Да, лошадь — это было хорошо, ведь урочище Оргон-Чуулсу — дацан! — находилось не так уж и близко, а туда обязательно нужно съездить, что Иван-Баурджин и собирался проделать в самое ближайшее время. Он уже пару раз пытался забраться в седло, но чувствовал — рано. И всё же, всё же наступил наконец такой момент…
Радостный юноша прогарцевал на коне по всему кочевью, проехался и галопом, и приёмистой рысью. Иван с удивлением отмечал, как его ноги, и руки, и всё тело, казалось, сливались с лошадью в одно целое, и было очень приятно чувствовать себя этаким кентавром, нестись на лихом коне неудержимой стрелою — и только ветер в лицо, и горько пахнет полынью, и стелется под копытами пожухлая степная трава. Здорово!
Баурджин-Иван, наслаждаясь, нарочно объехал стойбище несколько раз… пока не наткнулся на здоровенного оболтуса с широким, как лепёшка, лицом — вернее сказать, харей — и глазёнками такими узкими, что, казалось, даже не было видно зрачков. И эта противная наглая харя явно была Баурджину знакома…
— Э, суслик, пх, пх, — завидев юношу, презрительно пропыхтел здоровяк.
Баурджина словно ветром выкинуло из седла, и даже возникло почти непреодолимое желание распластаться брюхом на земле и целовать сапоги нахала. Дубов закусил губу — ну, это уж слишком! Вот уж фиг! Он остался стоять, к явному изумлению толстомордого, лишь произнёс формулу степной вежливости:
— Сайн байна уу, Жорпыгыл? Удойны ли твои кобылицы?
Широкое лицо парняги неожиданно исказилось от ярости, а рука потянулась к висевшей на поясе плети.
— Ах ты, падаль! Обнаглел? Или я тебе уже не хан? А ну — снимай одёжку! — Жорпыгыл завертел плёткой. — Сейчас я тебе проучу!
И вновь, вновь Дубов ощутил явные позывы к мазохизму: захотелось немедленно скинуть войлочную куртку, покорно подставив спину под плеть хозяина… как это обычно и происходило.
— Быстрей, падаль! Долго я буду ждать?
Разъярившись дальше некуда, Жорпыгыл взмахнул плетью, целя Баурджину в лицо… И промахнулся! Вернее, это не он промахнулся, это уклонился Ба… Дубов, а в следующий замах, перехватив рукоять плётки левой рукой, правой заехал наглецу в зубы!
Бац!
Выпустив плеть, Жорпыгыл уселся задом в траву — не столько от силы удара, сколько от изумления — видать, никак не ожидал наткнуться на подобный отпор.
— Ты больше никогда не будешь бить меня, Жорпыгыл Крыса. — Дубов ковал железо, пока горячо, изгоняя из себя все остатки Баурджинова страха, которые казались ему просто въевшимися в мозги и кожу. — Ибо если ты ударишь меня, то я в ответ ударю тебя и буду бить до тех пор, пока не убью! Ты понял, Крыса?
Дубов с силой пнул враз поскучневшего нахала в жирное брюхо.
— Ты угрожаешь мне? — злобно зыркнул тот.
— Угрожаю? Я? — Баурджин громко расхохотался. — Да кто это слышал? Может, вон тот куст? Или эта ковыль? Или та верблюжья колючка?
Конечно, Дубов сознавал, что здоровяку Жорпыгылу вполне по силам задать осмелевшему Баурджину хорошую трёпку, да что там трёпку — даже убить… Но Иван так же чувствовал и другое — что привыкший к полной покорности и безнаказанности ханский сынок не рискнёт сейчас лезть на рожон, уж если не среагировал сразу. Наверняка выждет удобный момент — а таких ещё будет множество, так что борьба ещё только начинается. Даже не борьба — вражда. И враг — весьма силен и влиятелен. Ничего…
— Ничего, — вскакивая в седло, осклабился Жорпыгыл. — Я ещё посчитаюсь с тобой, раб и сын раба, нищий, пригретый моим слишком уж добрым отцом! Вот как ты отплатил нам за все, пёс! Ну, погоди, погоди…
Ударив жеребца плетью, сын старого Олонга рысью понёсся прочь, к дальнему пастбищу.
