Старушка продолжала плакать. Она долго-долго держала нас за руки, благодарила. Затем присела на бортик фон-
тана, до краев заполненного песком, по ее набеленным песочным налетом щекам слезы проложили бороздки и продолжали неумолимо катиться вниз. Альма говорила с женщинами, поднимавшимися на поверхность уже вдовами, с детворой, что не бросалась со всех ног к дому с раздирающим криком — «Папа!», неизменно крики, крики, крики… «Папа!»
Она утешала, произносила какие-то неведомые мне слова, прокладывала их, словно ступень за ступенью в этой отвесной лестнице, которую создавала между «теперь» и тем ужасом там, внизу. В этом обрыве. Она говорила не для того, чтобы что-то сказать, она лишь тихонько разрывала своим криком тишину; вопреки смерти, которая раз и навсегда лишала голоса. Я была на это неспособна, меня не обучали врачевать и ухаживать с раннего возраста, я была всего-навсего сборщицей, иногда лозоходкой, когда мне удавалось отыскать воду. Я не обладала таким опытом и печалях и невзгодах и, еще менее того, такой отвагой и умением быть кстати. Я могла предложить только свои объятия. Прижать к сердцу как можно сильнее.
— Так, трубадур, повторяю еще раз: для обозначения замедления ветра используется всего три знака. Запятая при простом падении скорости, точка с запятой при падении скорости с турбулентностью и просто точка при остановке, нулевом ветре. Ясно?
— Лучше скажи это Кориолис, мне основы повторять не надо!
— Хорошо. Кориолис, как ты запишешь залпы и шквалы?
— То, что вы называете залпом, это легкий шквал? Небольшое ускорение? Да?
— Естественно.
— Тогда залп обозначается бреве, как над «й», а шквал кавычками.
— Допустим. А сильный шквал, утяжеленный песком или землей?
— Циркумфлексом.
— А у нее хорошая память!
— Уж получше, чем у тебя, трубадур. Я тебе десять раз показывал, как записывается ярветер, а ты все равно умудряешься перепутать вихри, воронки и смерчи!
— Отнюдь, учитель! Вихрь это °, смерч о, а воронка О!
— А контрволна?
— Вопросительный знак!
— Видел, она быстрее тебя отвечает? Ладно, закончу объяснения, и сделаем транспозицию. Идет?
) Кориолис была на седьмом небе. До тех пор, пока восемь месяцев назад Орда не зашла в ее село, она влачила существование весьма никчемное, между девичьими мечтами и рутиной золотоискателя. Ее работа заключалась в том, чтобы ставить сети на равнинах, в краю, где за целый день фильтрации не заполнить зерном и двух тарелок. И вот вчера она пережила свой первый ярветер, увидела свой первый хрон; сегодня открыла для себя статус скриба, узнала, как обозначается поток и, кто знает, может, встретила свою первую любовь, этого шалопая Караколя, чьи шутки выбивали у нее почву из-под ног, поднимали ввысь и уносили вдаль. Без малейшего труда. Мы не знали, где остальные — сзади или впереди? — но сделать передышку посреди дня, здесь на лугу, на этом, вероятно, возникшем вчера из хрона островке — была такая роскошь для бродяги.
Вне группы Кориолис чувствовала себя уверенней: спрашивала о вещах, для нас элементарных, но о которых ей было бы стыдно спросить при Голготе и других. И я не без удовольствия расстилал перед ней свои познания…
π Крыша в форме купола рухнула, но стены уцелели. Это был добротный особняк: у архитектора вышла красивая капля, с мягкими изгибами, без изломов. Два небольших свода перед центральным куполом прежде напоминали дворец. Сегодня же это сходство скорее нагоняло тоску.
— Он был под южным сводом, когда ударила волна… Если он жив, то должен быть там…
— Почему вы сами туда не пошли?
То, что осталось от женщины, которая наверняка приходилась ему женой или любовницей, пристально посмотрело на меня, ничего не отвечая. Она оглядела улицу: чистильщики, вооруженные лопатами, перебрасывались указаниями, раскапывали завалы. Без особого рвения. Заходили к соседям, тоже из знатных. На чем процветала эта деревня? Похоже, тут не бедствовали.
— Я не хочу увидеть его мертвым.
— Проводите меня до входа в зал. Дальше я сам разберусь.
Больше не было никаких винтовых ворот, двойных дверей: ярветер облегчил правила этикета. Без привычных церемоний мы попали в зал. От вида вторжения бедствия в это прекраснейшее, каплевидной формы без единого угла помещение щемило сердце. Высокий потолок зиял дырой прямо в небо. Купол обрушился на инкрустированную мебель, кресла из профилированной кожи, овальный ковер. Черепица искорежила ветровой орган, и его трубы больше не возвышались над сводом. По-прежнему тактично моя спутница предупредила мой вопрос:
— Вся система ветряного распределения разрушена. Фрикционная плита, камин с принудительной системой вентиляции, паровой двигатель для ванной. Даже стол с воздушной подушкой, на котором мы играли в шайбу.
