я отвечал: «Я надеюсь найти свое собственное лицо. Кто-то там, наверху, вытачивает его тяжелыми залпами. Каждое мое действие меняет его, прорисовывает черты. Мои ошибки оставляют на нем рубцы. Но как бы там ни было, оно обретает форму, оно ждет меня на пьедестале. И я смогу его увидеть, как вижу вас перед собой, как видишь свое собственное отражение в неискажающем картинку зеркале. Я, наконец, увижу свое лицо, которое создавал всю свою жизнь, увижу перед тем, как умереть. Это и будет моей наградой».
— А Трассер — это кто такой?
— Тот, кто трассу прокладывает, хомяк…
~ Последовавшая тишина была совершенно голготская — сплошная, без попыток повторить вопрос. Мальчишка получил ответом, как пощечиной по лицу. Стал пятиться, бедняга, покраснел. По классу шепотом поползли смешки. Учительница неловко улыбнулась. Я хотела было вмешаться в разговор, но все-таки сказала себе: не лезь, Каллироя, дорогая, начальство на месте, они и без тебя разберутся, доверься такту Пьетро, он все уладит…
— Трассер, как очень просто объяснил наш Голгот, это тот, кто прокладывает трассу, который выбирает путь. Трасса — это самый лучший путь, по которому можно идти против ветра. Так вот Трассер, он идет впереди всех, и это он решает, по какому пути мы пойдем. За каким холмом обойти, через какой лес, на какую гору влезть и тому подобное. Ему в этом помогает разведчик, который забегает вперед всех, ищет лучший проход, так, чтобы мы не попали туда, где ветер слишком сильный. А еще ему помогает аэромастер, это специалист по ветру.
— А как Трассером можно сделаться?
— Прокладывая трассу…
— Стать Трассером сложнее всего на свете. Нужно начинать учиться с шести лет, а то и раньше. Сотню ребят специально отбирают и учат по очень трудной программе целых пять лет. Каждый год двадцать из них дисквалифицируют. А на последнем году устраивают экзамен, который называется «Страсса», чтобы выбрать одного из трех самых лучших.
— Как называется?
— Суровая трасса. Это испытание на скорость, выносливость, ум. Речь идет о…
— Это испытание на то, достаточно ли крепкие у тебя яйца! Чего ты им пургу втираешь, Пьетро?
Стоило Голготу только рот открыть, как ребятишки сразу на него уставились и глаз не сводили. Харизмы у него, как всегда, хоть отбавляй. Что-то буркнет, и готово. От него воняло за четыре метра. Забыть о том, что он здесь, было просто невозможно, даже когда он молчал, особенно если молчал. Я Голготу никогда не нравилась, хотя может ли ему вообще хоть кто-то нравиться? Он уважает Пьетро, Сова уважает, ребят из Клинка, короче, фланговиков, фаркопщиков. Но только не девчонок, естественно. Сейчас начнет, как обычно, свой выпендреж, будет бесцеремонно пялиться на всех, на пол плеваться, высморкается в рукав. Ему все хоть бы что. У него только одно на уме — трасса, трасса, трасса! Пьетро, как всегда, был верен себе, аккуратно одетый, сидит с присущей ему по природе безукоризненной осанкой, говорит красиво, все так четко произносит, весь серьезный, приятный, участливый. И такой красивый. У нас с девчонками любимая игра угадывать, кто из нас ему больше нравится — Альма, Аои, Ороси, может я? А если Кориолис его соблазнит, то он, наверное, так и не решится ни на что. Он всегда такой спокойный, выдержанный, такой галантный, даже после тяжелого дня.
А после трудного контра даже еще больше, как будто хочет своей благородностью сгладить всю его тяжесть. Мы, конечно, все мечтали о Пьетро, но скорее как об отце и уютном домике на Верхнем Пределе, не как о любовнике. Он был слишком уравновешенный, слишком предсказуемый, как для нас, но зато какой стан, какая личность! Он так спокойно, так терпеливо объяснял детям, как устроена Орда, кто что, как и зачем делает. Вот и до меня дошел, расхваливает меня. И детишки наконец ко мне обернулись…
— Огница, она как волшебница огня. Она может развести пламя под дождем, в воде, во льду! Она может все что хочешь приготовить: и горса, и ветряных медуз, и тромпюшона может… Умеет обжигать и землю, и стекло… Делает вазы, разные емкости, крепчайшие острия для арбалетов. Она даже может остановить пожар в степи. И по углям горящим ходить умеет.
— А почему она не впереди, если такая сильная?
— А она может съесть горящие угли?
— А что такое гница?
— Огница!
— А чего вы на машинах не ездиете?
— Так а горящие угли она может съесть?
— А другая волшебница, нам говорили, что она тоже очень сильная…
— Травница, Фанетти, не волшебница. Она собирает травы и ищет источники воды!
