Еда в мешке точно была: сухое молоко, творог, вяленые полоски мяса — борц, солёные шарики сушёной брынзы. А ещё — стальные наконечники для стрел, запасные тетивы к луку, даже точильный брусок!
Гамильдэ-Ичен и Сухэ переглянулись:
— Молодец, девчонка! Это кто ж такая?
— Так, — уклончиво отозвался нойон. — Одна знакомая… Что тут ещё? Хадак, какая-то нитка…
— Нитка?!
— И кажется, клей…
— Клей?! — Гамильдэ-Ичен громок захохотал. — Ай да девка! Да здесь у тебя полный свадебный набор, нойон! Клей — для «склеивания» жениха и невесты, красная шёлковая нить — для связывания душ молодых, ну и хадак — пожелание счастливой свадьбы. Велико ли приданое дают за девчонкой, а, Баурджин-нойон?
Сухэ тоже засмеялся.
— Смейтесь, смейтесь, болтливые сойки, — отмахнулся от парней Баурджин. — Только помните пословицу: «Лучше меньше слов, да больше скота!»
— А ещё такая пословица есть: «Лучше уж говорить, чем ничего не делать!»
Так, пересмеиваясь, и поехали дальше, пока впереди не показалась высокая вершина с одиноко стоящей корявой сосною.
— Хорошо бы туда забраться, — нойон задумчиво почесал подбородок, — думаю, с этой горушки открывается замечательный вид.
— А что нам до видов? — изумился Сухэ. — Добраться бы скорей хоть куда-нибудь.
Баурджин хмыкнул: вот уж действительно — промолчит дурак, так, может, сойдёт за умного. А уж если не молчит…
— Мы просто осмотрим всю местность, — объяснил парню Гамильдэ-Ичен. — Прикинем, где чьи кочевья, где пастбища, дороги, тропы. С такой высоченной горы далеко видать!
Сухэ тяжко вздохнул:
— Сначала надо ещё туда взобраться.
Гамильдэ-Ичен кивнул в сторону:
— А вот, кажется, туда тропинка. Или — вон та. Да, наверное, та, она и пошире, видать, ей частенько пользуются.
Сказать по правде, Баурджину не внушала особого доверия ни одна из двух троп, ответвлявшихся от основной дорожки к сопке с корявой сосною. Какая из них приведёт к вершине? И — не таится ли там, в глуши, какой-нибудь хищный зверь, или, того хуже — не укрываются ли в чаще недобрые люди?
Сейчас приходилось полагаться лишь на свои чувства, Гамильдэ-Ичен и Сухэ родились и выросли в степях и тайги откровенно побаивались.
— Здесь все не так, — словно продолжая мысли нойона, негромко протянул Сухэ. — И ветер не такой, как в степи, и звуки, и запахи… Вот, слышите — хрустнула ветка? Кто это? Человек или зверь? Не знаете? И я не знаю…
— Может, просто обломился сучок? — предположил Гамильдэ-Ичен. — Что гадать? Надо ехать.
— Уж тогда давайте поедем по ближней. — Сухэ потрепал по гриве коня. — Какая нам разница — по какой?
Баурджин задумчиво кивнул, глядя, как порывы налетевшего ветра раскачивают вершины деревьев. Деревья, деревья, деревья… Рвущиеся к небу лиственницы, могучие кедры, корявые сосны на вершинах гор, а в урочищах — тёмные угрюмые ели. Лишь кое-где на пологих склонах зеленели тополя и берёзки. А в остальном все вокруг — непролазно, непроглядно, угрюмо. Прямо какое-то Берендеево царство! Чаща! Южная зона тайги. Целое лесное море. Даже у самого нойона бегали мурашки по коже, что уж говорить о степняках — Сухэ с Гамильдэ-Иченом. Лес был для них чужим местом, полным неизведанных опасностей и страшных колдовских тайн.
Вот все разом вздрогнули: где-то впереди (или сбоку) захрустели кусты.
— Косуля… — прислушиваясь, шёпотом произнёс Гамильдэ-Ичен.
