— Угу… — отозвался за Сухэ Баурджин. — Вот, провожу друзей. Приехали навестить.
— Что ж не остались на пир?
— Напировались уже. Пора и честь знать.
Пожелав гостям приятного пути, парнишка принялся гладить пса, уже больше не обращая никакого внимания на отъезжавших всадников.
Остались позади костры и лесистые сопки, слева от беглецов заблестела река, а впереди потянулась степь. Ехали всю ночь, благо было достаточно светло, и река, и месяц, и звезды не давали сбиться с пути. А утром пришёл в себя предатель Сухэ. Правда, не разговаривал, молчал — так особо его никто и не спрашивал, что он мог знать? Вообще-то, по уму, следовало его прибить, не говоря худого слова, в данной ситуации это был бы самый надёжный выход. Баурджин, скорее всего, так и поступил бы при полном одобрении Гамильдэ-Ичена, если бы… Если бы не пришла ему в голову одна мысль.
Унылое плоскогорье, занимавшее все междуречье Аргуни, Онона и Керулена, вообще-то, располагало к неспешному разговору. К нему не располагало другое — возможная, и очень быстрая, погоня. Когда люди Игдоржа Собаки обнаружили, что птички улетели и клетка пуста? Скорее всего, к утру, а учитывая, что вчера был праздник, — так и гораздо позже. Наверное, и сейчас ещё не обнаружили, ведь беглецы, выбравшись из сарая, не забыли припереть за собой дверь, оставив все как было. Вообще-то, Баурджин-Дубов был не очень-то высокого мнения о дисциплине кочевников. Расхлябанность, весёлость, беспечность — с этими качествами давно уже боролся и Темучин, причём — самими суровыми мерами. И не сказать, чтоб у него все выходило гладко. А уж о Джамухе и его сброде — и говорить нечего! «Неустойчивый конгломерат враждующих между собою родов» — вот именно так можно было бы охарактеризовать собранное Гурханом войско. Неустойчивый конгломерат. Какая уж тут дисциплина!
Таким образом, выходило, что у беглецов имелось по крайней мере с полсуток форы. Которой нужно было воспользоваться отнюдь не только для того, чтобы сломя голову нестись в ставку Темучина у реки Керулен. Нет, тут ещё нужно было кое-что сделать. И Баурджин, размышляя почти все утро, уже решил — что.
Во-первых, беглецы начали болтать меж собою без умолку, рассуждая на тему возможных мест отхода. Говорили с подробностями и много, так что у Сухэ должно было сложиться чёткое мнение — беглецы собираются сбить с толку погоню и сначала ехать на запад, к Онону, а уж потом, по пути, свернуть к югу, на Керулен. Уловив начавшуюся игру, Гамильдэ-Ичен якобы припоминал дорогу — описывал сопки, берега реки, перевалы…
И так — до полудня. А потом остановились на короткий отдых. Костра, правда, не раскладывали, опасаясь погони — уж слишком далеко был бы виден дым. Однако в перемётных сумах нашёлся и вяленый борц, и круглые катышки сухого сыра. Борц давно уже положили под седла — как раз успел размяться до такого состояния, что можно было жевать. В подобной ситуациях некоторые монгольские племена не брезговали и вскрыть жилу коня — напиться горячей кровь. Так, все всяких сомнений, поступил бы и Темучин, и тот же Джамуха, и Боорчу. Но только не Гамильдэ-Ичен, не Баурджин, вообще — не найманы — они ведь всё же считали себя христианами и пить кровь брезговали. Пусть «вонючие дикари» пьют, если уж им так хочется. Хотя, если разобраться, так кто ещё был дикарём — Темучин или, скажем, найманский хан Буюрук, старший сын ныне покойного Инанч-Бильгэ. Младшенький, Тэйбака, тоже оказался плохим христианином — все никак не мог поделить с братцем одну красавицу, бывшую супругу Инанч-хана, хотя и жён, и наложниц хватало у каждого.
— Теперь надо дать ему бежать. Запросится по малой нужде — развяжи ему руки, затем опять свяжи, да так, чтоб можно было легко развязать, — улучив момент, шепнул Баурджин. — Но чтобы все выглядело натурально, предатель не должен ничего заподозрить.
— Заподозрить? — Гамильдэ-Ичен презрительно передёрнул плечами. — Да куда этой лупоглазой сойке! У него уж ума… — Юноша покрутил пальцем у виска — жест, подсмотренный у Баурджина, — и присвистнул: — Вот уж поистине, только когда молчит, так, может, сойдёт за умного. Ни одного ведь слова не проронил, пока ехали.
Посмотрев в сторону связанного Сухэ, с уныло склонённой головой сидевшего в пожухлой траве, Гамильдэ-Ичен вдруг улыбнулся и, смешно наморщив нос, сказал:
— Я знаю, как сделать его побег правдоподобным. Ну, то есть чтоб он так думал. Дай свою саблю, нойон! А сам отлучись… скажем, во-он в те кусточки по неотложному, вполне житейскому делу.
— Ты точно все рассчитал, Гамильдэ? — увидев вспыхнувшие глаза юноши, Баурджин подавил все сомнения, улыбнулся, протянул саблю и лишь пожелал: — Удачи!
Как и договорились, спрятался за кустами. Жимолость ли это была, а может, багульник, может, и вообще — малина или шиповник — князя сейчас не интересовало. Лишь все удачно прошло, лишь бы… Хотя — Гамильдэ-Ичен не дурак и опытный воин. Так что переживать-то?