— Куда идти?
— Туда, в конец коридора. Я буду ждать вас здесь. Гувернантка оставила лопату перед дверью.
Мне вдруг стало крайне неуютно. Гувернантка? Я почувствовал себя здесь совершенно неуместно, словно любопытный зритель. Угодивший в ловушку? Зачем я вообще сюда явился? Что хотел себе доказать? Свой благородный титул, не так ли, всегда одно и то же? Быть благородным, помогать. Князь, конечно, но какой любезный. Кто в Орде смог бы понять, почему я здесь оказался? Сов? Да, он бы понял. Делла Рокка берется за лопату, не готовый довольствоваться, как повелось среди его предков, одним лишь дворянским титулом, былыми благородными свершениями. Делла Рокка, который хочет заслужить ту репутацию, что полагается ему по статусу.
Я всегда держался в стороне от возможностей, что открывал передо мной мой статус. Чтобы слиться с Ордой, стать обычным ордийцем? Нет, скорее, чтобы вернуться к истокам благородства, на которое указывал мой род и которым он, увы, пренебрег, предпочтя ему помпезность и игру чинов. Достичь его и воплотить. Сдержанно, без блеска, в будничных вещах. Я взял лопату и открыл дверь. Помещение под южным сводом, по всей видимости, ранее походило на основной зал, но было богаче и уютнее. Теперь же оно было выворочено и засыпано песком. Я закричал, стал звать, но безрезультатно. Начал осторожно приподнимать лопатой глыбы камней и кучи хлама. В обувь набилась куча песка. Я нащупал ногами место понадежнее и принялся копать.
Что я здесь делаю?
) Итак, еще раз:
— Если говорить фундаментально, то ветер это: 1 — скорость, 2 — коэффициент вариаций — ускорение-
замедление и 3 — переменная степени колебаний и турбулентность. Система записи также включает обозначение субстанций: ветра, насыщенного дождем или частицами; форм, что касается вихрей и контрволн, и эффектов — например, эффект Лассини, который записывается при помощи тире. В общей сложности используется двадцать один символ, все они заимствованы из обычной формы письма, и их вполне достаточно, чтобы дать исчерпывающее описание ветра.
— Кто придумал эту систему?
— Скриб 8-й Орды, Фокк Нониаг. Она почти не изменилась с тех пор.
— То есть мы пользуемся этой дурацкой системой уже пять веков?
— Да. Но вы взгляните на экономичность средств: скорость никогда не записывается как таковая; обозначаются только вариации этой скорости, на основании доминирующего ветра, который указывается в начале строки, как нотный ключ. Зефирин записывается а, стеш ã, шун â, блиццард ä и ярветер å…
— Это первые шесть форм ветра. А три последние?
— Мы их не знаем, балда!
— Я в курсе, Маэстро, но мы могли бы заранее подготовить для них символы.
— Ладно, насчет колебаний, маленькое напоминание для Кориолис. Слово «порыв» имеет очень точное значение у скрибов. Оно обозначает скачкообразный, прерывистый, эрратический характер ветра при шквале. Когда колебание не так ярко выражено, менее отрывисто, или когда поток колеблется совсем легонько, то речь идет о «турбуле». Турбула обозначается точкой, как над ё, только одной, вот так «˙», или двумя, «¨», если вибрация посильнее. Порыв обозначается тупым ударением «`». Понятно?
— Да!
— И напоследок, пару слов о блаасте. Это дикий шквал, почти взрыв, с которым мы вчера несколько раз столкнулись…
— На равнине, когда Голгот нас еле поднял на ноги?
— Да… Он обозначается «!».
— Буран, это же двоеточие «:»?
— Не подлизывайся, принцесса!
— Я просто пытаюсь запомнить.
Она снова улыбнулась. Красота ее была заразительна, она разливалась, как ликер, одурманивала. Кориолис… Я понимал, почему Ларко так пылал к ней. Эта девчонка порою вызывала неудержимое желание. Перед ее глазами еще можно было кое-как устоять, хотя они, как ты сам и говоришь, Ларко, «переливаются из синевы ночи в синеву тучи», в зависимости от освещения: но вот ее губы. Караколь обнимал ее за талию, целовал в шею, тихонько отнимал у нее перо, она шла на поводу, протестовала, дрожала. Мерзавец.
π Прошло минут пятнадцать. Меньше? Мне все же удалось найти подходящую точку опоры, и, стоя на какой-то квадратной доске, я методично стал окапывать завал вокруг себя. Тщетно.
Песок размеренно стекал с амбразуры крыши. Он ниспадал тонким занавесом, то желтым, то красным. Я присел на корточки, сдвинулся на шаг в сторону по доске и… И мне послышался какой-то хрип. Дыхание, где-то совсем рядом. Я поднял доску из песка и переставил ее на новое место, чтобы продолжить копать с другой платформы. Ровно в том месте, откуда я убрал доску, показалось что-то синее, засыпанное песком. Ткань. Рубашка. Я стал раскапывать руками… Торс. Холодный.