ывать свои выкрутасы и крутить метаморфозы, не привлекая особого внимания.
— Чем для тебя был Караколь?
— Моим лучшим другом.
— Это я знаю, но чем он был?
— Чем?
— К какой природе он принадлежал, если тебе так понятнее…
— Думаю, он еще подростком наткнулся на психрон и извлек из него сверхчеловеческие способности, не знаю, что-то в этом роде… Знаешь, я никогда не пытался толком выяснить, я как-то сразу себе это запретил. Это для меня был вопрос уважения к тому, кем он был, ну и любви тоже. Он для меня был из рода человеческого, но только… немного видоизмененный. Ты так не думаешь?
— Я правда думала, что ты все понял…
) Ороси встала потянуться и немного пройтись. Тяжелые морщины пересекали ее лоб, прочерчивали щеки. Я понимал: она берет на себя то, что не решается возложить на меня, и берет не мешочками, а целым мешком страхов и забот, что еще в силах поднять сама, но должна будет скоро передать мне, дырявый и ненадежный. У меня, разумеется, были свои мысли насчет Караколя, но что-то удерживало меня, не давая о них сказать. Я ждал подтверждения, и не напрасно:
— Караколь был автохроном. Возможно одним из древнейших, которые аэрудиты когда-либо встречали. Он, между прочим, нагонял на них страх…
— Сколько ему было лет?
— Мне говорили, что он знал еще первого Голгота, а значит минимум двести пятьдесят. Но для него эти цифры ничего не значили, его внутреннее время было иным.
— Когда ты поняла, что он автохрон?
— Когда Тэ Джеркка обезвредил Дубильщика. Если помнишь, после боя он подошел к этой застывшей массе… И в этот миг, не знаю почему, но меня вдруг осенило, у него был такой взволнованный вид. А ты…
— Я понял во время ярветра, когда он взобрался на холм ровно перед первой волной. Ни один человек, пусть даже самый храбрый из безумцев такого бы не сделал. Даже Голгот! Ничто в нем не выражало страха, ничто! Он был в своей стихии, он ликовал!
— Это правда. Так было и на Вой-Вратах, и на Фонтанной башне…
— Я только раз видел, чтобы он испугался, — на состязании в Альтиччио.
— Ты должен знать, что Караколь изначально был в самой первой испытательной секции Преследователей. Его подобрал один аэромастер из Аберлааса, когда Караколь был в полнейшем процессе рассеивания, он ему помог стабилизироваться и обрести человеческий вид. В виде оплаты своего долга Караколь должен был присоединиться к Преследователям, а его миссией было внедриться в Орду, сбить ее с пути и уничтожить. Он справился с первой частью, но вскоре изменил свой курс и предал своих заказчиков.
— Да он наверняка просто-напросто забыл о них!
— Достаточно долгое время у Преследователей не было в планах схватить Караколя. Да они и не смогли бы
приблизиться к Орде из-за Эрга в любом случае. Караколь это знал и понимал, что с нами он вне опасности. Но в Альтиччио они могли устроить ему свертывание; то есть такой риск реально был.
— Вот этого я никак не возьму в толк. Какой именно риск? Как можно произвести свертывание над кем-то вроде него?
— Они бы поместили его в компрессионную камеру под пресс. Сжимали бы и растягивали, снова и снова, сотни раз, пока бы в нем не затвердела и не раздробилась вся его гибкость и упругость. На это ушли бы месяцы, но они бы все равно своего добились, можешь мне поверить. Но что я хотела тебе сказать насчет Караколя, так это то, что он стал трубадуром через глифы, путем наиболее естественного развития: от глифов к изрекаемому голосу. Именно голос создал его рот, горло, гортань и легкие. Функция создала орган.
— То есть ты думаешь, что он принял человеческую форму посредством одного только голоса?
— Несомненно были и сотни других процессов, сопутствующих этому становлению, но голос был решающим элементом, да. Я так думаю. Голос находится на секущей между двумя мирами, и для него это был единственный мост аналогии, ведущий к человеку.
— Но как ему удавалось сохранять человеческую форму, блааст дек? Это же немыслимо для автохрона, если он был чистым автохроном! В нем наверняка должна была существовать частица человеческой природы, с самого начала!
— Не обязательно. Он просто уловил эту частицу, воссоздал ее на основании вибрационных последовательностей, близких ему ритмов. Да и его накидка арлекина тоже во многом помогала ему хранить свой облик…
— Как это?
— Она соткана из вихрей. Каждый лоскут материи в ней — фрагмент вихря повстречавшихся ему людей, поделившихся с ним живым лоскутом своей сущности. Эта накидка была для него сродни человеческой кожи. Вернее было бы сказать, очеловечивающей кожи, что делала его настоящим человеком, благодаря этой оболочке из вихрей.
Так вот почему он непременно хотел оставить мне свою накидку… Всякий раз как я ее надевал, меня охватывало какое-то необъяснимое утробное чувство. Мне было в ней так хорошо. Я думал, это связано с силой воспоминаний… Как же глупо я себя теперь чувствовал перед Ороси, продолжавшей мне растолковывать:
— Это необыкновенная накидка. Ее нельзя ни порвать, ни промочить, она способна остановить стрелу арбалета, принять на себя любой удар… Она работает на манер локального силового поля.
