забелело, он узнал своего сокола, и указал на него публике. Кречет летел по ветру, под небольшим углом, в нескольких десятках метров над белым трапециевидным фреольским змеем, с куропаткой на крыле. Не делая лишних виражей, сокол резко сложил крылья и дротиком понесся на свою добычу. Если до того Фреолец удерживал змея в более-менее фиксированном положении, скорее чтоб покрасоваться, то здесь у него была лишь доля секунды, чтоб избежать атаки, с чем он блестяще справился, исполнив вертикальный разворот и тотчас сухо амортизировав завертевшиеся вихрики. Сцена схватки была словно очерчена двумя центральными мачтами и реями, что придавало еще больше зрелищности происходящему. Белоснежный кречет был прекрасной ловчей птицей и, разумеется, не упал духом из-за какой-то там увертки. Он бросился в новую атаку, через встречный ветер, взлетев высоко над кораблем и правя, как ему и полагалось, сферой всех возможностей. Вторая, третья и даже четвертая атаки были ничуть не более успешны, но он по полной использовал способность, которой обладают соколиные: дать ставку, спикировать на полном ходу, распахнув крылья, чтобы ударить добычу, а затем плавно подняться на тот уровень, с которого началась атака. Эта техника позволила ему, без дополнительных усилий, стремглав спикировать на змея добрый десяток раз, впрочем безрезультатно, лишь разок он зацепил крыло воздушного змея. Однако же кречет сделал пару настолько эффектных ставок, что сам Дарбон подумал, что птица
наконец поймала добычу. Проловы накапливались. Фреолец выказывал невиданную ловкость рук, вызывая оной азартную воодушевленность своих собратьев и озлобленность Дарбона, который, как я предполагал, метал, должно быть, громы и молнии, накручивая себя при виде того, как его чудо-птица, мнилось ему, унижала своего хозяина. Но все же гордость матроса уступила его здравомыслию, и он тихонько положил конец своему превосходству (украдкой, незаметно), замедлив уклоны от атак, так что неутомимому соколу все же удалось искромсать змея и прибить свою добычу к земле под бурное одобрение Фреольцев, которые, несомненно, были лучшими игроками, чем мы сами. Дарбон неловко отказал соколу в традиционной любезности, чувствуя наверняка, что этой победой обязан снисходительности противника, и поднялся назад на трибуну, дав птице лишь часть положенной поклевки.
Настал мой черед выходить на сцену.
— Наш великий мастер ястребник и его зайцы!
) Из двух наших птицеводов мне куда ближе был ястребник! Вышел он с очень простым номером: выпустил зайцев, и те разбежались по мосту, стараясь как можно быстрее спрятаться в куче разбросанных канатов. Пока зайцы отчаянно скакали кто куда, спасая свои шкуры, ястреб хватал их когтями и леденящими кровь ударами клюва добивал попавшихся под крики женщин. Мне очень нравилась жизнерадостность ястребника, его непретенциозный и открытый юмор, его привычка разделять с другими свой энтузиазм и любовь к птицам, но еще больше он нравился мне своим видением мира, столь близким во многих отношениях моему собственному. В соколиной дрессировке, как и в любом другом ремесле, первоочередным всегда был серьезный подход к вещам, и выбор птиц
не менее важен, чем сама выучка. Соколы — птицы высокого полета, очаровывают тех, если говорить вкратце, кто предпочитает вертикальность отношений, иерархию и превосходство. Их способности идти вверх спиралью, становиться на лету основаны на силе. Их манера обрушиваться на добычу подобно мстительному богу делала из них неоспоримый символ власти. Ястреб же птица совершенно иная. Они летают низко, порой почти что у земли, бороздят небо, словно парусники, им нет равных в преследовании жертв сквозь лесную поросль, чтобы схватить добычу прямо среди ветвей. Ястреб — птица имманентных порывов, горизонтальная молния, способная на восходящие скачки, на полуобороты в воздухе, немыслимо проворная. Охота ястреба пронзительна, он может продырявить, пролететь, пересечь пространство, почти касаясь земли, в три взмаха крыльями он набирает скорость, без труда может взмыть ввысь по ветру. Сокол на все это просто неспособен. У него есть сила, но он не ищет власти, именно потому, что она ему под силу.
— Теперь же прикоснемся к тайне… Человек, которого я едва ли буду способен вам представить, выжил при встрече с хроном. С тех пор на голове его раскинулась прерия из низкорослого кустарника, поля дикой травы вместо волос. Его мы больше не причесываем, отныне мы ухаживаем за его садом. Он нашей Орды крест и цвет, а может, просто крестоцвет, а стало быть, флерон. Одновременно ботаник, сборщик посевов и друид, эфемерный плантатор, кочевой крестьянин, залетный земледелец… Он тот, кто чует, что растет в верховье. Кто знает, чем накормить, чем сдобрить, чем лечить и чем убить. О его матери, Сифаэ Форехис, я скажу лишь то, что она обучила его всему, кроме терпенья. Встречайте пампу, вельд и тундру, пред вами Йоль Степп Форехис!
