Какой-то старик, с узкой седой бородой, трясущимися руками протянул Гамильдэ цзинскую медную монетку:
— Дай-ка мне во-он ту ниточку…
— Это не ниточка, уважаемый, это — полоска. Как раз для того, чтобы умилостивить горных и речных божеств.
— Вот-вот, — обрадовался старик. — Как раз это мне и надо.
— На одну монету бери две, дедушка!
— Ну, давай. Вон те, красные…
— Красные — это для гор. А вот речные божества больше любят синие!
Баурджин поспешно отвернулся — стыдно стало: синего тряпья у них было куда как больше красного.
— Берите, берите! — расхваливал товар Гамильдэ-Ичен. — Не скоро мы ещё к вам приедем.
Присланные для пригляду разбойники с нескрываемым уважением поглядывали на торговцев.
— Гляди-ка, Цэрэн, — украдкой шепнул один другому. — Полдня работы — и на тебе, сколько мехов и монет! Нами с тобой столько даже в самый удачный набег не достанется!
— Да уж, — завистливо скривил губы Цэрэн. — Может, и нам когда-нибудь податься в торговцы? Дело, я смотрю, не такое и сложное — дёшево купил, привёз, куда надо, дорого продал. Красота!
Баурджин хмыкнул — нет уж, не всё так просто, парни, — и, взяв в руки изящный, светло-зелёного шелка пояс, поощрительно улыбнулся покупательницам:
— А что, девушки, много ль у вас мужчин? Вот, думаю — хватит ли на всех поясов?
Молодайки заволновались:
— Ой, хорошо бы, хватило.
— Так сколько у вас мужиков-то, спрашиваю?
— Два раза по девять и ещё трое. Да, именно так.
— Да что ты говоришь, Боргэ? Ты что же, посчитала за мужчин этих недотёп — Сурэна с Нарамом?
— А что?
— Да какие ж они мужики?
— Нет, девушки, их тоже надобно посчитать, а как же!
— Этих гнусных сусликов-то считать? Ты что, Боргэ, не помнишь, как они вашего барана сожрали?
Пристыженная Боргэ махнула рукой.
Уже к началу торговли, как заметил Баурджин, молодайки принарядились, повытаскивали из сундуков самое ценное — красивые, нежно-голубые и травянисто-зелёные дээли, украшенные затейливым орнаментом — союмбо, высокие конусообразные шапки, напоминавшие Дубову карнавальные колпаки, белые узорчатые сапожки-гуталы. Ничего не скажешь, красивые девки! И вольные… ну, уж это как у всех кочевников водится. Никогда у них женщины забитыми не были, взаперти не сидели — на конях скакали не хуже мужиков, и в переходах на дальние пастбища, и в военных походах, если надо было — и воевали, и даже возглавляли роды. И спали — с кем хотели. С другой стороны, даже самому хану не было зазорно взять в жены женщину с ребёнком или даже — с несколькими, никто тут этого не стыдился, а даже и наоборот — гордились. И чужих детей воспитывали, как своих. Впрочем, дети чужими не бывают — закон степи. На взгляд Баурджина-Дубова — очень хороший закон.
Итак, значит, в роду Чэрэна Синие Усы — двадцать один воин, считая и «гнусных сусликов», нагло сожравших чужого барана. Больше чем два десятка. А ведь это, похоже, самый захудалый род. И хан Джамуха регулярно проводит военные смотры, тренировки и прочее. Сплачивает, так сказать, народишко в единую армию. В случае чего несладко придётся Темучину с Ван-ханом, несладко. Хотя, с другой стороны, для мира в степи всё равно, кто станет победителем — Ван-хан с Темучином или Джамуха, лишь бы поскорей установилось спокойствие. Впрочем, нет — победить должен сильнейший, иначе кочевья так и будут страдать от усобиц. А эту линию — против усобиц — последовательно и жёстко проводит в жизнь именно Темучин. К тому же сам Баурджин и его семья — род! — ему сильно обязаны. Значит, все правильно. Значит, так и нужно действовать — не щадя ни сил, ни жизни.
