Правда, наслаждаться покоем долго не пришлось — Темучин вовсе не забыл умного и предприимчивого соратника, периодически поручая ему то или иное дело. Вот как сейчас…
Вернее, не сейчас, а ещё в июне…
Глава 3Глаза и уши ханаИюнь 1201 г. Восточная Монголия
Путь наших предков долог был и крут,
Столетия качались за плечами.
Какие маки цвели в долине! Рассыпанные крупными ярко-алыми звёздами по зелёному склону холма, они — да и не только они, вообще весь пейзаж — казались сошедшим со знаменитой картины Клода Моне, которую Дубов видел сразу после войны в Париже, когда гулял там со своей будущей женой Татьяной. Картина так и называлась — «Дикие маки». Вот уж, действительно, дикие — трепетали на ветру огненно-красными гривами, словно тахи — вольные лошади пустыни.
Стоял та чудеснейшая пора — самое начало лета, — когда долины и сопки расцветают после зимней спячки, покрываясь густой высокой травою и сверкающим многоцветьем. Синие колокольчики, небесно-голубые васильки, трёхцветные, жёлто-бело-фиолетовые фиалки, сладко-розовые копны клевера, пурпурный иван-чай, ромашки, одуванчики, незабудки, покрытые бело-розовыми цветками кусты шиповника, и, конечно, маки… Баурджин специально сделал крюк, проехав по склону сопки — полюбоваться. Вот ещё бы домик добавить на горизонте у леса, да женщину с зонтиком — и точно, Клод Моне — «Дикие маки»! Все похоже — и яркие цветы в густо-зелёной траве, и редколесье на горизонте, вот только небо… У Моне — облачное, с небольшими проблесками синевы, а здесь — насыщенно-голубое, чистое, прозрачное и высокое. Хорошее небо! И солнце…
Спешившись, Баурджин наклонился к цветам, понюхал. И краем глаза заметил какое-то движение на склоне холма. Выпрямился, приложив ладонь к глазам, увидев скачущего во весь опор всадника на белом коне. Точнее, всадницу в тёмно-голубом дээли с темно-каштановой гривой непослушных волос, развевающихся за плечами, словно боевое знамя. Дээли по-мужски охватывал пояс — хотя обычно женщины ходили неподпоясанные, — за спиной виднелся охотничий лук.
Баурджин улыбнулся, узнав жену. Другой бы на его месте забеспокоился — с чего бы ей так нестись, может, случилось что? — однако молодой нойон прекрасно знал, как любит скорость его жёнушка ничуть не меньше, чем любой воин.
— Хэй, Джэгэль! — улыбаясь, Баурджин помахал рукой.
Осадив лошадь на полном скаку, Джэгель-Эхэ спрыгнула в траву:
— В нашем кочевье гости, муж мой!
— Гости?! Вот так радость! — Нойон крепко обнял жену и поцеловал в губы. — И кто же к нам пожаловал? Погоди, не говори — сам угадаю… Ммм… Кооршак вернулся с дальнего кочевья?
Джэгэль-Эхэ подбоченилась:
— Нет, не угадал!
— Тогда… Гамильдэ-Ичен!
— Гамильдэ? — Женщина хохотнула. — Какой же это гость? Это свой.
Баурджин задумчиво почесал затылок:
— Ну, тогда… Ха! Неужели — мой анда Кэзгерул Красный Пояс? Собрался-таки наконец нас навестить.
— Жаль, конечно, но это не он.
— А! Никак сам Боорчу-хан пожаловал — он давно грозился приехать на первую стрижку. А что, уже пора подстригать нашего Алтан Болда? Жаргал — точно ещё не пора, мала слишком.
— Да и Алтан Болд ещё не слишком взрослый для первой стрижки.
Алтан Болд…
Баурджин улыбнулся. Родившегося два с половиной года назад сынишку и впрямь рановато было ещё подстригать, не говоря уже о годовалой дочке. И сыну, и дочери имена придумала Джэгэль-Эхэ, такой уж у них с Баурджином был уговор — первенцев она называет, а уж остальных — муж. Баурджин тогда махнул рукой, согласился. Дочку-то хорошо Джэгэль назвала — Жаргал — «Счастье», а вот сына… Алтан Болд — «Золотая сталь»! Во, имечко! Хорошо, не «Деревянный камень»! Вообще-то, Алтан — так звали одного дедушку Джэгэль-Эхэ, а Болд — другого. Ладно, пускай будет Алтан Болд. Зато следующего сына будут звать — Пётр! Тоже в честь дедушки. А дочку — Татьяна. Как любимую жену… там…
— А может, и в самом деле, по осени подстричь Алтан Болда? Устроим праздник, повеселимся… — Баурджин мечтательно прикрыл глаза.
Первая стрижка волос у ребёнка — всегда большое и радостное событие со множеством гостей, когда все поздравляют родителей, веселятся, поют весёлые песни, да пью крепкую арьку. Да, Боорчу бы, кончено, не упустил бы такой случай — давно они уже с Баурджином не пьянствовали. Хорошо бы…
— О чём задумался, супруг мой? — улыбаясь, Джэгэль-Эхэ ласково погладила Баурджина по волосам. Кстати, у Алтан Болда тоже были светлые волосы, и такие же, как у отца, глаза — зеленовато-карие. А вот Жаргал, кажется, пошла в маму.
— Задумался? — хитро прищурился Баурджин. — Сказать по правде, хочу сейчас же содрать с тебя дэли да завалить в траву!
Джэгэль-Эхэ рассмеялась и медленно сняла пояс:
— Завалить в траву? Так в чём же дело?
