— Ну, ну, милые… — подойдя к лошадям, Баурджин погладил обеих по холкам, успокоил. И всё равно, чувствовал — как кони напряжённо раздувают ноздри. Видать, почуяли какого-то хищника. Рысь, волка, медведя? Здесь уж хватает и тех, и других, и третьих. Вообще-то, лесное зверье сейчас сытое, но кто его знает? Задерут лошадей — жалко.
Молодой князь подложил под руку лук, сожалея о крепкой рогатине — уж с нею бы сейчас куда как сподручнее было. Вспомнилась вдруг жена, не та, первая, Татьяна, а здешняя, красавица Джэгэль-Эхэ. И дети вспомнились — сынок Алтан Болд и дочка Жаргал — Счастье. Интересно, как они там? Скучают, наверное, как не скучать-то без батьки? А вот насчёт всего прочего — можно не беспокоиться. И кочевье доходное, крепкое, и хан, ежели что, в обиду не даст, поможет. Всё ж таки молодец Темучин, что бы там про него ни говорили — быстро сумел отвадить разбойные шайки от подвластных земель. Ещё бы с татарами справиться, не с теми, ханом над которыми поставлен анда Кэзгерул Красный Пояс, а с другими, как говорил Боорчу — с дикими. А Боорчу, поди, глушит сейчас арьку в компании весёлых девиц — что ему ещё делать-то, покуда войны никакой нет?
Чу! Снова закуковала кукушка… Бросила! И воронье вдруг закаркало… И чья-то стремительная тёмная тень быстро прошмыгнула за кустами. Кто это — лиса? Она, похоже. Что ж так метнулась? Испугалась кого? Ой, неспроста всё это, неспроста.
Больше нойон на воспоминания не отвлекался, дежурил честно, как солдат-первогодок.
Своими опасениями он поделился с Гамильдэ-Иченом сразу же, как только разбудил юношу. Сам спал тяжело, тревожно, будто общая лесная нервозность вдруг передалась и ему. Когда проснулся — уже бередило первыми лучами раннее утро, солнечное, белёсое, росное.
— Там что-то есть! — Гамильдэ-Ичен кивнул на вершину ближайшей сопки, густо поросшую орешником и елью. — Во-он, воронье кружит. И чёрный гриф-падальщик.
Баурджин придвинул поближе лук и поинтересовался, не показалось ли напарнику что-нибудь необычное ночью, во время смены?
— Лошади беспокоились, — озабоченно отозвался юноша. — Всю ночь хрипели. Видно, медведя чуяли.
— Или — волка.
— Или волка.
Нойон поднялся на ноги и предложил прогуляться на соседнюю сопку, посмотреть — что там?
— Да, конечно, посмотрим. — Гамильдэ-Ичен дёрнул тетиву лука и грустно вздохнул: — Жаль, нет хорошей рогатины! Уж с нею-то на медведя куда сподручнее.
— Ничего, — усмехнулся князь. — Знаешь, в случае чего, куда метить?
Юноша махнул рукой:
— Знаю — в голову!
— В голову — это если б у тебя лук был убойный, а не такой, как у нас, — покачал головой Баурджин. — Попадёшь медведю в глаз, хорошо, если стрела до мозга достанет. А если — нет? Осатанеет зверь, попрёт буром — не убежишь, не скроешься. Нет уж, друг мой Гамильдэ, если уж стрелять, так в сердце! Только в сердце.
— Понял тебя, нойон.
Спустившись в ложбину с густыми зарослями орешника, беглецы остановились, прислушались. На вершине сопки всё так же кричали вороны, и в криках их не было тревоги. Наоборот, сквозило какое-то сытое довольство. Закачались ветви орешника — с сопки подул лёгкий ветерок, принося запах падали. Так вот оно, в чём дело!
— Осторожней, — прошептал Гамильджэ-Ичен, — медведь может кружить где-то поблизости.
— Может, — Баурджин почесал бородку. — Но если бы был близко — птицы бы уже улетели.
