ые.
— Без проблем, Пьетро. Мы воду любим, правда, Карст?
— А то.
— Чем раньше доберемся до Норского перевала, тем лучше.
— Птичники, а вы что скажете?
— Прошу прощения, что против течения, друзья, но лично я против. Лапсанское болото — это без меня.
— Из-за птиц?
— Из-за всего. Нашего трубадура послушать, так можно подумать, мы на пляж собираемся. Немного поплаваем, потом отдохнем, потом еще пройдемся и — оп! — через три месяца мы уже в Шавондаси! Не хочу тут светить своими и так небогатыми знаниями в истории, но кто-нибудь здесь знает, сколько Орд прошло через болото? Сколько осмелилось его пересечь? А, Голгот?
— Ну было немного… у кого яйца покрепче…
— А в живых сколько осталось?
Голгот как будто плавал в своей праздничной рубахе. Он убрал бум за спину и облокотился на фальшборт, делая вид, что у него все под контролем:
— Не знаю. Не так много.
— Ни одной, — просто ответил на это ястребник.
И принялся перечислять со всей последовательностью и строгостью, присущей ему в суровых обстоятельствах:
— Первую Орду, которая рискнула пойти на переправу, нашли на дне высохшей лагуны, почти в полном составе, милях в десяти отсюда. Она вся кишела червями. Это было четыре столетия назад. Вторую, поосторожнее, если верить сказителям, видел какой-то рыбак в пятидесяти милях от Шавондаси. Он пытался их предупредить, что на них идут две островомедузы. Но они, по всей видимости, были совершенно обессилены, плыли уже несколько часов, а может и дней, как бы там ни было, рыбака они не услышали. О третьей ничего неизвестно, просто испарилась. Что с ними случилось? Погибли от истощения, от голода, от холода? А может, на них напали? Кто это знает? Четвертой повезло не больше — если на Лапсане вообще можно говорить о везении, — эта напоролась на акваль в центральной зоне. Это по официальной версии, но можно подумать, это кто-то пойдет проверять.
— Аква… что?
— Пятая Орда, которая решилась на прямую переправу, достаточно известна, ее все знают, Орда первого Голгота. Им хватило сообразительности дождаться сухого сезона. Они прошли три четверти пути и потеряли семерых, несмотря на так сказать благоприятные условия, а потом поднялся ярветер. Говорят, что рядом с ними оказался достаточно высокий песчаный остров. Им удалось к нему
подобраться, они хотели спрятаться, но ветряные валы были настолько сильные, что остров пробивало насквозь. Тогда Голгот Первый решил спуститься в воду с пятью привязанными ордийцами. Он посчитал, что в воде будет все же проще выжить. Те, кто остался на острове, погибли. Наверняка захлебнулись песком. Голгота и его ребят отнесло валами на три сотни миль, ровно к нижнему берегу. В живых остались только Голгот, Арриго делла Рокка — предок Пьетро — и Спрат Генстей, превосходный пловец. Они наняли человек двадцать в Порт-Шуне и пошли заново, на этот раз в обход по южному берегу.
— И погибли в Долине Онстро…
— Совершенно верно.
— А шестая Орда? Орда четвертого Голгота?
— В сифон попала, — явно без удовольствия ответил Голгот.
— Куда? — крикнули хором близнецы.
) Может, это рассказ ястребника на меня так подействовал, но я встал, и почти вся Орда поднялась вместе со мной. Я повторил вопрос близнецов:
— В сифон?
Ни Голгот, ни ястребник, ни даже Пьетро, который не мог не знать историю своих предков, отвечать явно не торопились. Они стали переглядываться, словно перебрасывая ответ из рук в руки, как раскаленный уголь, который никто не решается схватить. Караколь отважился первым, но даже он выглядел как не в своей тарелке:
— Это, детишки, своего рода хрон, который может всплыть откуда ни возьмись, если есть достаточная глубина. Фреольцы, которые тут вечно слоняются, такие часто видят. Они, как правило, бывают метров тридцать в диаметре, и лучше у него на краю не оказываться…
— Да что это вообще такое, шун возьми?
Караколь поскреб паркет ботинком и поднял голову.
— Огромная дыра, пропасть. Как круговой водопад, что ли. С вертикальными стенками, которые засасывают все озеро. Сверху выглядит как идеальный цилиндр, выточенный прямо в поверхности воды. Вот только дна никто никогда не видел…
— Как это?
— По тем редким свидетельствам воздушнозмейников, которые у нас имеются, дно намного глубже, чем можно себе представить, судя по размерам озера. Оно уходит в бесконечность. Но, возможно, это эффект хрона, эффект времени.
— И что будет, если мы окажемся в это время в воде?
— Не нужно в это время оказываться в воде, Ларко…
Волна холода, поднявшаяся от речи ястребника, превратилась в морозное оцепенение.
— Раз уж мы дошли до приятных сюрпризов, — начала Кориолис, — и вы тут все, кажется, в курсе что к чему, может, кто-нибудь потрудится нам объяснить, что такое акваль?
Но ответить так никому и не пришлось, так как в это время снова появился коммодор, у которого вновь появилась улыбка на лице:
— Уважаемая Орда, ужин подан в зале. Не почтите ли вы нас своим присутствием?
π Голгот кивнул в ответ, и мы спустились вслед за коммодором по внутренней лестнице, ведущей в зал. Как только вошли, из глубины помещения на нас посыпались смешки.
