Отцепить от мёртвого врага ножны. Нет, лучше — в месте с поясом, так надёжнее. Ух, хорошая сабля — вот это трофей! Секиру — за спину, пригодится. А вот теперь — пора к обрыву, посмотреть, как там да что?
Сняв с вражьего коня аркан, молодой нойон быстро побежал к обрыву, но не прямо, где берёзы, а гораздо правее, к кедровнику. Добежав, привязал аркан к кедру, спустив конец в пропасть. Да, здесь, в этом месте, обрыв был куда как глубже, раза, наверное, в два. Хватило бы длины аркана… и силы раненой руки Гамильдэ-Ичена!
Солнце уже высоко, пора бы появиться парню. Ага, вот он! Показался из-за валуна. Оглянулся. Посмотрел вверх.
Баурджин помахал рукой.
Кивнув, юноша ухватился за конец ремённой петли, подтянулся…
Тяжело, тяжело лезет, медленно…
— Держись! Просто держись, — свесившись вниз, негромко бросил Баурджин и, поплевав на руки, ухватился за туго натянутый ремённый канат, вытаскивая Гамильдэ-Ичена из пропасти, словно тяжёлую, только что пойманную рыбину. Правда, многие монголы и все прочие языческие роды рыб не ловили, да и не мылись никогда, опасаясь вызвать гнев Небесных Богов, ведь реки — это их пути. Однако найманы и, скажем, часть кераитов — христиане — рыбкой при случае вовсе не брезговали — за что их очень не любили язычники. Впрочем, язычников — поклонников Чёрной веры Бон христианские роды тоже не очень-то жаловали, обидно обзывая «немытыми дикарями». У Баурджина же имелись друзья-приятели как среди христиан, так и среди язычников. Вот, Гамильдэ-Ичен, к примеру, был христианин, а Боорчу — давний собутыльник молодого нойона, умелый полководец и побратим главного хана Темучина — язычник. Как и сам хан. А вот Баурджин… Баурджин вообще ни в каких богов не верил — такое уж было воспитание. Правда, в последнее время больше склонялся к христианству, а вот раньше верил только в научно-технический прогресс и торжество марксистско-ленинских идей построения нового общества. Раньше…
Вытащив приятеля, Баурджин смотал аркан:
— Устал?
— Немного, — улыбнувшись, честно признался юноша. — Я оторвался от них у самого кряжа, как ты и говорил. Заматывал голову тряпкой. А дээл пришлось бросить, да и не жалко — холодно только.
Тощий Гамильдэ зябко повёл плечами.
Баурджин махнул рукою:
— Дээл снимем с убитого. А лучше посмотрим в перемётных сумах — это ж теперь наши трофеи. Заодно смотаем арканы — чтоб преследовавшие тебя юноши не смогли выбраться из ущелья.
— Да-а, — убрав рукой упавшую на глаза чёлку, протянул Гамильдэ-Ичен. — Долгонько им придётся идти. Пожалуй, что и до самого Керулена!
— Ну уж, до Керулена, — молодой нойон усмехнулся, — но до озерка, пожалуй, дойдут. Километров десять.
— Что?
— Ничего. Долго говорю, идти.
Гамильдэ-Ичен прищурился:
— Вот опять ты произносишь непонятные слова, Баурджин-нойон! И никогда их не объясняешь, сколько ни проси. А мы ведь друзья, хоть ты и нойон, а я — простой воин.
— Ой, не прибедняйся, Гамильдэ! Десятник из юртаджи — не простой воин, — с усмешкой возразил Баурджин. — Считай, как сотник из простых войск. Бек!
— Ну, уж ты скажешь тоже — бек! — поднимаясь на ноги, юноша отмахнулся, но видно было — слова нойона ему приятны.
— А за сделанное нами дело, Гамильдэ, думаю, лично Темучин богато наградит нас!
— Ой, хорошо бы! — воспрянувший духом Гамильдэ-Ичен потёр руки, но тут же тяжко вздохнул: — Боюсь только, он не сам нас награждать будет, а проведёт приказом через хитрющего Хартамуза-черби — вот уж от него нам мало что достанется!
— Да уж, у Хартамуза-черби зимой снега не выпросишь. И правильно — завхоз должен быть экономным, а как же! Этак на всех ничего не напасёшься… Постой-ка! — Баурджин вдруг осёкся и подозрительно посмотрел на приятеля. — Это что у тебя за слова такие промелькнули — «проведёт приказом»?
— Так — твои, нойон! — Юноша запрокинул голову и заливисто захохотал.
Баурджин тоже не сдержался, так что посмеялись вместе, на пару — правда, недолго. Некогда было, следовало поспешать до подхода основных сил погони — а где их сейчас черти носили — бог весть. Может, конники Кара-Мергена уже добрались до рощи?
— Не-а, не добрались, — по-детски беззаботно улыбнулся Гамильдэ-Ичен. — Мы б слышали. Да и зачем им? Ведь уже отряд в рощицу выслали. Скажи-ка лучше, мы-то куда сейчас?
— Мы? — Баурджин неожиданно засмеялся и показал пальцем на юг. — Туда! К Буир-Нуру.
— Но мы ведь, нам не совсем туда, нойон. Точнее даже сказать, совсем не туда!
— Верно. И кому придёт в голову нас там искать? Игдоржу Собаке? Или Чёрному Охотнику — Кара-Мергену?
— И ему не придёт, — убеждённо отозвался юноша. — Ну разве что — спьяну.
