— Погасить ему второй глаз? — поднимая лук, быстро прошептал Гамильдэ-Ичен.
Нойон нахмурился:
— В сердце! Только в сердце! Готов?
Юноша молча кивнул, и Баурджин, с луком в руках, выскочил из своего укрытия:
— Эй, медведюга! А девочка Маша на твоей постели спит!
Прижав уши, зверь обернулся на крик.
Вжик!!!
Почти одновременно просвистели стрелы, впиваясь хищнику в грудь. Тот вздрогнул, зарычал, в бессильной злобе вытягивая вперёд передние лапы… И тяжело повалился в траву.
Мальчишка, не веря, вскинул глаза.
— Сонин ую байнаю? Какие новости? — убирая лук, с улыбкой приветствовал его Баурджин. — Хватает ли в лесу дичи?
— Байна-уу? — Парнишка, похоже, не понимал.
Поджарый, смуглокожий, тоненький, с длинными иссиня-чёрными волосами и тонким носом, он сильно напоминал индейца. И глаза у парня были ничуть не узкие — большие, блестящие, тёмные.
— Мы — купцы, музыканты, охотники. Я — Баурджин. — Нойон ударил себя кулаком в грудь и обернулся к приятелю: — А это мой друг — Гамильдэ-Ичен. Не понимаешь? Эх ты, Соколиный Глаз! Как же с тобой говорить-то? Я — Баур-джин… Баур-джин…
— Баур-джин, — парень повторил и улыбнулся, смешно наморщив нос. Стукнул себя в грудь. — Каир-Ча. Каир-Ча…
Он ещё что-то прибавил на каком-то непонятном языке, мелодичном и певучем, но ни Баурджин, ни Гамильдэ-Ичен ничего не поняли.
Ещё что-то сказав, подросток показал на убитого медведя, потом вдруг нахмурился, оглянулся… И ходко пустился обратно по склону сопки. Миг — и его смуглые лопатки скрылись за деревьями и кустами.
Нойон пожал плечами:
— Странный тип. Наверное, местный. Интересно, сколько ему лет, как думаешь?
— Думаю, лет тринадцать. Может, четырнадцать. Знаешь, я ведь тот, убитый, наверняка — его напарник! Такой же. Надо будет сказать…
— Если придёт…
— Думаю, что придёт. Ага! Вон он!
Парнишка вновь спускался к распадку, только медленно, пригнувшись, словно бы что-то тащил. И правда — тащил на еловых лапах.
— Поди помоги Гамильдэ. — Князь махнул рукой, внимательно всматриваясь в поклажу.
Человек!
Точно такой же подросток, как и этот Каир-Ча. Только, кажется, раненый.
— Эй, вы там, поосторожнее! — обойдя мёртвую тушу медведя, Баурджин пошёл навстречу.
Весь правый бок и рука раненого багровели кровью. Нойон участливо наклонился, потрогал — лишь бы не был разодран живот. А ну-ка… Слава Богу, кажется — нет. Сдернута и рассечена кожа, сломаны ребра — как видно, зверюга задел-таки пару раз лапой.
— Ерунда! — Баурджин подмигнул. — До свадьбы доживёт! Гамильдэ, сбегай за нашими сумками. Чем-нибудь перевяжем.
Юноша убежал, а Каир-Ча жестами попросил нойона усадить раненого товарища прямо напротив медведя.
Усадили… Парнишка молча терпел, хотя видно было, как тонкие губы его побелели от боли.
Каир-Ча стал на колени рядом, вытянув руку, погладил медведя по мёртвой башке и, выхватив нож — ну, точно, костяной! — резким движением рассёк собственную ладонь. И снова погладил медведя, стараясь, чтобы собственная кровь осталась на шкуре зверя. Затем громко произнёс какую-то фразу, видать, просил духа медведя не гневаться за то, что убили. Снова поклонился убитому хищнику, на этот раз глубоко ткнувшись головою в землю. Тоже самое попытался сотворить и раненый — только Баурджин не дал, удержал за плечи:
— Сиди! Будешь двигаться — изойдёшь кровью.