Из-за кустов было видно — не очень, правда, хорошо, — как юноша с саблей в руках подошёл к предателю. Ага, тот уже успел развязать руки — ненадёжно оказался связан, так и было задумано… Вот вскинул голову, дёрнулся — видать, догадался, зачем пришёл Гамильдэ-Ичен… Ну! Ну же!
Взмах сабли… О, как солнце вспыхнуло на клинке!
Ага! Гамильдэ согнулся… упал…
А предатель Сухэ опрометью бросился к пасшимся невдалеке лошадям. Вскочил в седло и взял с места в галоп. Так что из-под копыт полетела трава и комья жирной коричневой грязи, словно из-под колёс буксующего грузовика.
— Ну, вот… — выходя из-за кустов, с удовлетворением произнёс князь. — Ну, вот и славненько.
А Гамильдэ-Ичен между тем все лежал.
— Эй, эй! — нойон перешёл на бег. — Что с тобой, парень?
Юноша наконец поднялся, шатаясь. Смущённо улыбаясь, он держался за руку, ту самую, что уже была не так давно ранена. Сквозь крепко сжатые пальцы проступала кровь.
— Что? Что такое? Ты ранен? Ах, как неудачно…
Гамильдэ-Ичен довольно расхохотался:
— Наоборот, очень удачно, князь! Пришлось придержать саблю, дать ему возможность выхватить у меня из-за пояса нож… и ударить. Я специально подставил раненую руку — чтоб сразу пошла кровь… А он-то, верно, думал, что поразил меня в живот… Дурачок!
— И всё равно, — недовольно пробурчал Баурджин. — Можно было бы обойтись и без крови.
— Да как же без крови, нойон?! Ты же сам сказал — чтобы все выглядело натурально.
Ну, что сказать? Пришлось перевязывать. Поясом самого раненого, чем же ещё-то? А после перевязки сломя голову нестись на запад! Да-да, на запад — к Онону, как и должно было сложиться в мозгах предателя. Доскакав до сопки, разложили костёр. Быстро затоптали — лишь было видно, что останавливались. Тут, в кустах, оставили ленточку — якобы случайно зацепились; специально проехали по грязной луже, оставляя везде отпечатки копыт. Так и развлекались почти до самого вечера, пока Баурджин не сказал:
— Хватит.
И уж только тогда поворотили на юг. Нет, не к Керулену, а к Халкин-Голу, к озеру Буир-Нур — не такой уж и большой крюк получался, зато дорога не в пример удобнее. Да и враги вряд ли догадаются… хотя кто их знает? Но, по крайней мере, бросятся по настоящему следу не сразу.
Погоня настигла их только на пятый день, когда беглецы подъезжали к высокому перевалу. Погода портилась.
Глава 15Проклятое местоОктябрь 1201 г. Восточная Монголия
Чёрной ночью превращался он в волка,
Светлым днём становился чёрным вороном…
Оторвавшись от преследователей, беглецы гнали коней почти весь день, лишь, как стемнело, укрылись в одном из распадков, где и провели ночь. А потом ещё около трёх дней ехали на юг, пока за синими вершинами сопок не заблестело огромное водяное зеркало — озеро Буир-Нур.
Погода снова улучшилась, дни стояли прозрачные, ясные, как почти всегда и бывает в Монголии. Хотя ночи выдавались холодные, по прикидкам Баурджина-Дубова, где-то даже до минус пяти-семи по Цельсию, однако к полудню солнце прогревало воздух примерно до плюс восемнадцати. Такие вот перепады — обычное дело в здешних местах. С утра ещё под копытами коней трещал на лужах ледок, ну а ближе к обеду вновь возвращалось тепло, почти как летом.
В перемётных сумах, как водится, нашлись и запасные тетивы для стрел, и наконечники, и точило, не говоря уже об огниве, так что голода путники не испытывали — изготовив луки, по пути стреляли дичь, в основном уток. С вечера жгли костёр, не чинясь — во-первых, холодно, а во-вторых — и уток надо было на чём-то поджарить. Да и места вокруг тянулись людные — не раз и не два уже беглецы замечали за сопками синие дымки кочевий. Двигаться можно было без опаски, вряд ли погоня стала бы искать их здесь, далеко в стороне от прямого пути к Керулену.
На исходе третьего дня путники устроили привал на берегу Халкин-Гола. Как сильно подозревал Баурджин — примерно на том самом месте, где, схватив шальной осколок, погиб комполка Ремезов. Ну да, вон тут стояли пушки, там — переправа, а на той стороне — японские доты, сложенные из больших серых камней.
А туда, к западу, за сопкой — урочище Оргон-Чуулсу. По местным поверьям — проклятое, злое место. Баурджин невольно вздохнул — кто бы говорил…
Гамильдэ-Ичен ловко развёл небольшой костёр и в ожидании углей — поджарить остатки утки — напевал какую-то скабрёзную песню. Нойон прислушался — что-то про незадачливого мужа и трёх любовников его жён.
— Интересно, — протягивая руки к костру, князь усмехнулся. — Вот не знал, что ты такие песни знаешь. Где и научился?
— Ха! — вскинул глаза юноша. — Так ты же сам, нойон, ей меня и научил. Помнишь, когда прикидывались странствующими музыкантами?
— Я?! — Баурджин хмыкнул, тут же и вспомнив, что да, что-то подобное было… Что-то он там придумывал из Ильфа с Петровым про «людоедку Эллочку». Людоедку! Князь передёрнул плечами, вспомнив бегство от людоедов. Вот уж, действительно, не буди лихо, пока оно тихо. И вообще, надоело бегать уже, хочется схватиться с врагом лицом к лицу в лихом и стремительном натиске, так чтоб под копытами коня дрожала земля, а в руке пела песнь смерти верная саб