— И ты себе представляешь этого толстяка Голгота в воде? Как он плыть-то будет, ха, ха-ха-ха?
— Тихо вы! Это же наши будущие мученики! — заорал какой-то молодой Фреолец, слегка охмелевший, хотя и не настолько, как его товарищ, который наше появление вообще не заметил. — Погибшие на поле грязи! Лапсанское болото на своих двоих! А чего тогда уже не на одной? Да у вас вообще сифон поехал?
Смех загремел со всей силы.
— Эй! Да вы не стойте с такими кислыми минами, мы уже сто лет не видели Орды с закалкой, как у моржа! — продолжил задирала.
Но то, что случилось ровно в этот момент, быстренько прихлопнуло все это веселье.
Никто не видел, ни как он его обнажил, ни как он его запустил, — во всяком случае не я. Я стоял сразу за ним. За Голготом. Из двух бумов, скрещенных у него за спиной, остался только один — игровой. А через весь зал одним броском полетел другой — охотничий. В месте, откуда только что раздался едкий комментарий в его адрес, стал образовываться круг. А в центре круга был человек. Сидящий с открытым ртом. И с закрытым одновременно. Бумерангом. Было бы даже смешно, если бы матросик словил его зубами, как пес хватает палку на лету. Но бум застрял в открытом рту, углом к горлу. Полоска губ была прорезана по обеим сторонам, и не на пару сантиметров. Он не мог говорить, и никто не решался вытащить лезвие. Насколько знаю Голгота, тот тщательно рассчитал бросок. Иначе у матроса больше не было бы ни щек, ни лица вообще. И было абсолютно точно, что Голгот целился именно в рот, не в горло. Иначе не было бы матроса в принципе.
Голгот прошел через весь зал в тишине, как в безветренный день, и достал бум одним рывком. Кровь текла у матросика по зубам, капала на скатерть. Но Трассер смотрел только ему в глаза:
— Мой отец меня вышвырнул, когда мне исполнилось пять, чтоб отправить в Аберлаас. Но до этого все-таки успел кое-чему научить: уважать свое имя. Перед моим именем есть только одно прилагательное, которое я согласен слышать: «девятый». Я бы мог тебе одним ударом всю кровь выпустить, щенок, но я старею. И надеюсь, что ты тоже достаточно долго проживешь, чтобы всю жизнь помнить мое имя. И если через пару месяцев меня высосет акваль, и ты найдешь где-нибудь на пляже мешок из моей кожи, с татуировкой карты моей жизни на спине, то возьмешь и приколотишь ее в своей долбаной каюте на стену! Может, тебе от этого хоть немного станет яснее, что такое мужество.
¿' Ужин прошел в семибалльной тишине, поостыв до 8-ми к десерту, когда экипаж поднялся весь, как по команде, и покинул зал. Контр-адмирал подошел к Голготу принести свои извинения от имени командования и сообщил, что раненый матрос получил медицинскую помощь и посажен в кандалы. Черт его дери!
π Может, наказание здесь было и излишнее, но сам принцип меня скорее удовлетворил. Меня раздражала эта фреольская наглость, их манера систематически нас высмеивать. Я всегда рад шуткам. Но не когда контр опускают до понятия банальной прогулки против ветра. Ни один из наших кодексов, взятый отдельно, смысла не имеет. Важна высшая связующая логика, основа формирования, которая пронизывает их насквозь. Она заключается в преодолении усталости и изнашивания. Она исходит из самой природы ветра, который выделывает наши тела, как дубильщик шкуры. Что касается дисциплины, то мы придерживаемся только того, чего требует контр. Никогда
не ослаблять контр навстречу потоку. Никаких историй в строю, которые могли бы навредить всему Блоку. Фронтальная часть — не иерархия, это необходимость. Когда мы идем круто к ветру, то раскрываем шире треугольник, чтоб прикрыть фланги. Ребяческий кодекс? Строгая дисциплина? Скорее, просто уважение к ветру. Фреольцы не уважают ветер, они им пользуются, эксплуатируют его. Они его направляют в нужное им русло, перерабатывают. Для них ветер — сырье, податливый и послушный товарищ. Для нас же он враг, с которым предстоит столкнуться. Он держит нас на ногах. Заставляет стоять ровно. Он нас формирует.
Наша разница с Фреольцами велика и непримирима. Наша империя — встречный ветер. Никто так хорошо не чувствует волокна, из которых состоит поток. Никто так не умеет считывать его слабые места, как мы. Мы найдем все девять форм ветра и сделаем это не случайно, а потому, что непременно будем в центре потока, когда появится девятая форма. Можно до бесконечности строить теории на тему завихрений, стабилизировать кильватерный поток, выстраивать схему завитка. Фреольцы это делают с вызывающей уважение тщательностью. Но ни один из их инструментов не сможет классифицировать форму ветра. Для этого нужно быть погруженным в ветровой поток всем телом. Не сверху, наблюдая с корабля или аэроглиссера. Не выглядывая из-за укрытия. Внутри! Всей плотью. Вот, например, Фреолец ни за что не уловит разницу в скорости между сухим сламино и мягким стешем. Анемометр и гигрометр дадут одинаковые показатели в обоих случаях. А мы их различим хоть с закрытыми глазами: по изгибу, по размаху новых потоков, который присущ стешу, по тому, как сохнет пот на лицах. Соляная стружка — значит, стеш. Немного щиплет кожу — значит, сламино. Вот так. Обзы-