стью кильватера. Он стоял ко мне спиной, как завороженный глядя на фреольский корабль. Я его окликнул. Он не спеша обернулся ко мне, понял по моему выражению лица все, что я думал, и немного взял себя в руки:
— Достать знамена! Контралмаз! Построение для парада! Салютовать Фреольцам!
Он выкрикнул эти слова в пустоту, ни на кого не глядя, как будто обращаясь к самому себе. Орда механически стала в строй. Пьетро приблизился ко мне, мы посмотрели друг на друга, его обыкновенно столь ровный и благородный остов словно осел, опорная станина плеч покосилась: «Теперь мы ничто, Сов. Свергнутое сословие, смехотворное, отсталое. Наше время вышло», — говорила вся его поза. Затем он стал в Клинок, и мы направились к фреольскому кораблю.
— Не напрягайтесь, пешеходики! Послушайте, что говорит вам Папаколь! Их фланговики сейчас развернут судно на полвольта и ладненько подкатят прямо к нам, достанут парадный трап, и на борт выйдут нас встречать самые сверкающие из женщин, которых им удалось
соблазнить за десять последних квадратных месяцев вокруг!
π Их было около сотни, и по меньшей мере половина — женщины невиданной красоты. Матросы были одеты в хищно-рыжие расцветки: от темно-фиолетового до желтого, в соответствии с неопределенными фреольскими званиями. Женщины облачены в бесконечные оттенки синего. Все, от корпуса до рангоута, было сделано из дерева. Перед нами развернулся трап. Духовики, выстроившись на парадном мостике, настраивали инструменты.
) Фреольские фанфары зазвучали плавно, едва уловимо в увертюре, залпы сламино отбивались от корпуса. Вступил крумгорн, подхватили валторны, ворвались трубачи. Двое мужчин, один немолодой, в фиолетовом камзоле, другой в темно-фиалковом, спустились по трапу к нам навстречу без особых церемоний. Голгот и Пьетро, еще слегка одеревенелые, все же вышли вперед, немного приосанившись.
— Впереди контр-адмирал Шарав. За ним — Элкин, коммодор. Они оба капитаны. Шарав управляет при контре, Элкин — во время навигации по ветру.
— Ты их всех знаешь, Карак?
— С доброй полусотней на этом корабле знаком. Я с ними два года плавал. Перед вами авангард фреольских технологий. Они могут любой маневр сделать на одном шквале. Могут кверху пойти под ярветром.
Караколь все это сказал как будто между делом, спокойно… Под ярветром! Пойти кверху под ярветром! Как в такое вообще можно поверить? Снова сказки, вечные выдумки!
— Если глаза мои не врут мне, то передо мной 34-я Орда, застигнутая на полном контре, среди степей. Друзья мои, добро пожаловать на борт Физалиса! Для нас огромная честь встретить вас и пригласить вас разделить с нами нашу скромную эскападу. Ваша репутация блистательна от Дальнего Низовья до Дальнего Верховья. Согласно нашим источникам, у вас преимущество более чем в три года по отношению к предыдущей Орде, Орде ваших родителей, которых мы, кстати сказать, повстречали у подножия Норски. Они приветствуют и ждут вас.
Пьетро, взволнованный, каким я редко его видел, нарушая весь протокол, робко спросил:
— Как… Как мой отец?
— Прекрасно. Он наслаждается счастливой старостью и мечтает лишь об одном в этой жизни: увидеть вас живыми! В трюме у нас несколько подарков, для вас и для ордийцев по имени Тальвег Арсиппе, Сов Севченко Строчнис и Ороси Меликерт. Прошу простить, если я исковеркал ваши имена, говорю по памяти. Эти подарки передали нам ваши родители на случай, если мы вдруг встретим вас. И этот случай только что представился, чему я безмерно рад!
У меня на глаза накатились слезы радости. Пьетро был не в состоянии вымолвить ни слова. У Тальвега горло свело. Целых пятнадцать месяцев у нас не было никаких хоть более-менее надежных новостей о наших семьях, и вдруг наткнуться на Легкую эскадру, которая спускается прямиком с верховья!
— Но не стойте же на ветру, поднимайтесь скорее на борт!
— Как далеко находится деревня, о которой вы говорите?
— Норска?
— Да.
— На корабле или пешком? На корабле при сламино примерно месяца четыре.
— Пешком.
Контр-адмирал повернулся к заметно удивленному коммодору, и тот неуверенно ответил:
— Право, как знать, мы никогда не видели вас в контре. Но пешком… Четыре года, может меньше, даже не знаю.
Мы поднялись на палубу, забыв представиться от волнения. Нас приняли великолепно, с криками «виват», с подарками. Мужчины и женщины подхватывали нас на радостях от того, что могли прикоснуться к живому мифу, которым мы, по их мнению, были, тогда как я чувствовал себя всего лишь простым любителем прогулок на природе, жалким пешеходом бытия…
— Трубооо! Жонглер светил, метатель фраз, непревзойденный сказочник! Я думал, ты на краю ветра, глотаешь аберлааскую пыль на утешенье дамочек с нежно-прозрачной кожей!
— Зови меня отныне Караколь, мой старый добрый Балевр! Под этим именем, в упрямой Орде, я был перерожден. Я бросил все, оставил тишь да гладь, да ветра благодать! И в черепашьем темпе мчусь сегодня к Верхнему Пределу, чтобы оттуда сверху плюнуть в спину вам!