Баурджин хохотнул:
— Тогда уж, скорее — олень. Ладно, охотиться сейчас некогда, едем.
— Да мы и не собирались…
Трое всадников свернули на узкую тропку, и кроны высоких лиственниц сомкнулись над ними, закрывая небо. Сразу сделалось темно, неуютно, страшно. Казалось, сотни враждебных глаз смотрят на тебя из густого подлеска, и вот-вот, вот сейчас кто-нибудь бросится на спину с рычанием, вонзит клыки… Или проще, прилетит стрела…
— Смотрите! — едущий впереди Гамильдэ-Ичен резко придержал коня. — Вон там, впереди!
— Что? Что? — заволновался Сухэ. — Что такое?
— Вон, на ветках.
Баурджин всмотрелся вперёд — на раскидистых ветвях какого-то дерева висели чёрные шёлковые полоски.
— Чёрный цвет… — встревоженно прошептал Гамильдэ-Ичен. — Цвет мрака, коварства, несчастья. Видно, здесь живёт какой-то злой духа. Нехорошее, гнусное место! Давайте лучше вернёмся!
Лет пять назад Баурджин, скорее всего, просто высмеял бы подобные детские суеверия — «поповские антинаучные сказки», однако за последнее время он привык доверять своим чувствам, а они прямо-таки требовали держаться подальше от этого места. В конце концов, есть и вторая тропа, не так далеко они и отъехали.
— Поворачиваем, — махнув рукой, распорядился нойон.
Парни облегчённо перевели дух, выбираясь назад со всей возможною скоростью. Впереди показался просвет, заголубело небо, вот она — дорожка…
Другая, дальняя тропка оказалась заметно лучше той, «злобной». Во-первых, не такая крутая, во-вторых — не такая тёмная, поскольку была куда шире.
— Ой, и тут! — изумлённо воскликнул Сухэ.
Да, и здесь, за изгибом тропы, на кустах можжевельника светились в солнечных лучах узкие шёлковые ленточки приятного ярко-голубого цвета, цвета верности и спокойствия.
— Ну, вот, — взглянув на ленточки, удовлетворённо кивнул Гамильдэ-Ичен. — Я ведь сразу говорил — надо именно здесь ехать!
Баурджин усмехнулся, поскольку точно помнил, что ничего подобного парень не утверждал, а как и все, склонился к той, первой тропке. Проезжая мимо кустов, нойон ухватил ленточку, протянул между пальцами… новая, гладкая, ничуть не выцветшая, видать, недавно повесили. Значит, тропою активно пользуются… ну, ещё бы, иначе б она давно уже заросла.
Ехали долго, может быть, час, а может, и два. Деревья то сгущались, так, что едва провести коня, то снова расходились, открывая широкий коридор радостно-золотистому солнечному свету. В светлых местах буйной порослью зеленел густой подлесок — можжевельник, шиповник, малина. На солнечных открытых полянках цвели синие колокольчики и незабудки, а в тенёчке — фиалки и иван-чай. Высокие — выше колен — заросли пастушьей сумки щекотали брюхо коней. В кустах и на ветках деревьев весело щебетали птицы.
Баурджин умиротворённо улыбался, любуясь лесной красотою, а вот его спутники — это было заметно — чувствовали себя скованно, настороженно, что и понятно — кругом не расстилалась привычная с детства степь.
— И всё равно, не очень-то хорошо здесь, — зябко передёрнул плечами Гамильдэ-Ичен. — Сумрачно и нет простора глазам.
— Подожди, — обернувшись, засмеялся нойон. — Выберемся к вершине — будет тебе простор.
И снова развилка. Тропа ветвилась — и кто знает, по какой повертке ехать?
— Конечно, по той! — хором произнесли парни.
Баурджин усмехнулся: «Ну, конечно, а как же — там, на берёзке, голубели ленточки».
— Видать, это хорошая, добрая тропа, — заулыбался Гамильдэ-Ичен. — По ней и поедем.