Сумрачные мохнатые ели на вершине сопки образовали густой, почти непролазный лес. Путникам приходилось то и дело нагибаться, проскальзывать меж колючими ветками, перелезать через поваленные стволы. Так и продвигались, до тех пор пока не выбрались на звериную тропу…
Идущий впереди нойон вдруг застыл и, обернувшись к своему спутнику, показал рукой вперёд, на небольшую полянку, с которой как раз и несло тухлятиной.
Выйдя на свет, друзья внимательно осмотрелись — нет, никакого разлагающего трупа там не было. Но ведь откуда-то же пахло!
Баурджин принюхался, ещё раз осматриваясь, и обнаружил на самом краю полянки, под матерой елью, завал из еловых лап, мха и жердей-сухостоин.
— Ну, вот она, медвежья нычка, — негромко промолвил нойон. — Так и бывает — завалит мишка сохатого или оленя, часть съест, а часть — про запас оставит, да и так — подгнить, с душком-то мясцо куда как мягче, приятнее… Сытый, видать, зверь — вряд ли на наших лошадок польстится. И всё же я б от такого соседства избавился, а Гамильдэ? Э-эй, парень! Ты что там застыл?
Гамильдэ-Ичен не отрывал от завала взгляда. Затем подошёл ближе, присел…
— Да что ты там ищешь? — нетерпеливо буркнул нойон. — Эй, Гамильдэ!
Баурджин не кричал, позвал громким шёпотом, знал — лес шума не любит.
Юноша наконец обернулся на зов и, кивнув на медвежий склад, тихо сказал:
— Ноги!
— Чьи ноги? — не понял князь.
— Не знаю чьи, но — обутые. В оленьих торбасах. Во-он, торчат из-под веток.
Друзья вмиг раскидали завал и застыли, обнаружив полуобглоданный человеческий труп!
Так вот что за добыча на сей раз попала в медвежьи лапы…
Наклонившись, Баурджин убрал ветки с лица несчастного… и отпрянул. Лица не было! Как не было и скальпа и половины шеи — всё было изглодано, съедены глаза, а вкусный мозг — высосан. Видать, лакомился мишка… гурман…
— Смотри-ка, нойон, у него и всё тело в шрамах… — тихо промолвил Гамильдэ-Ичен. — Видать, боролся… И — щуплый какой… тощий.
Баурджин потрогал пальцами шрамы на груди убитого и отрицательно качнул головой:
— Нет, Гамильдэ, эти шрамы вовсе не такие свежие. Старые, можно сказать, шрамы. И обрати внимание, какая интересная одежда — торбаса да штаны из оленьей шкуры. Сшиты жилами…
— И главное, рубахи никакой нет, — шёпотом добавил юноша. — Ну-ка, походи так в лесу — комары да мошка сожрут живо! Да и этот вон — ведь искусан. Щуплый парень, упокой Господи, его душу. Кожа смуглая… Лицо… Лица нет. И что за племя такое?
— Племя Медведя, — негромко пояснил нойон.
Гамильдэ-Ичен удивлённо дёрнулся:
— Откуда ты знаешь?
— А вон, смотри на правом плече…
На правом плече несчастного багровела глубокая татуировка в виде оскаленной медвежьей головы.
— Ты слышал о таких племенах, Гамильдэ?
— Нет.
Юноша присел, внимательно осматриваясь вокруг. Затем вдруг на миг застыл и пошарил руками в папоротниках.
— Опа! — с радостным криком он извлёк оттуда расшитый бисером колчан, наполовину полный стрел. — Ему теперь не нужно, а нам — сгодятся.
Баурджин протянул руку:
— Дай-ка взглянуть.
Странные оказались стрелы. С кремнёвыми наконечниками и одна — с костяным!
Гамильдэ-Ичен покачал головой:
— Верно, на белку или соболя.
— Ага, на белку! С беличьими-то стрелами да на медведя?
