— Чего ж не доел?
— Да неохота было.
Старогуб и Дубов разговаривали криком — а иначе как тут услышишь друг друга? Можно было бы помолчать, переждать, пока закончится артобстрел, пока из вражеских пикировщиков перестанут валиться бомбы, пока… В общем, дождаться относительного спокойствия и уж тогда поговорить. А вот и нельзя было ничего такого дожидаться, и не потому только, что всё равно не дадут поговорить японцы, пойдут в атаку, нет, не только поэтому. Просто Дубов уже наловчился разговаривать в канонаду о каких-то привычных, насквозь обыденных вещах, сначала для того, чтобы отвлечься, подбодрить себя, а потом заметил, что разговоры эти точно таким же ободряющим образом действуют и на других, особенно на молодых, не обстрелянных ещё бойцов. Ведь что такое вражеский артобстрел, бомбёжка? Это не только вой и разрывы авиабомб и снарядов. Это — психика! Когда трясётся, словно живая, земля, когда звенит в ушах, когда взрывная волна сметает на своём пути все, лавиной пролетая над траншеями, когда, чтоб уйти от всего этого ужаса, нельзя даже вжаться в землю — она же живая, трясётся! Вот тогда приходится туго. Именно в этот момент, до вражеской — или своей — атаки. Уж тогда, выпрыгивая из траншей или отражая бегущих, плюющихся огнём врагов, уж тогда все воспринимается совсем иначе. Ты видишь — вот они, чёртовы самураи, вот их шеренги, вот — злые огоньки выстрелов. А вот когда снаряды и бомбы… Вот они валятся на тебя с неба или ещё неведомо откуда, и, независимо от воли, появляется такое чувство, что уже никак не спастись и ничего не поделать. И это поганое чувство нужно уметь в себе подавить, и Дубов, уже как и все обстрелянные бойцы, умел это делать, а молодёжь, увы, нет. Потому и назывались молодые бойцы необстрелянными. Потому что не знали ещё чувства, будто исключительно на тебя направлен разящий стальной вал, не знали свистящих осколков, горячей ударной волны и земной дрожи.
— Да-а, — улучив момент, снова закричал Дубов. — Придётся завтра на кухне добавки просить!
Старшина засмеялся:
— Так они тебе и дали добавку!
— Гляди-и, догонят и ещё дадут!
Это уже вступил в беседу сержант Гришко, славный такой парень из Мелитополя.
— Ох, как долбануло!
Все непроизвольно пригнулись, а с бруствера вниз полетела, осыпаясь, земля. Да, на этот раз снаряд упал совсем рядом… Ещё бы чуть-чуть, и… Траншея, кстати, была выкопана с учётом старых бомбовых воронок. Но это ерунда, конечно, что снаряд — или бомба — два раза в одно место не попадает. Попадает, и ещё как!
— Писатели вчера успели уехать? — прогоняя гнусные мысли, закричал Дубов.
А снаряды рвались, свистели, и всё так же завывали бомбардировщики.
— Кто-о? — приставив ладонь к уху, криком переспросил Старогуб.
— Писатели! Ну, помнишь вчера приезжали вместе со штабными?
— А! Писатели! А я так думал — артисты. Больно уж песни душевно пели.
— Чего пили?
— Да не пили — пели!
— А!
И вдруг — затихло все, замерло! Вот, только что вокруг грохотало и лязгало, а сейчас — раз! — и тишина.
— Ну, братцы. — Дубов обернулся к своим. — Сейчас пойдут, ринутся… Ну а мы их тут встретим со всем нашим гостеприимством!
Как старший по званию, он выбрался на бруствер, осматривая местность… и увидел, увидел-таки серые фигуры врагов… Усмехнулся, поправляя на голове каску, — серые самураи, серая, словно выжженная, земля, и такое же серое утро…
— Приготовились! — оглянувшись, скомандовал Старогуб, с удовольствием наблюдая, как ладно и сноровисто действовали бойцы. — Главное, парни, не торопитесь. И помните, без команды не стрелять.
— Так точно, помним, товарищ старшина!
Сквозь прорезь в пулемётном щитке Дубов напряжённо всматривался в позиции врагов. Во-он они, там, за рекою, близко… Ну, идите, идите…
Иван скосил глаза на старшину. Потом на своего «второго» — молодого парнишку из недавно присланных.
Старшина поднял руку:
— Винтовки — огонь!
Сухо защёлкали выстрелы.
— Дубов, готов?
— Так точно, товарищ старшина!
— Огонь!
Пулемёт застрочил основательно и утробно, будто какой-нибудь тароватый мужичок, плотник или столяр, сноровисто делал свою работу.
В тяжёлые очереди пулемёта вклинились короткие и злые трещотки — японские. И пошло! И поехало!
Со всех сторон слышались очереди, злые площадные ругательства, крики… У Дубова опять каска съехала набекрень, великовата была, все забывал сменить… Бамм! Ударила прямо в каску шальная пуля… а может, не шальная, может, и снайпер… Ух, как зазвенело в ушах! При артобстреле так не звенело. Видать, тяжёлая пуля, пулемётная…
— Огонь, парни! Огонь!
А самураи уже принялись форсировать реку, тонули сотнями, но всё равно упрямо напирали, огрызаясь огнём и умело используя местность.
— Ничего, — зло шептал Дубов. — Ничего…
Позади, в небе, вдруг послышался тяжёлый густой гул бомбардировщиков. Иван на миг поднял голову и радостно улыбнулся — наши! СБ!
— Дайте им, гадам! — радостно, до слез, захохотал Дубов, чувствуя уже, что вражеская атака захлебнулась, что бой скоро кончится, что ещё один раунд — может быть, даже последний раунд этой войны — закончился в нашу пользу.