— Боюсь, что, когда ты пройдешь Норску, на костях твоих не останется известняка. Но я желаю тебе просторной жизни и мягкого ветра! Пойдем, я угощу тебя в своей каюте вином из солнечных долин!
π Я не смог удержаться, чтобы не подойти к рулевому и не попросить его показать мне трассу к Норске, не расспросить про ветра, что дуют в каждом краю, где нам придется контровать. Я в том числе хотел оценить расстояние.
Он показал мне трехлопастные винты, ременные передачи и сложнейшую систему сцеплений. Продемонстрировал тройной набор винтов: гребные кормовые, плоские килевые, создающие эффект воздушной подушки, и маленькие носовые для проходки судна. Корабль постоянно находился в воздушной оболочке, что упрощало проходимость при высокой скорости. Физалис использовал вплоть до семидесяти из ста проходящих по кораблю ветров. Аэродинамическая эффективность эскадры не имела аналогов во всей фреольской туманности.
— У нас ушло двадцать лет на то, чтобы устранить турбулентность в кильватере, в частности при нестационарных, обособленных или рециркуляционных оттоках.
Я не понял ни слова, но закивал в ответ.
— Нам удалось улучшить несущую способность корабля благодаря ряду боковых лопастей вдоль корпуса. Сзади турбины делают все необходимое: обеспечивают передачу энергии, накопленной ветряками на мачтах. Мы идем кверху со скоростью двенадцать узлов при встречном ветре, и даже галс менять не надо!
<> «Как ты себя чувствуешь?» — спросила меня Ороси, вся сияя от радости. Она была счастлива узнать, что ее мать жива, что их Орда всего в нескольких годах контра, к тому же ей явно было приятно видеть, как нами все восхищаются несмотря на то, что в некоторых взглядах поблескивала, даже не знаю, как именно это назвать… Некая ирония? «Как ты себя чувствуешь?» Как свеча, которую зажгли и с легкостью задули, свеча, которая позабыла о своем собственном тепле и не в силах понять, что и зачем ей освещать. Мы так старались скрыть свою изношенность, но сегодня она вывернулась наизнанку, будто кожа. У меня в груди все сжималось и ныло от этого чувства, которое появлялось каждый раз, когда мы встречали других
людей, от ощущения того, что мы проходим мимо наших жизней. Я смотрела на сияющих Фреольцев, на то, как привольно разгуливают они по жизни, со своим руном радости, которое мы тщетно старались отыскать в Орде. Но у кого из нас его найти? Пожалуй, разве что у Караколя, который, похоже, носил его на себе один за всех. Ну и у Арваля, может быть. Нам незнакомы были звуки музыки, которую они для нас играли, смех в наших рядах не раздавался просто так, его необходимо было вызвать, спровоцировать. Ничто не пробуждало нас от механического контра. По вечерам мы ждали историй Караколя, словно притоков свежего воздуха в затхлой лачуге, его рассказы трубили о том, что другой мир возможен, мир, где существует праздник, где любовь правит повседневностью. Фреольцы так радовались встрече с нами, но понятия не имели, что каждый момент, проведенный с ними, оставлял в нас глубокие следы, долгие шрамы, ссадины, мечты. Чуть ли не каждый новый день их ждали десятки, сотни новых встреч, о которых они вскоре позабудут. Фреольцы могли жить настоящим, распахнуть ставни своих век, впустить и отпустить. Мы же, как бы это сказать? Мы допивали наши бокалы, осушали винную чашу не ради опьянения, а просто для того, чтобы заполнить собственный сосуд. Я никогда толком не умела пить до дна и вести остроумную беседу. Все диалоги я окончу после, одна, в тоске бесчисленных холмов, так как никогда не знаю, что ответить или что стоящего сказать. Я окончу эти разговоры потом, среди песочных равнин, в тишине. А пока просто слушай, Аои, кивай, поддакивай и наполняйся. Слушай, что говорят другие на фуршете, прислушивайся к их словам, пронеси по всему залу свой сосудик, собери пальцем взбитые сливки смеха, просто слушай, раз ни на что другое не годишься. Слушай, чтобы потом вспоминать их все по капле, родничок.
— Говорят, что вы чаровница.
— Просто травница… я собираю травы и плоды, я…
— Восхитительно! Как вы это делаете? Боароно, иди скорее сюда, я здесь нашла чаровницу из Орды!
— Какая она маленькая!
) Захваченный фреольской эйфорией, я всю оставшуюсяя часть дня рассказывал о себе, о нас, о нашей повседневной жизни, сколь банальной для нас, столь невероятной для них, воображая, что лица их трепещут от восторга из-за моих рассказов о том, как мы разбиваем лагерь для ночлега, как Ларко рыбачит в чистом небе, как пьем росу, что иногда едим, о бурях. Меня облепили со всех сторон, пока я рассказывал про Страссу и наш первый катастрофический ярветер, в который мы попали, когда нам было по пятнадцать; про семь месяцев, проведенных в Аливанской пустыне в полнейшей автаркии, и про ту ночь, когда Аои вдруг встала и пошла прямиком к колодцу, скрытому под четырьмя метрами соляного нароста, и никто из нас нас и не понял, как она о нем узнала. Утопая в вопросах, я не заметил, как сильно рассосал