — Гэмбикэ наконец отпустила парня.
А тот смотрел на неё таким влюблёнными глазами, такими, что… Если б на Баурджина так смотрела какая-нибудь девчонка, он бы на ней, наверное, женился, как честный человек.
— Так что там в твоём кувшине, плут?
— Вино, госпожа. Рисовое или яблочное… Мне дал его ушастый Чооронг, слуга хана Эрхе-Хара.
— Где ты его видел? — тут же переспросила девчонка. — Отвечай же!
— Здесь, госпожа, в нашем кочевье.
— Так он что же, тут один, этот твой Чооронг?
— Нет, госпожа, со своим хозяином.
— Так бы сразу и говорил, плут! — Гэмбикэ залепила слуге смачный подзатыльник. — Это что же, выходит, Эрхе-Хара проспался-таки после вчерашнего?
— Да, он, похоже, совсем проспался. Даже почти не шатается в седле.
— А куда едет, к нам?
— Не, не к нам. Чооронг сказал — к славному хану Инанч-Бильгэ едет его хозяин. Едет, чтобы пить, гулять и веселиться!
— То-то не нагулялся ещё, бедняга! Вина ему, что ли, мало?
— Не, вина он не хочет. Хочет чего покрепче. У Инанч-Бильгэ, сказал, есть!
— Вот, пьяница! — сплюнула в сердцах Гэмбикэ. — Значит, Эрхе-Хара к Инанч-Бильгэ на пир едет?
— Да, к нему.
— Ай, как скверно-то, а! Ай, как скверно… Надобно выручать подружку.
— Может, я чем помогу, госпожа?
— Тебе, плут, веры нет. Да и не сможешь ты помочь в таком деликатном деле… Хотя… — Девушка задумчиво покусала губу, впрочем, думала она недолго, больше действовала. — Беги сейчас с Эрхе-Хара, скажешь — твоя хозяйка, я то есть, хочет его тотчас видеть, в общем — зовёт в гости. Приедет — не пожалеет, так и передай.
— Передам, госпожа!
— Ты ещё здесь? — Гэмбикэ возмутилась. — Да за что ж мне такое наказание? А ну, пошёл отсюда! И без Эрхе-Хара не возвращайся! Так… — Девушка посмотрела на Баурджина. — Попрошу тебя помочь, — решительно заявила она. — Не столько мне, сколько моей подружке Гурбесу и её дружку, Тэйбаке. Острый клинок навис, можно сказать без преувеличенья, над их дурными головами.
— Понимаю. — Баурджин быстро оделся. — Ты задержишь Эрхе-Хара, а я предупрежу Тэйбаку — пусть скорей скачет обратно. Скажи только, где его сейчас отыскать?
— В кочевье Куркудая-нойона, это рядом, любой покажет. Юрта с позолоченным колесом на крыше. — Гэмбикэ вдруг улыбнулась. — А ты сообразительный. Редкое в вас, мужчинах, качество. Ладно, как-нибудь ещё обязательно встретимся. Знай — мне было с тобой хорошо.
— Мне тоже! — улыбнувшись, Баурджин обнял девушку на прощанье и, выйдя на улицу, подбежал к коню.
— Скачи прямо на месяц! — высунувшись из юрты, голая Гэмбикэ показала направление рукой. — Удачи! Да поможет тебе Тэнгри и Христородица.
— И тебе удачи, Гэмбикэ. Ты славная! Коня я потом верну.
— Можешь оставить себе. Подарок!
Едва отъехав от юрты, Баурджин встретил на пути целую кавалькаду с горящими факелами. Впереди бежал русоголовый Гали, а в одном из всадников юноша тут же признал Эрхе-Хара, смазливого кераитского хана. Хан покачивался в седле и громко орал какую-то жутко похабную песню про меркитских распутных девок. Полы халата его развевал ветер, а на поясе висела тяжёлая, украшенная драгоценными камнями и золотом, сабля.
На поясе… Юноша присмотрелся — ну, точно. У Эрхе-Хара было два пояса, один — воинский, с бронзовыми бляшками на ремне, и второй — щегольской, красный, с золочёными загогулиными. Красный! Красный пояс! Так вот куда он делся! Так, значит…
Ещё не зная, что собирается делать, Баурджин повернул коня и поскакал обратно.
Глава 11НевестыВесна—лето 1196 г. Халкин-Гол
— А что, отец, — спросил молодой человек, затянувшись, — невесты у вас в городе есть?
Старик дворник ничуть не удивился.
— Кому и кобыла невеста, — ответил он, охотно ввязываясь в разговор.