Поцеловав жену, молодой нойон распахнул её одежду, обнажив стройное тело с мягкой шелковистою кожей оттенка светлой бронзы. В тёмно-карих блестящих глазах молодой женщины бегали золотистые чёртики…
Быстро освободившись от одежды, они упали в траву…
Качались красные маки. Дикие маки. Дикие…
— Так кто ж к нам всё-таки приехал? — погладив жену по плечу, наконец осведомился нойон.
— Ах, да, — Джэгэль-Эхэ потянулась, гибкая, словно рысь. — Некто по имени Эрдэнэт, молодой, но важный. Говорит — нукер самого Темучина. Не один приехал, со свитой… — женщина неожиданно вздохнула. — А Темучин оказывает тебе почёт. Видать, опять что-то ему понадобилось.
— Да уж, не без этого! — Баурджин самодовольно улыбнулся — всё ж таки ему было приятно внимание великого хана. Ну, пока не единственно великого, был ещё и старый Тогрул — Ван-хан, — которому Темучин приходился вассалом. Темучин… Друзья называли его — Чингисхан — Хан-Океан, Хан-Вселенная. Пока только друзья так звали. Ничего, пройдёт время…
Джэгэль-Эхэ обняла мужа за плечи:
— Чувствую, скоро ты опять покинешь меня ради…
— Ради важных государственных дел. — Баурджин ласково провёл ей по носу указательным пальцем. — А ради чего же другого я могу тебя покинуть? К тому же — по зову хана. Значит, я ему нужен. Потому и прислал нукера. Было бы хуже, если б не прислал… Ну, что мы сидим? Едем!
Молодой нойон рванулся к коню.
— Поспешишь — замёрзнешь! — не преминула уколоть Джэгэль-Эхэ.
Баурджин обернулся, хохотнул:
— Кто бы говорил!
Ещё подъезжая к становищу, Баурджин заметил привязанных к коновязи лошадей и — рядом с ними — нескольких человек. Семеро воинов в сверкающих на солнце шлемах и доспехах из дублёной бычьей кожи. Копья с разноцветными бунчуками, круглые маленькие щиты, сабли. Один был без щита и копья, в нагруднике из блестящих стальных пластин и красных сапожках-гуталах. Красные — такими имел право одаривать только великий хан. Этот, скорее всего, и есть Эрдэнэт.
Спрыгнув с коня, Баурджин слегка поклонился и приветствовал гостей словами: «Сонин юу банау?» — «Какие новости?».
— Спокойно ли провели весну? — по степной традиции отозвался нукер. Тот самый, в сияющих на солнце доспехах. Молодой, наверное, ровесник Баурджина — а тому недавно исполнился двадцать один год — с круглым каким-то задорно-мальчишеским лицом и небольшими холёными усиками. — Все ли поголовье на месте?
Поблагодарив, Баурджин и Джэгэль-Эхэ ещё раз поклонились гостям, жестом указав на просторную белую, с синими узорами юрту:
— Что же вы не проходите в гэр?
Эрдэнэт улыбнулся:
— Как можно без хозяев? Мы лучше подождём. Тем более нас уже угостили кумысом. Хороший у тебя кумыс, Баурджин-нойон!
— Рад, что тебе понравилось. Прошу!
По традиции Баурджин с супругой вошли в гэр первыми, а посланник и его свита, неспешно переговариваясь, давали время хозяевам подготовиться к приёму гостей. Смеялись. Весёлые… Вообще, кочевники всегда имели жизнерадостный вид и при каждом удобном (и неудобном тоже) случае любили пошутить. Хмурый монгол — это нонсенс!
Монголы… Баурджин-Дубов для удобства именовал так всех кочевников, и христиан — найманов, кераитов, уйгуров, и язычников — тайджиутов, меркитов, монголов, татар и всех прочих.
Подготовиться к приёму гостей Джэгэль-Эхэ помогали две служанки: молодая девчонка, приходившаяся ей какой-то дальней родственницей, и старая сморщенная бабушка Ичене-Куам, которая знала огромное количество песен и сказаний, по большей части смешных до самого неприличия. Переодевшись в белый дэли, Джэгэль-Эхэ с их помощью быстренько собрала волосы в приличествующую солидной замужней даме причёску — в виде рогов буйвола и, схватив с низенького столика большую серебряную чашу, быстро наполнила её чаем, который как раз успела приготовить старая Ичене-Куам. Хороший был чаек: Баурджина, как первый раз попробовал, чуть не вырвало, ну а с течением времени привык, даже нравиться стал. Кроме собственно чайного листа, привезённого чжурчжэньскими торговцами, в состав напитка входило ещё и баранье сало, масло, соль, круто заваренный бульон из перемолотых бараньих костей, мука и поджаренное на жаровне пшено, тоже приобретённое у торговцев. Не чёрный был чай, и даже не зелёный — белый, как кумыс или арька. Белый цвет — самый хороший, цвет уважения и добра.
Бросив взгляд на жену, Баурджин едва удержался от смеха — больно уж необычно выглядела её причёска, даже устрашающе как-то.
— Хадак! Хадак! — шёпотом напомнил он.
— Ах, да, — поставив на столик уже взятую было в руки чашу, Джэгэль-Эхэ обернулась, и старая Ичене-Куам протянула ей голубое шёлковое полотенце с вышитыми жёлтым шёлком уйгурскими буквицами — пожеланием. Таких хадаков в каждом уважающем себя гэре имелось по восемь видов — все с разными пожеланиями, главное было — не перепутать. Баурджин скосил глаза, вчитался — не зря Гамильдэ-Ичен выучил его уйгурскому письму в прошлую зиму. «Пусть будет мир в вашем гэре»… Хм… Вряд ли это пожелание подойдёт воинам.