Все нутро Баурджина трепетало, в мозгах царила сумятица… с которой живо справился Дубов. Нажил себе сильного врага? И хорошо — враги и должны быть сильными, иначе какое же удовольствие с ними бороться? Да и, с другой стороны, разве лучше было подставлять свою шкуру под плеть? Не больно-то надо.
— Здорово ты его напугал, Баурджин! — крикнула откуда-то сзади Хульдэ. — Что, незаметно я подобралась?
— Ага, незаметно, — обернувшись, юноша засмеялся. — Будто я не слышал, как стучали копыта твоей лошади. На всю степь!
— Да прям уж, на всю степь, — девушка отозвалась вроде бы обиженно, но её глаза смеялись. — Поедем прокатимся? Знаю одно местечко, где растут чудесные маки.
— А урочища ты никакого не знаешь? — с готовностью вскочил в седло Баурджин. — Скажем — Оргон-Чуулсу?
— Оргон-Чуулсу? — повернув голову, переспросила Хульдэ. — А что там интересного? Один песок да камни. Ну, ещё верблюжья колючка.
— Как — одни камни? — Юноша удивлённо поднял брови. — А дацан?
— Дацан? Какой дацан? А, — Хульдэ неожиданно рассмеялась. — Ты, верно, наслушался россказней Кэринкэ! Не всему верь, что она скажет.
— Так что же, там никакого дацана нет? — не отставал Баурджин.
Девчонка махнула рукой:
— Конечно, нет. Ну, если хочешь, давай съездим, тут ведь не так далеко.
— Только быстрей — у меня ещё работы хватает.
— Вся наша работа — на пастбищах, — засмеялась Хульдэ. — Ну что? Поскакали?
Выносливые низкорослые лошадки ходко понеслись вдоль самой реки, и молодые всадники смеялись, перекликиваясь друг с другом. Вокруг синели безлесные сопки, и низкорослый кустарник стелился по краям оврагов.
— Ну вот оно, твоё урочище! — Хульдэ придержала лошадь. — И что тут?
Подъехав к оврагу поближе, Баурджин спешился и, оставив лошадь, спустился вниз. Огляделся… Ничего! Пусто! Как и говорила девчонка — один песок да камни. Но ведь было же, было!
Юноша поднял голову:
— А это точно — Оргон-Чуулсу?
— Точно. Я тут все овраги знаю. Да ты сам-то что, не помнишь, что ли?
— Помню…
Вздохнув, Баурджин полез наверх по крутому песчаному склону.
И дальше уже поехал тихо, грустно даже, не шутил, не смеялся. Хульдэ, конечно, заметила произошедшую с её спутником перемену:
— Да что с тобой? Рана болит?
— Нет… Просто взгрустнулось что-то… Слушай, Хульдэ, а ты и в самом деле ничего такого не слышала про Оргон-Чуулсу?
— Да всё то же самое слышала, что и ты, — фыркнула девушка. — Про старый дацан и чашу. Только вранье это все, клянусь Гробом Господним! Никто ведь никогда этого дацана не видел.
— Так ведь не видели бы — не говорили.
— Да врут, точно тебе говорю. — Хульдэ засмеялась. — Дался тебе этот дацан. Видать, хочешь попить из чаши — и стать храбрецом?
Сказав это, девушка неожиданно замолкла.
— Знаешь, что я тебе скажу? — негромко произнесла она некоторое время спустя. — Ты, Баурджин, сегодня вёл себя как самый настоящий храбрец! Даже не ожидала.