Тут как раз подоспел и Гамильдэ-Ичен с перемётными сумками. На повязки ушла часть поясов и полы дээлов, плюс ко всему ещё и Каир-Ча притащил каких-то листьев. Сначала к ранам приложили их, а повязки уж потом, сверху. Во время всей процедуры, весьма болезненной, раненый не издал ни единого стона. Настоящий индеец! Чингачгук Большой Змей. Вообще, чертовски похожи на индейцев эти ребята. Какое-нибудь реликтовое южносибирское племя? Очень может быть. И кажется, они ещё живут в каменном веке — совсем не знают металла. Хотя наверняка это ещё утверждать рано.
— Мирр-Ак, — указав на раненого, произнёс Каир-Ча. — Мирр-Ак.
— Мирр-Ак, — раненый подросток улыбнулся, — Мирр-Ак.
Баурджин с Гамильдэ-Иченом снова представились.
— Мы — с юга, — попытался объяснить нойон. — Юг, понимаете? Пастбища? Скот… Лошади… Ну, коровы там… Му-у-у-у!
— Му-у-у! — изобразив пальцами рога, неожиданно засмеялся Каир-Ча. — Му-у-у…
Баурджин хлопнул в ладоши:
— Ого, Гамильдэ! Понимают.
Каир-Ча снова что-то сказал на своём языке. Несколько певучих фраз, нисколечко не понятных. Потом показал на себя, на раненого напарника. Изобразил, будто стреляет из лука…
— А, — догадался нойон. — Вы охотники.
И тут же фыркнул — собственно, он это и так представлял.
— Охотники, — неожиданно повторил парень. — Охотники. Да.
Ого! Он, оказывается, знал несколько слов по-тюркски.
— Охотники… Каир-Ча! — Парнишка поднял вверх указательный палец, потом кивнул на приятеля: — Мирр-Ак. — И показал второй палец, большой. А затем, показал ещё и третий, пояснив: — Кей-Сонк.
— Кей-Сонк, — тихо повторил Баурджин и, переглянувшись с Гамильдэ-Иченом, позвал: — Идём, Каир-Ча.
К удивлению, Каир-Ча тут же поднялся на ноги, словно бы понял.
Нойон оглянулся:
— Оставайся здесь, Гамильдэ. Я уж сам.
Поднявшись на вершину сопки, они выбрались на поляну. Жарко палило солнце, и Баурджин чувствовал, как стекает по спине липкий противный пот. Жарко было здесь, даже несмотря на густоту леса. Душно. И противно.
— Вот, — нойон наклонился к веткам и тут же обернулся: — Помогай, что стоишь?
Вдвоём они полностью освободили закиданное мхом и еловыми ветками тело. Притихший Каир-Ча опустился рядом… провёл пальцами по шрамам, вздохнул:
— Кей-Сонк… О, Кей-Сонк, Кей-Сонк…
— Ну и что будем с ним делать? Понесём вниз? — Баурджин махнул рукой в сторону распадка. — Боюсь, не донесём, больно уж сгнил.
Каир-Ча, кажется, понял, о чём идёт речь. Показал двумя пальцами на распадок… тут же погрозил сам себе — нет! Потом указал на истерзанное тело, на ветки…
Нойон облегчённо кивнул:
— Ну, ясно — здесь и похороним. Вот только чем будем землю копать? Или у вас в земле не хоронят?
Новый знакомец вдруг улыбнулся, показал, будто ест — ам, ам!
Шутит — понял нойон. Нашёл и время и место. Впрочем, может, оно так и надо?
Пошутил и сам:
— Не, есть не будем, больно уж тухлый. Фу-у у… — Баурджин скривился и замахал руками.
— Ф-у-у-у! — смешно повторил Каир-Ча. — Фу-у-у-у… Помогать?
