— Эй! — на этот раз первыми крикнули из кустов. — Если вы — свои, то скажите, как в детстве дразнили девицу по имени Курукче?
— Эту дуру-то? — встав во весь рост, Джэгэль-Эхэ презрительно сплюнула. — Рваное Ухо её дразнили, вот как! За то, что она, дурища, старшей сестры серьгу как-то в ухо повесила и…
— Джэгэль-Эхэ! Джэгэль, тебя ли вижу?! — громко закричав, из кустов выскочила девчонка в синем дэли, с расцарапанным лицом, и, широко расставив руки, побежала к камню. — Джэгэль! Подруженька!
— Курукче?!
— Джэгэль! — Девчонка с разбега бросилась Джэгэль-Эхэ на шею. — Джэгэль, Джэгэль! — со слезами причитала она. — А я-то уж думала — никого не осталось из наших.
Глава 13Убить Темучина!Лето 1196 г. Восточная Монголия
Кого можно победить,
Того и победили;
Кого можно оскорбить,
Того и оскорбили…
Гнев и жажда мести гнали по степи двух всадников — Баурджина и Джэгэль-Эхэ. В изодранных, не по размеру лохмотьях — уж какие нашлись у юных пастушков — они летели, словно две стрелы, пущенные из тугого лука, почти не задумываясь над тем, как встретят следующий день. На север! На север! — в унисон стучали сердца. Немытые язычники монголы хотят войны? Они получат войну, такую, что мало не покажется!
Баурджин на скаку усмехнулся — слишком уж самонадеянными были мысли. Освободить друзей — вот что сейчас главное, а вовсе не месть. Освободить… Если они ещё живы. Интересную и в чём-то даже обидную для воинов-найманов историю поведала Курукче Рваное Ухо. Оказывается, напавших на кочевье монголов многие — да всё, что уж там говорить! — приняли за женихов, обрадовались — и были взяты в плен. Все кочевье сгорело, и оставшийся прах разогнал горячий степной ветер. Плен… Впрочем, для многих девушек Серых Спин это был не самый плохой вариант — какая, по большому счету, разница, чьей женой быть, наймана или монгола? Монгола даже предпочтительнее — их племя сейчас сильно, а вождя Темучина многие уже называют ханом. Чингис-Ханом, если точнее — «Силой Вселенной». Так рассуждали многие, но не все, ведь кое-кто из девушек тайком сговаривался с парнями из других родов, а кто-то уже давно был помолвлен и не хотел ничего менять в своей размеренной жизни. Ну, и любовь, конечно… Многие женщины ведь искренне любили своих мужей. И променять их на никогда не моющихся язычников? Да сохрани Христородица!
Таких брали силой. Курукче вот удалось вырваться, пожалуй, одной. Повезло в том, что во время набега оказалась поблизости лошадь. Девушка не стала строить планы на монгольского мужа, по правде сказать, давно нравился ей один парень в найманском кочевье… тот, что носил красный пояс. Встречались, встречались уже они во время степных праздников, и Курукче, опустив сияющие глаза, исподволь старалась попасться навстречу этому парню со странными глазами, тёмно-голубыми, как вечернее небо. И когда молодой найманский хан Жорпыгыл приехал с несколькими друзьями договариваться о похищении невест, сердце степной красавицы замерло. Ну вот, вот оно! Теперь бы только не сплоховать, не разминуться со странноглазым парнем, у которого волосы, как серая степная пыль. Курукче лично объехала всех незамужних дев, даже к змее Джэгэль-Эхэ заглянула, не убоявшись её скверного характера, созвала в круг — уселись, трепали шерсть, ждали, чувствуя — вот они, женихи, здесь, уже рядом…
И тут на тебе — монголы!