— Возы? — одна из девчонок — кажется, её звали Боргэ — задумчиво покачала головой. — Нет, без мужчин мы не можем их купить — боимся. Ладно блюда да ленточки… ой, а колокольчиков у вас нет?
— Есть! — широко улыбнулся Гамильдэ-Ичен. — Есть колокольчики! Тебе сколько, красавица? И каких — серебряных, медных?
Красавица возмущённо фыркнула:
— Вот ещё — медных! Конечно, серебряных!
— Ну, бери, — запустив руку под рогожку в объёмистую корзину со всякой мелочью, юноша протянул покупательнице три серебряных колокольчика с маленькими уйгурскими буквицами вертикальным рядом — пожеланиями удачи и счастья.
Девушка восхищённо зацокала языком:
— Сколько стоит?
— Две… Впрочем, бери так, в подарок!
— Ой… Вот спасибо!
— Тебя как звать-то?
— Боргэ. Чэрэна Синие Усы знаешь?
— Слыхал.
— Так я — его внучка.
Гамильдэ-Ичен улыбался настолько глупо, что у подозрительно косившегося на него Баурджина больше не осталось сомнений — втюрился парень, запал на красивую девку. И в самом деле, красивую — волосы иссиня-чёрные, с вороновым отливом, кожа светлая, милый, чуть вздёрнутый носик, глазки большие, вытянутые, кажется, зелёные, на румяных щёчках ямочки… А ведь род Чэрэна Синие Усы входит во враждебный союз Джамухи. Хотя что говорить — сердцу ведь не прикажешь.
А Гамильдэ-Ичен уже договаривался с девчонкой о встрече, мол, очень уж понравились ему здешние места, вот бы погулять, полюбоваться красотами, кто б показал только… Кто б показал? Ну, ясно кто…
Так, незаметно, приблизился вечер. Перевалив реку, солнце сползло уже к самым сопкам, заливая поросшие лиственницей и кедром вершины мягким золотисто-оранжевым светом. В ближайших кустах весело пели птицы, пахло цветущим багульником, мятой и клевером, на излучине реки — было видно — играла рыба.
Баурджин-Дубов вдруг неожиданно ощутил такую жуткую ностальгию, что аж страшно стало! Давно уже не накатывали на него подобные чувства, лет пять — точно. Захотелось вдруг взять удочку, да пойти на реку, посидеть, встретить вечернюю зорьку. А потом все как полагается — костерок, уха, водочка — и протяжные русские песни.
Жаль, кочевники почти не ловили рыбы, да и вообще — к воде относились трепетно. Интересно, какая в этом кочевье вера? Если люди Чэрэна Синие Усы язычники — тогда к реке и близко подходить нельзя, ну, разве что помолиться. А если христиане или, скажем, буддисты — тогда можно попробовать и половить рыбку.
Баурджин потянул носом — от столпившихся у возов жителей кочевья вовсе не пахло немытым телом. Значит, не язычники.
— Хорошо сегодня расторговались, — улыбнулся нойон. — Слава Христородице!
— Христородице слава! — тут же отозвались многие.
Несториане!
Отлично!
Так, может, и удастся рыбалка!
Накупив всякой мелочи, народ, похоже, вовсе не собирался расходится, скорее, наоборот. Баурджин и его люди уже получили приглашение зайти в гэр — погостить и остаться на ночь.
— Лучше и впрямь остаться, — негромко посоветовал Цэрэн, разбойник. — Дорог дальше нет, одни тропы, да и опасно ночью в сопках.
— Что, — усмехнувшись, обернулся к нему нойон, — разбойники?
— И они тоже. Думаешь, тут одни мы промышляем? Как же!