Немного отдохнув, беглецы с осторожностью вывели лошадей из берёзовой рощи и, выехав обратно в долину, повернули на юг, к озеру Буир-Нур. По левую руку всадников голубели воды реки Халкин-Гол, по правую — тянулись синие сопки Баин-Цаганского плоскогорья. Халкин-Гол, Баин-Цаган, Буир-Нур… В мыслях Баурджина сразу же следом за этими географическими наименованиями шло имя Ивана Михайловича Ремезова, командира 149-го мотострелкового полка, в третьей роте которого, вторым номером пулемётного расчёта в далёком тридцать девятом году начинал воинскую службу молодой красноармеец Иван Дубов — Баурджин из рода Олонга.
Глава 2Дубов23—24 июня 1939 года. Халкин-Гол
В ночь на 24 июня 3-й батальон предпринял разведку боем, которой руководил майор Ремезов.
Японцы прилетели второй раз за день. Веером, сначала 96-е, затем новые, 97-е. Истребители. Пикировали на окопы, поливая свинцом укрывшуюся пехоту. С той стороны неширокой реки только что отмолотила японская артиллерия, поднимая над сопками чёрные земляные брызги. Дрожала земля.
Выглянув из окопа, красноармеец Иван Дубов, молодой парень с пшеничными волосами, выставив ручной пулемёт почти вертикально, послал очередь в небо. Ну, мимо, конечно…
— Эх, так и уйдут, курвы! — выругался рядом один из бойцов.
— Не уйдут, — хрипловатым голосом успокоил усатый старшина. — Вон наши «Чаечки»! Ужо, дадут прикурить самураям!
Иван обернулся и увидел, как из-за облака, навстречу японцам, вылетела краснозвёздная эскадрилья И-153 — силуэт этих юрких самолётиков с характерно изогнутым крылом трудно было спутать, потому они так и назывались — «Чайка».
— А вон и «Ишачки»! — Старшина показал рукой влево, где параллельным курсом с «Чайками» шли на супостата тупоносые, молодцеватые И-16.
Японские самолёты с красными кругами Ямато на крыльях испуганно заметались — в битве с И-16 им точно ничего хорошего не светило. Наши были и побыстрее, и «потолок» имели выше, да и вооружение получше — не только пулемёты, но и даже скорострельные авиационные пушки, пусть пока не на всех самолётах.
— Давай, давай. — Дубов помахал рукой стремительно пронёсшимся над окопами нашим, с большим удовольствием глядя, как И-16 и «Чайки», сблизившись с супостатом, с ходу открыли огонь.
Завалившись на крыло, задымил, полетел к земле 197-й, взорвался, врезавшись в сопку — красиво, с красно-жёлтым огненным грибом. Так тебе и надо, самурай недорезанный! Дубов улыбнулся и погладил ствол пулемёта.
Погода стояла отличная — вообще здесь, в Монголии, триста дней в году — солнечные. Курорт, да и только, если б не суровейшая зима да налетавшие из Гоби пыльные бури. Пехотинцам было хорошо видно, как, потеряв десять машин — десять! — улепётывали за реку самурайские «ястребы». Как наши не отставали, били вражин и в хвост и в гриву, пока последний японский истребитель не блеснул крылом на фоне начинавшего неудержимо темнеть неба.
— Всех прогнали, — глядя вслед улетавшим на аэродром «соколам», довольно улыбнулся старшина. — Ну, молодцы, соколики!
Иван вдруг услыхал звук мотора… одинокий, ноющий, словно комар.
— Самурай! — Старшина посмотрел в небо и выругался. — Недобиток чёртов. А ну, братцы, попробуем его из винтарей завалить… Готовсь!
Бойцы с энтузиазмом прицелились. Грянул залп… Конечно, не попали.
— Мазилы! — снова заругался старшина. — Вы не в сам самолёт, вы перед ним цельтесь, он же летит — понимать надо.
Ещё залп…
Иван поудобнее примостил пулемёт, ловя в прицел уходящий за реку самолёт — маленький, серебристый. Да, японец. 197-й, новая серия. На фюзеляже и крыльях — красные круги и выписанный белой краской номер — «39». Самолёт двигался так себе — не очень ходко, видно, то ли двигатель был повреждён, то ли ещё какие-то механизмы, а лётчик катапультироваться не хотел — решил дотянуть до дому. Недалеко, глядишь, и дотянет.
А вот, хрен с маслом!
Тщательно прицелившись, Иван повёл стволом, представив, где самолёт будет находиться чуть позже… Плавно нажал спуск…
Очередь…
Неказистая была очередь, не то что из станкового «Максима», к которому Иван привык. Уж тот-то молотил так молотил, что твой отбойный молоток в шахтёрском забое, а этот — так, трещотка. Никакого сравнения.
И вдруг…
Стукнул по плечу старшина:
— Так ты его, кажись, подбил, парень!
Налетевший ветер сносил чёрный дым в сторону наших позиций, точнее — чуть дальше, за сопку, к урочищу Оргон-Чуулсу, про которое некоторые несознательные цирики из кавполка Лодонгийна Дангара рассказывали разные страшные небылицы. Про какого-то белого всадника, девушку, хрустальную вазу, ну и прочую антинаучную чертовщину. Комсомолец Иван Дубов, как и его товарищи по службе, в неё ни капельки не верил.
Сбитым самолётом день не окончился, вечером дела поинтересней пошли — поступил приказ командования силами батальона провести ночную разведку боем.
Иван хоть и пулемётчик, а всё ж лично упросил командира, майора Ивана Михайловича Ремезова. Взяли…
Пользуясь темнотой, разведчики — в их числе и Иван Дубов, пока вовсе и не предполагавший, что трудная и опасная работа фронтового разведчика станет его основным делом на всю будущую войну, — скрытно подобрались к сопке, на склонах которой укрепились японцы. Два пулемётных гнезда, колючая проволока, брустверы из камней — всё это прекрасно просматривалось в свете луны.