Курукче гнала коня по кочевьям, по дальним пастбищам, и везде видела одно — запустение, смерть и следы копыт монгольских коней. По пути в урочище Алтын-Чуулу её нагнал всадник — родной, мальчишка-пастушонок Батмунх — грязный, заплаканный, с исцарапанным в кровь лицом. Он и рассказал, как монголы взяли в плен женихов. Заметили их ещё издали, но не стали сражаться, просто раздели пленных девчонок, привязали к коням и, выслав посланца, передали — не сдадитесь, всех пленниц убьём, и убьём жестоко — снимем с живых кожу. Виноваты будете вы — вас же честно предупредили. Ещё сказали — кочевье ваше не станет мстить, старый хан Олонг умер, а новый, его сын Жорпыгыл Крыса, целовал синее знамя Темучина, став вассалом монголов. Вот и у вас будет выбор.
Выбор…
Баурджин подогнал коня, хотя и без того нёсся быстрее лани. Но всё равно, казалось — медленно, медленно, очень медленно. Оглянулся — не отстала ли Джэгэль-Эхэ?
Ага, эта отстанет, как же! Юноша вдруг ощутил гордость за свою — он уже её так называл, пока, правда, только лишь в мыслях — невесту. Гордость и вместе с тем озабоченность, если не сказать больше — тревогу. Джэгэль-Эхэ! Очень похожая девушка сидела на коне у того парня, что спас его от смерти тогда, на Халкин-Голе, во время боя с японцами. Волосы — точно похожи, ну а глаза… глаз Дубов тогда, естественно, не заметил. А вообще, Джэгэль-Эхэ сильно напоминала Татьяну, покойную жену Дубова. Даже не столько внешне, хотя и здесь имелось определённое сходство. Те же повадки, походка, даже жесты… Бывает же так! Вновь обрести, казалось бы, навсегда утраченную любовь.
Они встретились с Татьяной в Берлине в конце мая сорок пятого года, в Тиргартене, недалеко от рейхстага. Военная журналистка с точёной фигуркой и длинными каштановыми волосами сразу же запала в сердце бравого разведчика-капитана — запала раз и навсегда. Он сделал ей предложение сразу, как только увидел — красивая девушка, младший лейтенант в ловко сидевшей на ней форме, снимала трофейной «Лейкой» полевую кухню и толпящихся вокруг неё детей с мисками и широко распахнутыми глазёнками. Иван подошёл, представился — а не хотите ли, товарищ младший лейтенант, прогуляться по берегам Шпрее? Там есть что снимать. И сирень — о, видели ли вы, как цветёт в Берлине сирень?! А запах, вы чувствуете этот запах?! Он даже перебивает кислый запах гари. Вы в каком полку служите? Что вы смеётесь, я не Остап Бендер! Позвольте представиться — капитан от инфантерии Иван Ильич Дубов. Можно просто — Иван. Что, по-старорежимному говорю? Нет, я не из графьев, ошиблись — самая что ни на есть трудовая косточка. Просто мне это слово нравится — инфантерия. Вот сравните — «пехота» и «инфантерия», что красивее? А? То-то же… А вас как зовут? Татьяна… Знаете, есть в этом имени что-то такое… нет, не онегинское… такое, я бы сказал, твёрдое, даже упрямое, что ли. Вот «Таня» — куда как нежнее звучит, по-доброму так, по-домашнему…Правда, Таня? Надолго в Берлин? В Париж едете?! Ай-ай-ай! Здорово! «Три мушкетёра», «Двадцать лет спустя», «Виконт де Бражелон»… Бодлер? Нет, не читал, даже не слыхал про такого… А вы прочтите!