А потом, уже после полудня, даже ближе к вечеру, когда вражеская атака была отбита, раненые перевязаны, а погибшие — ну, как же без них? — похоронены, — за позициями задымила полевая кухня.
— Ну, наконец-то! — весело прищурился Дубов…
— Вставай! — вдруг проснувшись, юноша пошевелил прижавшуюся к нему Джэгэль-Эхэ. — Хорошо бы чего-нибудь съесть!
Девушка тут же открыла глаза — взглянув на парня сперва непонятливо-изумлённо, а потом — с видимым облегчением.
— Пойдём к кочевью. — Джэгэль-Эхэ уселась, притянув колени к груди, и Баурджин не без труда подавил в себе желание погладить её по спине — не до того сейчас было. Насущными делами нужно заниматься, а не… всякими глупостями.
— Нет! — жёстко произнёс молодой человек. — К старому кочевью мы не пойдём, Джэгэль-Эхэ. Что нам там делать? Собирать золу или глотать пыль? Монголы сожгли и разграбили все. Сейчас нам нужно разыскать хоть кого-нибудь из твоих, что-нибудь узнать, да хорошо бы ещё и перекусить, и раздобыть какую-нибудь одежду. Ничего этого мы в сожжённом кочевье не отыщем, а значит, и не нужно зря тратить на него время.
— Какой ты… — выслушав юношу, тихо произнесла Джэгэль-Эхэ.
— Какой?
— Ты рассуждаешь, как умудрённый опытом степной князь-нойон, а вовсе не как обычный мальчишка. И, знаешь, тебе даже хочется подчиняться. Словно бы в твоей голове все уже сложилось, как надо.
— Ну, положим, ещё не все, — хмыкнул Баурджин. — Но и остальное сложится — с твоей помощью, Джэгэль-Эхэ, с твоей помощью!
— Как я могу помочь твоим мыслям?
— Очень просто! Расскажи о ваших дальних пастбищах. Подробно, всё, что знаешь — где расположены, сколько в них пастухов, что за скот?
— Поняла. — Джэгэль-Эхэ коротко кивнула и очень толково и кратко изложила требуемые Баурджину сведения: — Каумэль-Джэлэк — пастбище на юге, ближе к вашим кочевьям. Трое пастухов, две собаки, конский табун, овечья отара. От этого пастбища на восток — в дне пути — урочище Алтан-Чуулу — «Золотой Камень» — там такой блестящий круглый камень. Лошадей мало, в основном овцы, козы. Двое пастухов, вернее — подпасков. Урочище дальнее — малолетки там вполне справляются. Так… К северу, от Алтан-Чуулу, в двух днях пути, одно за другим три пастбища — богатые, многотравные, с двумя десятками пастухов и большими табунами.
Перечислив, девушка замолчала.
— Все? — спросил Баурджин.
— Все.
— Значит — северные, богатые, отметаем сразу же. Именно на севере располагаются угодья монголов, следовательно, по пути они наверняка завернут в ваши становища. Угонят табуны, убьют пастухов. Не кривись, я вовсе не желаю им смерти, просто говорю, что может быть. Теперь — юг. Юг — тоже вряд ли, ведь именно оттуда пришли монголы. Юг… А ведь там и моё кочевье, Джэгэль-Эхэ! Неужели… Ладно, не стоит грустить раньше времени. Идём на восток, к Золотому Камню! Пастбище Алтан-Чуулу — за рекой Халка?
— Нет, оно на этой стороне, южнее.
— Тем лучше. Говоришь, день пути?
— Это на лошади, а пешком… даже и не знаю сколько. Да и кто вообще ходит пешком?
Они шли два дня, никого по пути не встретив, ни монгольских туменов, ни одиноких всадников. Лишь одна покрытая высокой травою степь тянулась под ногами путников, питавшихся лишь птичьими яйцами и съедобными корешками. Один раз, правда, удалось убить камнями змею, которую, разделив поровну, так и сжевали на ходу, сырою — змеиное мясо неожиданно оказалось нежными и вкусным, чем-то напоминая цыплёнка.
— Скоро! — на следующее утро Джэгэль-Эхэ с улыбкой показала рукою вперёд, где синели сопки. — Уже скоро. Видишь, там начинается плоскогорье?
— Вижу…
И к вечеру путники уже были у цели, исхудавшие, грязные, но счастливые. Счастливые от того, что увидели пасущую около большого блестящего камня овечью отару…
— Пригнись!
Натренированное ухо фронтового разведчика услышало какой-то подозрительный шум в кустарнике справа. Увлекая за собой девушку, Баурджин тут же нырнул в траву, за камень. И вовремя — над головой зло просвистела стрела!
— Эй, там! — осторожно высовываясь из-за камня, громко закричал Баурджин. — Кончай стрелять — свои! — Он обернулся к Джэгэль-Эхэ. — Быстро вспоминай, как зовут здешних подпасков?
— Ммм, — та нахмурилась, — чёрт их знает, как их зовут, не помню точно… Кажется, Батмунх и Чойдаши… Нет, не Чойдаши, Цэрэн. Или, всё-таки, Чойдаши?
— Эй, парни! — снова высунулся из-за камня молодой человек. — Батмунх, Цэрэн, Чойдаши! Не стреляйте, мы свои, клянусь Христородицей и Иисусом Христом, Сыном Божьим!
— Говорите-то вы вроде правильно, — крикнули из кустов ломким мальчишеским голосом. — Но почём мы знаем, что вы не монголы? Может, выпытали про нас у пленных?
— Резонно, — Баурджин ухмыльнулся. — Из этого парня, думаю, выйдет толк. Однако ж что делать? Что-то они не очень поддаются на уговоры. Вот что, — он повернулся к Джэгэль-Эхэ, — ты их сейчас отвлеки, а я…