<> Я не стригла его уже пару недель. Он отказывается, говорит, что «точнее ощущает мир», когда на голове лес. Он красивее Караколя, мужественнее, но такой же чувственный. Караколь, он ненасытный, неутомимый, блуждающий огонек, его фавновское лицо всегда искрится, движется, смеется, он скользит по паркету, кружится в танце, так скор и ловок, не делает ни пауз, ни передышек, он ведет, за ним всегда и шаг, и слово, что теперь?
— Все мы охотно верим, что Орда — это прежде всего отличный Трассер и крепкий Клинок. Так и есть, конечно… Но, не нужно забывать, что всякой трассировке предшествует предтрассировка. Невысокий, худощавого телосложения парнишка, который отправляется вперед, он рыщет по следам, травит любой проход, всегда один, как будто хочет убежать, но неизменно возвращается назад. Пейзажи для него — живые мифы, чей сюжет необходимо разгадать. На месте насыпей песка, надутых ветром, он видит старого дремлющего горса, вместо каньонов, вымытых дождем, — след змеиного пути и свидетельства ее боев вдоль стен ущелья. Для него не существует даже ветра, но лишь хищветры, что хватают землю и уносят в своих лапах. Чтобы остановить их, мы вынуждены за ними гнаться, не поспевая за их прытью, не выдерживая их бега. Он дикий ребенок, выживший благодаря своей невероятной интуиции и воображению, чью глубину и последовательность в безумии мы можем себе лишь вообразить. В душе мы окрестили его Светлячком, а в сердце он для нас Арваль Редхамай, наш разведчик!
π Он выскочил из своего ряда и тут же вошел в роль под шум рукоплесканий. Степень симпатии зрителей к нему мгновенно возросла. Он достал из сумки щепки, камушки, ветроуказатели, знамена, в два счета разметил маршрут по
полю до самих канатов. С десяток Фреольцев в янтарных одеждах (матросы) следовали за ним по пятам. Дойдя до мотков канатов, он присел, одним движеньем лапы достал из-под снастей перепуганного зайчонка и под фреольские возгласы подарил его какой-то девушке. За все время не сказал ни слова. Общался только жестами. Арваль.
— И вот пришел… Кто? Момент. Момент, который мог бы никогда не наступить для вас. Окажись вы на пару сотен метров правее или левее от оси контра, и вы бы все прошляпили. Их шестеро. Теперь вы это знаете наверняка. Стоят ударным треугольником на самом форштевне и, будто топором, рассекают несущийся на нас поток. Без них я не находился бы здесь и не выкидывал перед вами свои арлекинады. Без них бы просто-напросто не было Орды. Те, кто видел, как они контруют, обращаются к ним исключительно на «вы». Отвага для них перестала быть словом, превратилась в своего рода состав крови, будничный жест, стала опорой их костяка, крепостью их остова, особым свойством их костей: Клинок!
) Больше ни одного Фреольца не было видно ни в воздухе, ни на реях. Все они оказались здесь. Повара и их помощники, как были с руками в масле и с половниками, так и сбежались на трибуны, столпившись на последних рядах. Машинисты побросали свои машины. Какая-то женщина стоя кормила грудью ребенка, даже не глядя на него. Внезапно голос Караколя изменился, оставил свою величавость и стал очень искренним — техника, не что иное, как очередной прием, но с таким эффектом, с которым, тем не менее, никому было не совладать.
— Во главе Клинка, рассмотрите его внимательно, не торопитесь, проникнитесь… Во главе тот, о котором вы слышали так много, что, возможно, для себя решили, что
он и не существует вовсе, в том смысле, в котором существуем мы с вами. Что он и не был человеком или перестал им быть, что он создан из других мускулов, не таких, как у вас, из иных волокон плоти. И вот он перед вами. Но не ждите от него улыбки, не спрашивайте, в чем его секрет. Он тот, кто сможет выстоять даже тогда, когда дубы согнут свои верхушки и падут ниц. Я видел, как он устоял под двумя ярветрами. Он никогда не жалуется. Его этому не учили. Его невозможно в конце концов не полюбить вопреки ему самому, вопреки даже самому себе, и не потому, что он лучший в своем роду, пусть это и так, а потому что ему неведомо, что значит смухлевать. Запомните его как девятого, запомните его и как последнего, потому что он не даст этому миру сына. Я хочу, чтобы вы встали, хочу наконец услышать вас. Наш Трассер! Голгот!
Ω Давайте, давайте, колотите вашими гребаными ручонками, бейте одну о другую, сильнее, дааааа, сильнее, чем вы там себе привыкли на своих спектаклях. Вы понятия не имеете, кто я. Ни вы, ни кто-либо другой. Орите-орите, надрывайте глотки! Это у вас машины, техника всякая. У нас ничего этого нет, от нас несет дерьмом, у нас есть только наши собственные кишки и кости, вы ни черта в этом не понимаете. Ни черта!