— И к тому же она дышит, ее так приятно носить, она такая легкая на ощупь… Знаешь, Ороси, я должен признаться, что сам бы никогда не догадался… Видишь сколькому мне еще надо научиться. Это же позор настолько ничего не чувствовать… Ведь немыслимо же, что я сам этого не понял?!
Ороси обняла живот обеими руками и слегка поморщилась. Ее целый вечер мучили газы. Она ничего не ответила, но взгляд говорил достаточно о замешательстве.
— Ты никогда не пытался прислушиваться к вихрям, потому что у тебя не было такой необходимости. Но острота слуха придет вместе с опасностью и неотложностью. Эта накидка придаст тебе стабильности, она сливается с твоим собственным вихрем, ее энергия практически прозрачна для тебя. Не переживай.
— Ты сказала, что я должен быть готов завтра. Но что случится завтра?
— Завтра Орда распадется.
— Почему? Несчастный случай? Поле хронов? Что нас такого завтра ждет? Объясни же в конце концов! Может тебе Пьетро сказал, что он все бросает и возвращается в Бобан? В этом проблема?
Я все не мог набраться духу высказать мысль, терзавшую меня с самого начала разговора. Я видел, что и Ороси никак не решалась, а потому взял, да и выпалил:
— Ты беременна и хочешь сделать остановку на несколько месяцев. Но думаешь, что Голгот не захочет, а значит Орда распадется надвое. Потому что я тоже с тобой останусь. И потому что и Пьетро с Кориолис, и может даже ястребник с нами тоже захотят остаться. В этом дело?
— Нет.
— Ты не беременна?
— Беременна. Но мне не придется останавливаться, не дойдя до Верхнего Предела. В этом не будет необходимости…
— У тебя уже неделю живот болит, я же вижу! Тебе нехорошо, тебе нужно остановиться! Дай же себе время родить и воспитать этого ребенка!
— Сов, ты не понимаешь…
Ороси вдруг разрыдалась и вся обмякла в моих объятиях. Она подняла на меня свои черные глаза, с заметным страхом стараясь отыскать в моем взгляде какой-то проблеск интуиции и я вдруг понял, понял нечто такое, что словно проткнуло меня, и я чуть не швырнул ее в огонь.
— Это же мой ребенок? Отвечай! Мой?
Она подскочила одним прыжком, с неизменной ее ловкостью, выпрямилась, утерла рукавом слезы и посмотрела на меня. Губы ее еще были искривлены силой пронизыв-
ающих эмоций, но она сделала над собой усилие, глубоко вдохнула, выдохнула, и сказала:
— Твой, Сов. Наш с тобой… Но не только…
— Это еще как? Ты надо мной издеваешься? Он мой или не мой, я тебя спрашиваю!
x Он орал на меня, тряс, языки пламени пробегали у меня по спине, его ослепило паническое разочарование, он больше ничего не слышал и не понимал, я не знала как мне быть, не знала, как ему сказать:
— Он твой, но не только твой… Этот ребенок одновременно от нас троих…
Я снова сделала глубокий, полный влажности и дыма, опустившийся в самые легкие вдох, и наконец выложила в звуковое пространство куб из смысла и звуков:
— Я беременна от тебя и от Караколя. Я жду гибридного ребенка от вас обоих и не знаю, сможет ли он на самом деле родиться. Но я сделала свою ставку.
— Сделала ставку?!
— Я хотела дойти до конца своего пути, изнутри понять, что такое ветер…
Сов бросил меня, сам того не заметив, и я упала рядом с костром и поранила локоть о догоравшую головешку. Меньше чем за полминуты по лицу Сова пронеслось столько налетевших друг на друга эмоций, что я застыла с открытым ртом, не зная, что произойдет в следующий миг — бросит ли он меня в костер, поцелует, обрушится бранью, сбежит, улыбнется, ударит. Но он утих, глаза его остановились на мне, он поднял меня одной рукой и спросил, глубоким, низким голосом:
— Ты обо мне подумала?
— Конечно.
— Ты же знаешь, как я хотел этого ребенка.
— Знаю, но он же будет…
— Когда у вас с Караколем это было?
— У нас с ним ничего не было, ничего такого, что ты имеешь в виду, это было по-другому…
Караколь проник в меня через оба мои отверстия, через ноздри, через рот, через ушные раковины, повсюду одновременно, даже сквозь саму кожу, словно теплый и свежий ветер, то короткими, то раскатистыми ударами, и я никогда за всю свою жизнь не испытывала столь пронзительного, безудержного наслаждения. Но я не могла ему об этом сказать. Впрочем, он и сам не стал меня спрашивать.
— Как ты можешь знать, что ребенок от нас двоих? Откуда ты знаешь, что он не его? У тебя и намека на живот никакого нет, он у тебя плоский, как доска. Твой ребенок даже не человеческий!