Баурджин покачал головой — однако везде конкуренция:
— Ладно, останемся.
Ух, как обрадовался Гамильдэ-Ичен! Прямо чуть не свалился с телеги. Телеги тоже, кстати, нужно было продать… вот только — кому? Дождаться возвращения мужчин? Ну, если те вернутся завтра, то… Ладно, там видно будет.
Даже в отсутствие главных хозяев кочевья почести гостям оказали на высшем уровне, традиционно. Была и серебряная пиала с кумысом на голубом хадаке, и забитый барашек, и пресный сыр, и много чего ещё — все вкусно, не оторваться. Даже разбойники, поначалу относившиеся ко всему настороженно, к концу трапезы растаяли, повеселели и даже, хлебнув арьки, на три голоса затянули протяжную степную песню «уртын дуу»:
Эх, еду-еду-еду я-а-а-а…
Улучив момент, Баурджин вышел на улицу и, зайдя за гэр, принялся копать червей прихваченной из телеги лопатой. Темновато, правда, было — над чёрными сопками алым пламенем пылали зарницы. Хорошо хоть луна была яркая, а небо — полное звёзд. Позади вдруг мелькнула тень. Нойон резко обернулся — Гамильдэ-Ичен! Усмехнувшись, Баурджин даже и спрашивать не стал — куда. И так было ясно.
Аккуратно сложив червей в плетёную коробочку, молодой нойон сунул её в заплечный мешок, где уже булькала бортохо-баклажка, стараниями хозяев гэра наполненная забористой арькой. Не «Столичная», конечно, но за неимением лучшего сойдёт и это. Кроме червей и баклажки, в мешке имелась шёлковая нитка — на леску, соль в тряпочке, несколько горошин чёрного перца, огниво и небольшой медный черпак — вместо ложки.
Оглянувшись по сторонам, Баурджин спустился к реке по пологому склону. Вырубив ножом удилище, привязал леску — тонкую шёлковую ниточку, подобного добра в телегах имелось много. Приладил и поплавок — кусочек коры, — и крючок — заранее присмотренный кривой гвоздик. Выбрав за кустами место, насадил червя и, поплевав, закинул удочку. Затих, затаился… Слышно было, как позади, в кочевье, лениво брехали собаки, да из гэра, где продолжался пир, доносились песни.
Оп! Дёрнуло! Рыба! Точно — рыба. Да ещё какая крупная — удилище едва не вырывалось из рук. Баурджин аж вспотел, покуда вытащил добычу. Вот это рыбина! Жирная, увесистая, крупная — с руку. Язь? Омуль?
Прибрав добычу в небольшой котелок, нойон с азартом закинул удочку снова. А вот на этот раз повезло меньше — за полчаса поймалось лишь разная мелочь. Может, изменило рыбаку рыбацкое счастье, а может, просто слишком темно стало. Махнув рукой, Баурджин прихватил котелок с уловом и поднялся в сопки. Укрывшись за деревьями, разложил костерок — не хотелось сейчас никого видеть, и в гэр идти не хотелось. Достав огниво, высек искру, наклонившись, раздул огонёк. Весело заиграло пламя. Подбросив валежника, нойон спустился к реке за водой. И вскоре забулькало над огнём аппетитное варево! Взяв черпак, Баурджин хлебнул… Зажмурился от удовольствия — вот так ушица вышла!
Вытащил баклажку, пристроил у костерка, рядом… Потом, подумав, сделал долгий глоток. Сняв кипевший котелок с костра, поставил в траву…
Эх, хорошо!
Вспомнился вдруг пионерский отряд, куда Дубова долго не принимали, хотя учился-то он хорошо, но вот, беда, дрался. А как не драться, когда его все монголом обзывали из-за необычного разреза глаз? Вот и дрался, а куда денешься? Правда, когда принимали в пионеры, дал слово больше не махать кулаками. Нарушил, конечно, разве ж такое слово сдержишь?