— Ясно, — махнул рукой нойон. — Свалили наши разбойнички, прихватив всю нашу выручку. Да и чёрт с ней, с выручкой — лошадей жалко! Что теперь, пойдём пешком к Джамухе жаловаться? Мол, ну и порядочки на твоей территории, уважаемый хан, — без солидной охраны ни пройти, ни проехать. Может, ещё компенсацию от него потребовать?
— Так, может, вернуться назад, в кочевье Чэрэна Синие Усы? — с ходу предложил Гамильдэ-Ичен. — Рассказать все — они помогут.
Баурджин скривился:
— Они-то помогут, кто бы сомневался? Только нам-то ведь не это нужно! Что нам с их помощи? Время, время потеряем, а Темучин ждёт обстоятельного доклада как можно быстрее — и я его понимаю. Как понимаю и то… — нойон усмехнулся, — что тебя так влечёт в это кочевье, Гамильдэ. Вернее — кто.
Юноша смущённо понурился.
— Ладно, ладно, Бог даст, ещё зашлёшь сватов к своей зазнобе!
Говоря так, Баурджин кривил душой, вовсе не веря в сказанное. Род Чэрэна Синие Усы, конечно, отнёсся к гостям очень хорошо — как поступил бы и любой другой род, в полном соответствии с великим законом степи. Однако как ни крути, а это был вражеский род, род Джамухи, с которым вот-вот предстояло кровавое столкновение. И наверное, не стоило бы сейчас обнадёживать юношу, потерявшего голову от любви. Впрочем, любовь ли это? Скорее так, увлечение…
— О чём задумался, Гамильдэ?
— А? — Юноша оторвал взгляд от неба. — Стихи сочиняю.
— Вот это дело! — язвительно расхохотался нойон. — А я-то полагал, ты думаешь о том, как нам отсюда выбраться.
— И об этом подумаю, — невозмутимо отозвался парень. — Вот только досочиняю. Всего-то две строчки осталось… Баурджин-гуай, не подскажешь рифму к словам «сталь кос»?
— Навоз! — нойон не выдержал и даже хотел было прикрикнуть на юношу, чтобы занимался делом. Но сдержался. Не накричал. Просто глубоко вдохнул… выдохнул… вдохнул — выдохнул… И так несколько раз…
А потом сказал:
— К «стали кос» очень подходит «курносый нос», Гамильдэ.
— Курносый нос? — Юноша улыбнулся. — Вообще — хорошо… но не очень хорошо…
— Ну, тогда — «милый нос».
— А вот это гораздо лучше! Спасибо, нойон. Хочешь, прочту стихи?
— Конечно, прочти — мы с Сухэ их охотно послушаем, верно, Сухэ?
Алтансух непонимающе мотнул головой.
Гамильдэ-Ичен подбоченился и, откашлявшись, громко, с выражением, произнёс:
— Сказание о несчастной любви!
Тут же и пояснил:
— Это название такое.
Пряча улыбку, Баурджин погрозил юному приятелю пальцем:
— Неправильно ты, Гамильдэ, балладу свою назвал, безрадостно. Даже можно сказать — политически безграмотно! «Сказание о счастливой любви» — вот как надо!
— Ну, вообще, да, — подумав, согласился поэт. — Так гораздо лучше.
Баурджин вольготно развалился под деревом и приготовился слушать:
— Ну, ладно, ладно, потом исправишь. Давай, читай своего «Гаврилу»!
— Кого?
— Ну, сказание…
— Ага… Слушайте…
Долог халат, а мысли узки!
И солнце уже не светит,
И нет причин для радости,
Когда любимой свет глаз не греет,
Когда погасла сталь её кос,
Когда поник милый нос…
Юноша картинно застыл в позе убитого горем героя, и налетевший ветерок трепал его волосы, словно конскую гриву…
— Ну и встал! — прищёлкнул языком нойон. — Прям Фернандель… Не, не Фернандель — Жан Маре!