Подгоняя коня, Баурджин выехал на безлесную вершину сопки, осмотрелся, прикрывая ладонью глаза от слепящего солнца. Ага! Вон он, табун — идёт на водопой, к реке. А вот и табунщики — Юмал с Кооршаком, Гамильдэ-Ичен, ещё парочка подростков, набранных Баурджином в расчёте на будущее. Неплохие ребятишки, старательные, даст Бог, из них ещё выйдет толк.
Улыбнувшись, юноша повернул голову на север, посмотрел на мерцающую гладь озера Буир-Нур. Интересно, успел ли Кэзгерул искупаться? Ведь это озеро считали своим монголы-язычники — а они о-очень не любили, когда кто-то загрязняет воду. И сами никогда не мылись, не гневили богов, и другим не давали, по крайней мере — открыто.
Возвращаясь от побратима, Баурджин не поленился, проехал оврагами по сопкам Баин-Цаган — все надеялся, что увидит дацан. Нет, напрасно загонял коня. Дубов и не переставал никогда размышлять о тех невероятных событиях, что привели душу пятидесятичетырёхлетнего советского генерала, орденоносца-фронтовика, в тело найманского юноши Баурджина из кочевого рода Олонга. Как такое могло произойти — бог весть. И генерал давно уже решил для себя: жить по таким же правилам — по совести и чести, — как жил раньше, всегда. Так и делал, и приобретал друзей. Юмал и Кооршак, Гамильдэ-Ичен, Кэзгерул Красный Пояс… Да-а… Жаль, тот пояс, который Баурджин с помощью мальчишки-слуги Гали выкрал у Эрхе-Хара, оказался вовсе не поясом Кэзгерула! А ведь как все хорошо тогда сложилось — пока красавчик Эрхе-Хара занимался любовными утехами в жарких объятиях ненасытной Гэмбикэ, Баурджин вмиг уговорил слугу, посулив тому щедрую награду. И ведь не обманул — отдал собственную вторую пару сапог-гуталов. Хорошие были сапоги, почти что не ношенные, и Гали они пришлись впору. А как радовался Баурджин, заполучив пояс! И вот тебе на — не тот. Юношу разочаровал Гамильдэ-Ичен, первым делом прочитавший золочёную надпись. Прочитал, нахмурился:
— Это не пояс Кэзгерула! На том было написано «в девятую ночь месяца седых трав», а на этом — «летят и сверкают молнии».
— Н-да? — неприятно удивился Баурджин. — Жаль, а я так дорого его купил. Может, всё же, подарить Кэзгерулу? Пусть уж хоть этот.
Посоветовавшись, так и решили — торжественно вручили пояс сразу по прибытии в родное кочевье, как раз перед праздничным пиром.
— Носи, Кэзгерул! — повязав пояс, Баурджин обнял анду. — Вот тебе взамен пропавшего. Всё же ведь должен ты оправдывать своё прозвище! А то какой же ты Красный Пояс, если пояс у тебя не красный, а вовсе даже синий?
А красавчик Эрхе-Хара, как потом пояснил Гали, когда отряд Жорпыгыла Крысы проезжал мимо юрты Гамбикэ, о поясе даже и не вспомнил. Вернее, вспомнил, но так, невзначай, дескать, наверное, потерял где-то или, скорее всего, пропил. Что ж, пропил и пропил. Экое дело — бывает!
Боже, как красиво было вокруг! Залитые золотым солнечным светом величественные синие сопки, лазурное небо, нежно-голубое русло реки, пастбища в узких долинах, изумрудная зелень трав с алыми россыпями маков. Ну, точно как на картине Клода Моне, которую Дубову в сорок седьмом году довелось как-то видеть в Париже, в музее д’Орсе. Очень ему тогда та картина понравилась: голубое, с белыми густыми облаками небо, рощица на горизонте, на вершине холма, а на склоне, средь высокой травы — ярко-красные головки маков. И спускающиеся вниз люди — женщина с девочкой. Маковая россыпь не в центре картины, а сбоку, справа, словно бы художник невзначай подсмотрел, подумал — и нарисовал-сфотографировал. Душевная получилась картина. И вот сейчас, здесь тоже что-то подобное, даже, пожалуй, ещё красивее: небо ярче, травы зеленее, а уж про маки и говорить не приходится — прямо рвутся в глаза яркими алыми взрывами! Красота — не оторваться.
Баурджин вдруг поймал себя на мысли, что ему очень пришлись по сердцу здешние места — голубовато-синие сопки, чистая лазурь неба, пахучее разнотравье, река, ну и, конечно, маки.
Ещё немного постояв, юноша тронул коня и неспешно поехал вниз, к реки, к своим… К своим — ах, какое прекрасное слово! Проезжая маковым лугом, не удержался, наклонился, на ходу срывая цветы, вплёл коню в гриву.