Он кивнул на ветки, коими и забросали покойного. Всё так же, как делал медведь, — ветки, мох, жерди…
Сделав все, Каир-Ча опустился на колени и что-то зашептал, время от времени воздевая руки к небу — по-видимому, молился.
— Ой, сожрёт его здесь какая-нибудь лиса, — засомневался нойон. — Или шакал. Да мало ли. Хотя, может, вы именно так и хороните. Чтоб одни кости остались — да, так некоторые и делают. Что ж, меньше возни.
Возиться пришлось по другому поводу. Обоим знакомцам почему-то вдруг сильно захотелось снять с мёртвого медведя шкуру. Впрочем, оно, конечно, понять их было можно — как же, охотники ведь, не кто-нибудь! Упускать такой трофей! Однако, с другой стороны, если хорошенько разобраться, кому он принадлежит…
Баурджин, конечно, не стал обострять ситуацию. Наоборот, они с Гамильдэ оказали Каир-Ча посильную помощь — когда было нужно, переваливали с боку на бок тяжеленную тушу, а так парнишка в их помощи не особо нуждался, действуя костяным ножом настолько умело и ловко, как иной не управился бы и стальным.
Наконец примерно к полудню шкура была снята. Красно-бурая гора медвежьего мяса представляла собой не особенно аппетитное зрелище, особенно если учесть, что медведь со снятой шкурой по своему строению сильно походит на человека — мускулы, руки, ноги — все человеческое, только когти и клыкастая челюсть, этакий оборотень — брр!
Немного подсушив на солнышке, шкуру аккуратно свернули и, разложив костёр, нажарили свежатинки, надо сказать, довольно вкусной. Хороший оказался медведь, упитанный! А то, что он чуть было не позавтракал кое-кем из присутствующих, особенно никого не смущало. А чего смущаться? Было бы мясо.
Во время обеда Баурджин угольком изобразил на куске коры реку и сопки. Потом обвёл всех руками и нарисовал жирную точку:
— Мы здесь. А вы? Где ваше племя? Долго ли идти?
— Идти! — понял Каир-Ча. — Идти, идти, идти!
Посмотрев на раненого, улыбнулся и показал на ветки:
— Идти!
И вздохнул — мол, придётся трудно.
Баурджин засмеялся:
— Нет, брат, на волокуше мы его не потащим. У нас лошади есть! Лошади, понимаешь? Лошади.
Неизвестно, понял ли это Каир-Ча, но, когда Гамильдэ-Ичен привёл лошадей, явно обрадовался, закивал, заулыбался — мол, хорошо.
— Ну, знамо, хорошо, — хохотнул нойон. — Недаром говорится — лучше плохо ехать, чем хорошо идти.
И пошли…
Вдоль реки, через сопки, ведя под уздцы коней, с привязанными к ним носилками из жердей и еловых веток. Впереди, указывая путь, шагал Каир-Ча, за ним, с лошадьми — Гамильдэ-Ичен, и замыкал шествие Баурджин с луком. Шёл настороженно, зверья в округе водилось множество, да, как выяснилось, и людей хватало.
На груди Каир-Ча наблюдательный нойон давно разглядел шрамы — такие же, что и на груди несчастного Кей-Сонка. У раненого Мирр-Ака они тоже имелись. Свежие…
И Баурджин наконец понял. Поразмышлял и пришёл к выводу.
Инициация!
Вот оно в чём здесь дело.
Наступает возраст, когда мальчики должны превратиться в мужчин, и у разных племён это происходит по-разному. Вот как здесь. Парням вручили стрелы и велели добыть медведя. Каким угодно способом. И вероятно, ко вполне определённому сроку. Не принесёшь к сроку медвежью шкуру — ты не мужчина, и всякий может безнаказанно смеяться над тобой или даже выгнать из рода. И шрамы… Мужчина должен уметь молча переносить боль. И — в лес с обнажённым торсом — комары, мошки? Терпи! Терпи, ибо только так станешь мужчиной!