Гамильдэ-Ичен тряхнул головой:
— Сейчас продолжу…
— Давай, давай…
Поэт вытянул вперёд правую руку, ну точь-в-точь пионер, читающий приветствие очередному партсъезду:
— Жёлто-синий ирис расцвёл в сопках — я верю, мы с тобой встретимся, и так же расцветёт моё сердце!
Юноша вздохнул и, опустив руку, шмыгнул носом:
— Ну, пока все…
— Здорово, — от всей души похвалил нойон. — Только вот эта аллегория с жёлто-синим ирисом как-то не очень впечатляет — лучше б какой-нибудь другой цветок взять, желательно — красный, как сердце. Например — мак. А ещё лучше — гвоздику.
Красная гвоздика, спутница тревог, красная гвоздика — наш цветок! — ностальгически напел Баурджин-Дубов и, подводя итоги, добавил: — Ну, стихи послушали, песни попели. Теперь можно и подумать, покумекать, так сказать, о делах наших скорбных. Юноши, не расслабляйтесь, ставлю задачу — как можно быстрей выйти к кочевьям Джамухи. Поясняю, не к самым ближним, но и не к дальним. К средним по дальности. И выйти так, чтобы никто не заподозрил в нас ни разбойников, ни — упаси, Христородица — лазутчиков Темучина. Задача ясна?
— Ясна, господин нойон!
— Тогда думаете, время пошло.
Он и сам думал, а как же, чужие головы — хорошо, а своя — лучше. Тем более сейчас, после небольшой разрядки, мысли текли легко и привольно. В кочевье Джамухи их — Баурджина, Гамильдэ-Ичена, Алтансуха — никто не знает, значит, в принципе, можно назваться кем угодно. Стоп! Нет, не кем угодно. Барсэлук… Или как там его — Игдорж Птица? Нет — Игдорж Собака, вот как. Шпион Джамухи. Скорее всего, он уже доложил своему повелителю о подозрительных торговцах… торговцах — именно торговцах. Значит, сказаться кем-нибудь другим — себе дороже выйдет, оправдывайся потом. Да, вот ещё — что там наболтал Барсэлуку Сухэ?
— Эй, Алтансух…
Ничего особенного Сухэ лазутчику не рассказывал, кроме всяких забавных историй из жизни подвластных Темучину племён, что, вообще-то, не должно было вызвать подозрений — купцы могут торговать, с кем хотят. Барсэлук, кстати, сбежал во время нападения банды Дикой Оэлун… Вот так и говорить — правду: дескать, мы несчастные торговцы, ограбленные дочиста разбойничьей шайкой. Чего ещё думать-то? Да, но, с другой стороны, что это за статус такой — ограбленные торговцы? И почему они, вместо того чтобы пробираться в родные края, упорно идут на север, в кочевья великого хана Джамухи? Чтобы пожаловаться на разбойников? Хм… Подозрительно. И стоит ради этого тащиться чёрт знает куда, да ещё пешком? Пешеходов кочевники не просто не уважают — презирают, и общаться с подобными неудачниками вряд ли станут. Значит, надо придумать что-то ещё…
Баурджин неожиданно улыбнулся:
— Гамильдэ-Ичен, ты песни петь умеешь?
— Конечно, — удивлённо отозвался юноша. — И не только петь, а и сочинять — ты же знаешь, нойон!
— Да уж, таких песен и я могу сочинить целый ворох. А ты, Сухэ?
— Конечно, могу петь, — подтвердил Алтансух. — И даже умею играть на хуре!
Гамильдэ-Ичен рассмеялся:
— Ой, да что там уметь-то? Знай дёргай струну.
Баурджин задумчиво потеребил отросшую бородку, светлую, как волосы, и поинтересовался, трудно ли сделать хур или ещё какой-нибудь музыкальный инструмент.