Нойон махнул рукой — в конце концов, почему бы и нет?
Свернули, поехали…
Тропинка постепенно сужалась, делалась круче, и вот уже кони шли с трудом. Пришлось спешиться, взять лошадей под уздцы. Высокие деревья сменились какими-то колючими развесистыми кустами, всё чаще попадались камни, и становилась реже трава. Баурджин чувствовал, как звенело в ушах и бешено колотилось сердце. Позади, тяжело дыша, поднимались парни. Нойон знал — они ни за что не попросят отдыха. А вообще-то пора бы и отдохнуть, устроив короткий привал. Вот хотя бы за теми кустами… нет, за тем большим серым камнем…
Впереди вдруг резко посветлело, и неожиданно для всех показалась вершина с одинокой корявой сосною. Путники радостно улыбнулись и прибавили шагу — наконец-то, ну, наконец-то, вот теперь и можно устроить отдых, пустив пастись лошадей.
— Коней лучше оставить здесь. — Баурджин кивнул на заросли высокой травы у большого чёрного валуна. — Нечего им делать на открытом месте. Да и нам не стоит идти туда шагом.
— Как — не стоит?
— Ползком, только ползком!
Вообще-то, заметить их от подножья горы или с вершин соседних сопок можно было бы только в хороший бинокль. Однако Баурджин помнил о великолепном зрении кочевников. Разглядят, никакого бинокля не надо.
Оставив Сухэ присматривать за лошадьми — да и так, на всякий случай, — Баурджин с Гамильдэ-Иченом подползли к сосне и, затаившись в корнях, подняли головы. Осмотрелись… Господи, от открывшейся панорамы просто захватило дух!
С вершины сопки открывался вид, наверное, километров на полсотни, а то и больше. Внизу, сколько хватало глаз, голубели леса, матово блестела серебристая лента реки, на излучинах которой белели маленькие кругляшки — гэры.
— Вон там — кочевье Хоттончога, — шепнул Гамильдэ-Ичен. — А вот там, чуть дальше — гэры Чэрэна Синие Усы…
Юноша замолчал, видать, вспомнил свою зазнобу — внучку Чэрэна, Боргэ.
— Гамильдэ, видишь во-он тот лесочек у чёрной скалы? — Баурджин показал рукою.
Парень кивнул:
— Вижу. Мы там чуть было не столкнулись с Чёрным Охотником и лазутчиком Барсэлуком, или, как его там…
— Игдорж Собака, — с усмешкой напомнил нойон. — Люди Джамухи стакнулись с разбойниками — натравливают их на роды, потом делают вид, что наводят порядок. Неплохо придумано — всем есть за что благодарить верховного хана.
— Смотри, нойон! — прижимаясь к земле, вдруг прошептал юноша. — Во-он, на соседней вершине.
Баурджин повернул голову и замер: на вершине соседней сопки, голой, поросшей лишь чахлыми кустиками, виднелся чёрный всадник на вороном коне.
— Кара-Мерген, — тихо произнёс Гамильдэ-Ичен. — Чёрный Охотник. Видать, замыслил какую-то пакость.
— Ты думаешь, это — Чёрный Охотник? — Баурджин с сомнением покачал головой. — Я бы не утверждал это с определённостью. Всякое может быть, не очень-то хорошо отсюда и видно. Мало ли вороных коней и чёрных тэрлэков?
Юноша упрямо сдвинул брови:
— Нет, князь. Вороных коней и в самом деле много, но вот чёрный тэрлэк может надеть только уж совсем плохой человек. Или, по крайней мере, тот, кто хочет, чтоб его боялись. Кара-Мерген! Точно он. Больше некому. Значит, и Барсэлук — Игдорж Собака — рыщет где-то поблизости. Что они задумали? Вот бы узнать… Хотя это, конечно, вряд ли возможно. Тогда, в урочище, нам удалось подслушать их разговор, потому что там эти черти никого не опасались — в кочевье Хоттончога мне сказали, что те места считаются нехорошими, проклятыми.