) Она сама ко мне пришла. То ли из-за престижа, которым я мог похвастаться как скриб, то ли из любопытства, а может, и вообще случайно, во всяком случае явно ни по одному из тех поводов, которые могли бы меня этим визитом обрадовать. У Нушки на лице и во всем теле было что-то такое, что легкой ли вмятинкой на щеке, томной
ли усталостью движений выдавало того, кто провел ночь и поисках удовольствия. Я ничего себе особо не пытался вообразить. К тому же у меня не было ни опыта, ни даже сотой доли плацдарма прожитого, которое могло бы мне подсказать, что такое она могла пережить и с кем. Я только чувствовал, посредством своей бедной экстраполяции, всю мощь счастья, от которого она еще подрагивала, как от приглушенного резонанса, почти продолжавшегося у меня на глазах. Она оставила свое мастерское обольщение, в котором больше не нуждалась, поскольку отлично знала, насколько я и без того в ее власти и что ее естественного шарма будет вполне достаточно, чтобы окончательно меня добить. Я на нее не злился, я не имел на это никакого права (ни собственности, ни даже одноразовой близости), я мог лишь довольствоваться тем, что она сама готова была мне предложить, и любовался этим непроницаемым потоком податливых и плавных жестов, от которого у меня пересыхало в горле.
Она стояла, облокотившись на планшир, и во всем ее присутствии больше не было того ощущения порога, открытой двери, ведущей в открытое море, каким веяло от нее вчера. Я больше не представлял нашего совместного будущего, знамя моей мечты обвисло на древке. Она больше ничего передо мной не открывала, кроме физической уверенности в полном отказе. Она была любезна, походила на зеркало, в котором я видел лишь свое отражение согнутого, посеревшего, обнаженного лезвия. Неважно, что она говорила, какую тему выбирала, меня больше не существовало. Я подрагивал, как угольки на рассвете, которые Калли умеет разжигать заново, терпеливо дуя на них, но которые больше никогда не дадут тепла.
И все же она снова попыталась распалить наш разговор.
— Я слышала, вчера была схватка…
— Не знаю, может быть…
— Да-да, я знаю, все это должно оставаться в секрете, нельзя об этом говорить…
— Откуда это известно?
— Слухи. Здесь обо всем узнают по слухам.
— Ты была знакома с Силеном?
— Он не так давно был моим любовником. Очень хорошим любовником. Мне грустно, что его…
— У тебя было много любовников?
— Любовников? Да, немало, пожалуй, даже слишком… А у тебя было много любовниц?
Я не нашелся, что ответить. Она спросила не в насмешку, бесхитростно, глядя куда-то вдаль, ее волосы спутались на лице, которое мне вдруг показалось таким хрупким, беззащитным под охватившей ее ностальгией, такой ощутимой грустью. Там, вдалеке, время текло печально и беспросветно, в серой пустынной степи. После нашего разговора с Эргом Ороси ушла спать. Полуразрушенные города-привидения трепыхались под скоростью корабля. Косые капли дождя падали с неба, как холодные слезы, никого кроме нас на палубе больше не было, только мы одни оставались под дождем, продолжая разговор. Мне хотелось обнять ее, сжать в горячих до смерти объятиях и сбежать вместе с ней прямо сейчас, стащить какой-нибудь буер, и поминай как звали. Стану Диагональщиком. Не знаю, что в ней толкало меня на такие мысли, что такого глубоко во мне зарытого она ворошила, но мне хотелось все бросить, оставить Орду. Мне все надоело. Осточертело признаваться в этом себе с такой леденящей ясностью. Мне больше всего этого не хотелось. Все теряло смысл. Мне опостылел этот контровский маскарад, вся эта псевдоблагородная пешеходная спесь, которой мы
так кичились. Мы — Орда? Тоже мне радость, какая там по счету? 32-я, 33-я, 34-я? И что с того? Что мы ищем? Кому хотим доставить удовольствие? Ордану, который подкидывал нам сверхнатренированных Преследователей, чтоб нам ноги переломать? Я себя чувствовал просто смешным рядом с этой девчонкой, которая за всю жизнь и трех шагов при восьмиузловом стеше не сделала, но зато на своем корабле побывала там, куда мы вовек не дотащимся… Зачем все это? К чему эта собачья жизнь, прозябание извечного аскета-монаха, напыщенного, как индюк, от своих титулов и знамен. «Мы лучшие!» Да, это нам успели в головы втолочь. Ага, лучше обученные подчиняться, контровать, пока не сдохнем, пока не забудем, зачем идем… Антон Бергкамп был лучше меня. Эрга выбрали потому, что ом не был звездой. Даже Голгот, так и тот до своего брата не дотягивал. Пускай контруют, все равно не дойдут, так, что ли? Почему выбрали именно нас? Да потому, что у нас никогда не получится. Давайте, ребята, контруйте! Что бы ни случилось — вперед в контр! Да, в деревеньках мы, конечно, могли наделать немного шуму. А здесь что? Вежливость, сплошной политес и ничего больше! Я смотрел, как корабль тихо шел против ветра без каких-либо усилий. На какой скорости? В пять, в десять раз быстрее, чем мы пешком?
И эта девочка, подрагивающая на ветру в своем голубеньком свитерке, которая, может, ждала, что я заключу ее в объятия… «А у тебя много было любовниц?» У меня была Аои, пару десятков ночей; охмелевшая Ороси пару раз, года три назад. Я хотел с ней чего-то серьезного, но она ничего не хотела. Каллироя еще, когда мы были подростками, ну так она с кем только не ходила. Я даже запал на Кориолис, как Ларко, как многие другие, з