— Сделать нетрудно, — заверил Гамильдэ-Ичен. — Только нужна сушёная тыква и хорошая палка. Ну и конский волос — на струны.
— Ещё можно смычком играть, — подумав, добавил Сухэ. — А смычок совсем просто делается — как лук.
Выслушав парней, нойон покачал головой:
— Где ж я вам тыкву найду? Ну, разве что в ближайшем кочевье. Что тут у нас ближайшее, кто помнит?
— Боргэ говорила — где-то здесь, неподалёку, кочует род старого Эрдэнэчимэга.
— Эрдэнэчимэг? — Баурджин ухмыльнулся. — «Драгоценное украшение» — красивое имечко, не очень-то подходящее для старика.
— Ну, уж как назвали, так назвали.
— А что значит — «неподалёку»? Какой-нибудь приметный ориентир тебе Боргэ называла? Ну, там, типа ярко-алой скалы или сосны с тремя вершинами?
— Да что-то подобное называла, только я не запомнил — не о том думал, — честно признался юноша.
— Надо вспомнить! — Баурджин положил руку юноше на плечо. — Обязательно надо. Ну, что там есть-то такое поблизости? Может, гора?
Гамильдэ-Ичен наморщил лоб:
— Нет, не гора.
— Дерево?
— И не дерево…
— Камень?
— Нет…
— Гм… озеро?
— Озеро? Н-нет… — Юноша задумался и, вдруг просияв, воскликнул: — Плесо! Точно — плесо! «Золотое плесо» — так это местечко называется, Боргэ ещё сказала — видно издалека. Найдём!
— Нет, Гамильдэ, искать-то как раз тебе придётся, — охолонул парня нойон. — Всем нам лишний раз на виду шастать нечего. Найдёшь кочевье Эрдэнэчимэга, скажешь — ищу, мол, коня…
— Так ведь смеяться будут! Скажут — вот недотёпа.
— Пускай смеются, главное, чтоб поверили. Посидишь в каком-нибудь гэре, подаришь… ну вот, хоть свой кинжал, он у тебя красивый. Подаришь, подаришь, что глазами хлопаешь? А тебе путь подарят какой-нибудь инструмент, хур или бубен. Лучше — хур.
— Лучше уж — и то и другое! — засмеявшись, юноша поднялся на ноги. — Ну я пошёл.
— Удачи, Гамильдэ-Ичен!
В середине неба висело жаркое солнце. Палящие лучи его, проникая сквозь густую листву, окрашивались в желтовато-зелёный свет и, достигая подлеска, теряли половину своей знойной силы. Проще говоря, в лесу царила приятная прохлада.
Привалившись спиной к широкому стволу раскидистого кедра, Баурджин устало прикрыл глаза, слушая, как поют птицы. Вот — цви-цви-цви — малиновка, а вот — цирли-цирли — цирли-цирли — соловей, вот — тук-тук-тук — дятел. Вдали, за рекой, куковала кукушка. Баурджину подумалось вдруг, что вот стоит сейчас открыть глаза — и окажешься в каком-нибудь городском парке со свежевыкрашенными белой краской скамейками, летней эстрадой, монументальными урнами, голубыми круглобокими автоматами по продаже газированной воды. Три копейки — с сиропом, одна — без. Ходят, гуляют люди. В песочницах, под присмотром молодых мамаш в ярких ситцевых платьях, деловито копаются малыши; дети постарше, громко звеня звонками, гоняют на велосипедах, в спицах колёс отражается солнце, а укреплённый на специальном столбе репродуктор передаёт бодрую музыку:
— А ну-ка песню нам пропой, весёлый ветер!
— Нойон!
Открыв глаза, Баурджин с неудовольствием посмотрел на Сухэ:
— Чего тебе?
— Кажется, я слышу чьи-то шаги!
— Кажется? Или — слышишь?
Нойон прислушался… Точно, кто-то пробирался через кусты!