— Да ладно тебе, — зарделся парень. — Не ожидала… С такими, как Крыса, так и надобно поступать.
— Теперь Жорпыгыл попытается тебе отомстить. — Хульдэ нахмурила брови. — Знаешь, какой он хитрый?
Баурджин усмехнулся:
— Я тоже не из дураков. Ещё поглядим, кто кого! Ну что, поскачем, поглядим твои маки? Постой-ка, они же ещё не цветут.
— Как это не цветут? — громко засмеялась девушка. — Цветут! В полную силу!
Маки и впрямь уже цвели, да настолько буйно, что казались языками пламени посреди жёлто-зелёной травы. Эти красивые ярко-алые цветы занимали весь северный склон пологой сопки, и этот же склон, пустив коней пастись, облюбовали для отдыха Хульдэ с Баурджином. Улеглись в траву, подложив под головы руки, и долго лежали так, глядя в синее, с небольшими белыми облаками небо. Дул лёгкий ветерок, принося приятную прохладу, горько пахло полынью и прочими степными травами.
— Слушай, — повернувшись к Баурджину, вдруг предложила Хульдэ. — А давай поедем к озеру. Напоим коней, искупаемся…
— Искупаемся? — Баурджин засмеялся. — Ты такая смелая? А вдруг нас увидят монголы или кераиты?
— Кераиты христиане. Или поклонники Просветлённого Учителя — царевича Гаутамы.
— Среди них есть и язычники. Бог Тэнгри не любит, когда оскорбляют воду.
— Да брось ты! Что нам до какого-то Тэнгри? Тем более и не увидит никто — я знаю на берегу одно укромное местечко.
Зеленовато-серые глаза Хульдэ смотрели с мольбой и затаённой усмешкой, зубы были ослепительно белыми, а губы — розовыми, чуть припухлыми, растянутыми в полуулыбке…
— Ну, поедем, а?
Баурджин улыбнулся и махнул рукою:
— Поедем!
Озеро Буир-Нур было большим и прозрачным, а вода в нём оказалось холодной, студёной даже. Баурджин наклонился, потрогал рукой и, услышав на берегу смех, оглянулся — уже скинувшая всю свою одежонку Хульдэ, смеясь, бежала в воду. Остановилась, нагнулась, брызнула:
— Ну, что ты стоишь? Раздевайся!
Смуглое девичье тело на фоне голубых вод озера вдруг показалось юноше таким прекрасным, что он, без раздумий скинув одежду, бросился в хрустальные волны… И тут же едва не выскочил обратно на берег — холодно!
— Что? — веселясь, закричала Хульдэ. — Студёно?
— Да нет, что ты!
— А я так уже замёрзла. Вылезем?
На берегу они зябко передёрнули плечами и, не сговариваясь, побежали в траву… Девичья грудь под ладонями юноши оказалась упругой и твёрдой, тело — горячим, а стан — тонким. Баурджин прижался к девчонке всем телом, гладя шелковистую кожу, Хульдэ тяжело задышала, улыбнулась, прошептала что-то нежное…
А юноше казалось — перевернулся мир. Баурджин, в отличие от Дубова, впервые пробовал женщину…
Они вернулись в кочевье уже ближе к вечеру, когда чёрные тени сопок протянулись к самой реке. У юрты старого Олонга виднелись лошади — надо думать, съехались пастухи с дальних пастбищ.
— Вот здорово! — увидев коней, обрадованно воскликнула Хульдэ. — Все наши здесь. Уж теперь-то будет нескучно.
А вот Баурджин почему-то не обрадовался, да и сердце его нехорошо заныло. Особенно когда, спешившись, он увидал выходящего из юрты Жорпыгыла. Даже не взглянув в сторону юноши, ханский сын надменно прошагал к коновязи. За ним из юрты показались ещё четверо парней — не самых, так скажем, бедных — и мелкий, похожий на шакала, Аракча, подпевала и лизоблюд.