Чтоб целомудренно стихи слагать в Париже,
Хочу, как звездочёт, я к небу жить поближе,
В мансарде с небольшим оконцем, чтобы там,
В соседстве с тучами внимать колоколам,
Когда плывёт их звон широкими кругами…
А вы, значит, вот так, одна — и в Париж? Ах, с корреспондентами… А охраняет вас кто? Как это — никто? Мало ли… Вы в какой газете трудитесь? В «Известиях»… Солидно! А когда уезжаете? Уже завтра? Ах, вон оно что…
Он сумел всё ж таки добиться. Побежал в штаб, умоляя выделить журналистам охрану. Знакомые в штабе имелись, и Дубова, конечно, послали… за шнапсом, разумеется. А поди, разыщи его, шнапс, в конце мая сорок пятого! Ужом пришлось вывернуться, чтобы найти, зато потом… Потому с утра уже, начистив бархоткой орден Красной Звезды и медали, капитан Дубов, во главе взвода охраны — понижение, чего уж там, капитану взводом командовать, ну да уж сам напросился — явился в распоряжение корпункта Совинформбюро.
Так и оказался в Париже вместе с Татьяной, Таней… Утром и днём честно нёс службу, а вечерами — золотисто-синими парижскими вечерами — они вдвоём гуляли по городу, от вокзала Сен-Лазар — там, рядом, на узенькой рю д’Амстердам, в небольшом полуподвальчике и располагался корреспондентский пункт — по широкому, в цветущей акации, бульвару до площади Этуаль с Триумфальной аркой, потом, по авеню Марсо, к Сене, через мост, на набережную Орсэ, потом к Эйфелевой башне…
Гуляли, Татьяна — нет, уже — Таня — по-французски читала стихи, а Дубов слушал, не понимая, но млея от счастья. А летом нагрянул к Тане в Москву. Явился, в орденах и медалях в коммунальную квартирку на Ордынке, и сказал просто — к тебе!
Ой, как же Джэгэль-Эхэ была похожа на Таню! Дубов только сейчас это осознал, почувствовал. Такая же заводная, упрямая — было, было это в Татьяне, несмотря на весь домашний лоск. Жаль, рано ушла. Но остались дети, внуки… Какое-то не совсем понятное, грустно-щемяще-удивленное чувство нахлынуло вдруг на Дубова-Баурджина. Дети… Уже взрослые, вполне состоявшиеся люди. Внуки… Внучка Олёнка и пузатый карапуз Алёшка. Как они там, родные? Навещают ли могилку деда? Могилку… А не рано ли себя хоронить? Может, он, Иван Ильич Дубов, там всё ещё жив?! Может, здесь, в образе найманского паренька Баурджина — совсем другой Дубов? Или прежний, но… Тьфу ты, совсем запутался. Да и ладно! Не время пока сейчас размышлять, не время искать урочище и дацан — нужно действовать, отыскать, спасти друзей и их девушек. Вызволить из грязных монгольских лап…
Темучин… Так зовут их хана. Будущий Чингисхан, Потрясатель Вселенной — захватчик. Пусть не он сам, но его потомки принесут русской земле столько горя! Дубов вспоминал всё, что читал в книгах, что видел в кино: жадные узкоглазые орды, несущие смерть, огонь и кровь. И жуткое, унижающее достоинство рабство — монголо-татарское иго, говоря словами Маркса, «иссушающее саму душу народа». Или это Энгельс сказал, не Маркс? А впрочем, какая разница — они всё равно как близнецы-братья. Чингисхан — вселенский злодей, завоеватель, жестокосердное чудище, явившееся из унылых монгольских степей во главе диких неисчислимых полчищ, явившееся, чтобы убивать и грабить! Чтобы нести порабощение, слезы и смерть! А что если… Что если убить Темучина?! Вот сейчас как раз будет удобный случай… Почему бы и нет? Кто знает, если б вовремя убили Гитлера, если б удалось хоть одно из многочисленных покушений, то… Вообще, бред, наверное. Антинаучный, антиисторический бред, как сказали бы в полковой школе партактива. Что говорит нам марксизм-ленинизм и исторический материализм? Признавая роль личности в истории, пальму первенства всё же отдаёт народным массам. Никаких случайностей в истории нет! Есть чёткие закономернос