— Ну, с медведем он, может, случайно столкнулся…
— Не может случайно. — Баурджин нахмурился. — Ну-ко, пойдём поскорее отсюда. Пойми, Гамильдэ, — этот парень, кто бы он там ни был — несомненно, охотник. Чем тут ещё жить? Но чтобы охотник столкнулся с медведем вот просто так, как ты говоришь, случайно… Что-то не очень верится. И ведь это не так давно все произошло. Дней пять назад, может, три.
— Что гадать? — грустно вздохнув, Гамильдэ-Ичен развёл руками. — Ой, не нравится мне весь этот лес! Ты прав, нойон, нужно побыстрее уходить. Если и не из леса — тут он, похоже, везде — так хоть подальше от этого места. И… вот ещё что. Не пора ли нам возвращаться обратно?
— Не пора, — тут же возразил нойон. — Дня три-четыре ещё бы выждать. А лучше — пять. Сам посуди — пока посланные в погоню отряды будут рыскать по сопкам, пока вернутся назад. Не хотелось бы с ними встречаться.
— Ну, ясное дело.
Негромко переговариваясь, друзья спустились в распадок… И одновременно вздрогнули, услыхав раздавшийся с другой стороны сопки рассерженный звериный рёв!
— Медведь! — Баурджин рванул из-за спины лук. — Чем-то недоволен! О, вот опять! Уже ближе. Чёрт! Как бы он наших лошадок не задрал.
Было слышно, как, ломая валежник, зверь продирался в распадок. Ходко так продирался, словно бы его кто-то гнал… или сам он за кем-то гнался.
Ну, точно, гнался!
Затаившиеся в ореховых кустах беглецы вдруг увидели рванувшуюся в распадок тощую фигурку подростка, одетого точно так же, как тот, убитый — в узкие оленьи штаны и такие же оленьи торбаса. Только у этого на груди болталось ожерелье из волчьих клыков.
Друзья переглянулись. Зверь зарычал…
А парнишка… Вдруг остановился, повернулся назад, закричал что-то, словно бы дразнил хищника…
Чёрт!
Так ведь и в самом деле — дразнил.
С треском раздвигая кусты, в распадке показалась бурая горбатая горища! Ох, и матёрый же оказался зверюга — настоящая ходячая сопка. И злой! Жутко злой — пасть ощерена, так что видны клыки. Глаз маленький, налитый кровью. Медведь вдруг мотнул головой… Мать честная! Из правой глазницы зверя торчала сломанная стрела!
Что и сказать — неудачный был выстрел, наконечник не достал до мозга, лишь выбил глаз, вызвав нешуточную ярость огромного зверя.
Ой, не повезло парню! Что ж ты делаешь, дурошлеп?!
Вместо того чтоб сломя голову нестись прочь от зверя — хотя попробуй-ка убеги! — подросток остановился, вытащив из-за пояса нож с каким-то странным лезвием. О Господи — костяной! И с этой костяшкой — на обезумевшую от ярости громаду?!
Парню, похоже, ничего другого не оставалось. Надо сказать, вёл он себя на удивленье спокойно. Остановился на тропе, напружинив ноги, правую руку с костяным ножом держал у пояса. Ждал.
В три прыжка подскочив к нему, медведь плотоядно зарычал и махнул лапой…
Не тут-то было!
Не задел голову, даже скальп не задел, лишь — это было видно — слегка полоснул когтями парнишке по щеке, а тот ловко отпрыгнул в сторону. Но и зверь оказался не менее ловок! Это все сказки про то, что медведь — добродушен и неповоротлив. На самом деле это умный, хитрый и коварный зверь, стремительный и подвижный.
Проскочив по инерции метра два, зверюга мигом повернулся и, догнав обидчика, встал на дыбы, возвышаясь над хрупким подростком огромной глыбою, дышащей злобой. Вот теперь у парнишки не было шансов вовсе, и медведь, казалось, прекрасно осознавал это, а потому и не спешил расправиться со своей жертвой, куражился, играл, словно кошка с мышкой…