Идея с платформой, которой мы были обязаны Силамфру, спасла нас от изнеможения в центральной зоне. Она была нашей гаванью покоя каждый вечер. Нашим складным и передвижным островком. Ороси и Каллироя
смастерили сушилки для белья, и это во многом решало вопрос неудобства из-за влаги. Спальные мешки и комбинезоны, которыми снабдили нас Фреольцы, были исключительного качества. Что касается еды, то ее оказалось достаточно, и была она весьма разнообразна. К тому же оставалась охота. В частности, птичники приносили немало добычи. Рыбалка тоже шла хорошо: карп, плотва, ближе к вечеру — линь. Даже пара угрей, благодаря Ларко. А с неба он раздобыл пригоршню вкуснейших птичек. Степп и Аои добавили крахмал с корней тростника. Напекли из него хлебцев и наварили похлебок. Голгот проглатывал все, как никогда. И он был не один такой…
Мы не говорили о сифоне несколько дней. Затем не покидающая нас тема всплыла снова. Ночь была непривычно ясная и безоблачная. Две небольших луны бросали сиреневые отблески по кромкам волн. В нашей группке ночных болтунов Караколь и Сов разогревали свое воображение:
— Так-так, трубадур… Ты нам до сих пор так и не рассказал, что видел в пропасти. Ты уже в который раз увиливаешь… — настаивала Ороси.
x На несколько секунд воцарилось молчание. Нелегкий выбор между очередной уверткой или ложью? Между приодетой правдой или нагой? Волны потихоньку стихли, слышно было, как они мягко ударяются о бамбуковые опоры.
— Я видел то же, что и вы, друзья мои.
— Твое будущее?
— Нет. Я видел то же, что и вы. Будьте любезны включить ветряки в ушах и слушать повнимательнее… Я видел ваши собственные видения.
— Наши? Одно за другим?
— Нет, все вместе сразу, наложенные одно на другое, как если бы я все их проживал, распластавшись в разных слоях времени, и тем не менее… И все же так они лились на меня одновременно…
— Ты ерунду какую-то говоришь, — оборвал его сокольник, тайком слушавший наш разговор.
— Да что ты, ну тогда послушай, Дарбон Неверующий! Раз так, то я могу сказать, что ты один из нас слукавил. Ты нам свое видение не целиком рассказал, хулиган ты этакий! Ты сказал про своего сокола, как он не мог пройти через стену ветра, это правда. Но ты же скрыл от нас, что было потом. Иль будешь утверждать, что я не прав?
— Ничего потом не было!
— А потом ты своего сокола съел. Проглотил живьем. И отравился.
— Да что ты опять несешь! — взорвался Дарбон в полном замешательстве. — Пойду лучше спать лягу, у меня уже в печенках твое шутовство бесконечное!
— Ты и так уже лежишь… Проглоти оскомину и сиди себе тихо, — осадил его ястребник.
) Караколь оценил колкость и ограничился тем, что запустил свой бумеранг… лежа. Бум вернулся ему в руку. Я взял слово:
— Если вкратце изложить твою теорию, Караколь, то ты утверждаешь, что сифон способен заключать в себе сегменты будущего? Что он в каком-то смысле память будущего? И что он выпустил в нашем присутствии то будущее, которое ждет каждого из нас?
— Як!
— Лично меня от этой мысли в дрожь бросает… Значит, все написано заранее? — вмешался Пьетро.
— Почему бы и нет? Вот, например, эта сцена, которую мы сейчас проживаем, она уже существовала. Все уже существовало ранее и все будет существовать однажды заново. Все вернется нетронутым, как есть. Хрон сам ничего не придумывает, он только прокручивает на полном ходу витки времени, из которых состоит, он просто-напросто маршрут циркулярной памяти, плотной до невозможности. Все, что его наполняет, по сути — только прошлое. С определенной точки зрения. С той разницей, что для нас это прошлое — будущее, потому что мы ползем ему навстречу, как ничтожные улиточки на крохотном отрезке пути. Наш разум выловил сцены, которые ему интересны, он на лету перебрал все варианты. Но только я не знаю, как он это сделал, и не спрашивайте, и все же, как бы то ни было, все это так!
— Ты сам понимаешь, что говоришь? Ты опять нас за нос водишь?
— Ну я скорее надеялся за буек вас потянуть…
— Ни у кого другой теории нет, пусть даже ерундовой? А то от этой… — вздохнул Силамфр.
— Я могу поделиться своей, — отозвался я. — Для меня то, что мы видели в пропасти, — не будущее. Вернее, это была только одна из возможных версий будущего, одна из вероятностей, которые кроются в нас.
— И почему мы тогда видели именно эту?
— Я думаю, потому что речь идет об осевом будущем, о прямой трассе.
— В смысле?
— Это доминирующее будущее, наиболее вероятное, то, которое нам предстоит, если все наши внутренние тенденции будут развиваться нормально и подтвердятся. Я не считаю, что хрон — это память. Он есть мерцание наших вихрей, форма психического эхо, отзвук сил, что нас
формируют, он обладает способностью передавать это посредством воды. То, что он нам показал, — это своего рода конкретизация того, чем мы потенциально являемся.
— Наше становление?
— Да, наше основное становление.
— То есть для тебя, Сов, ничто не предрешено?
— Нет, все выписывается сейчас. Все решается именно сейчас, в моих венах, моими внутренними силами, их борьбой. Хрон показал нам, кем мы станем, если продолжим быть такими, какие мы есть сейчас. Степп станет деревом, если будет развивать растительную жизнь в себе. Каллироя увидит отца, если действительно этого желает…
— А Барбака сожрет островомедуза, если он ничего не поймет? Так, что ли?
— Возможно. Он нас слышит?
— Нет, они там уже спят. Не слышишь, как они храпят, что ли?
π Ночь сгущалась. Нас оставалось пятеро: Караколь, Ороси, Сов, Силамфр и я. Ороси была, как обычно, самая сосредоточенная:
— Думаете нужно воспринимать эти видения как знак?
— Какой?
— Что не стоит следовать за своим основным будущим, а лучше за вторичными вариантами становления. Что нужно уметь отклоняться, создавать для себя новый подход к существованию. Не следовать за естественным ходом наклона. Ну или подниматься вместо того, чтобы катиться вниз.
— Для кого как, Ороси. Что ты видела такого, что хочешь изменить?
— Я вам уже рассказала. Я видела, что родила. Но это был не ребенок. Это было что-то вроде… шара из алого вихря, как будто хрон появился из моего живота. У него не было ни головы, ни конечностей, но я обнимала его, я была напугана и счастлива одновременно. Мне не было больно. Шар был теплый, и…
— И что?
— И я пропускала его сквозь пальцы. Я наконец понимала.
— Что понимала?
— Понимала смысл всего. Я знала. Я дошла до конца своего пути.
— А почему Караколь видел все наши видения? Почему Аои видела то, что видел Степп?
— А Ларко почему почувствовал прошлое, настоящее и будущее одновременно, как Карак?
— И что же, молодые грызуны знаний? Что в этом удивительного? Ваше представление о времени столь жалко, однообразно и скучно! Ваша фантазия плетется, ковыляет, ноги еле переставляет, на четвереньках вас догоняет, и все этой старой деве кажется таким экстравагантным! Время есть вода, время есть ветер. Оно ускоряется, когда хочет, замедляется, меняет ход, возвращается назад, скачет вперед! Оно закручивается спиралью, петляет, хрипит и покашливает будущим, заглатывает ваше прошлое, опорожняет сфинктеры в озеро. А почему бы нет? Времени столько же, сколько дышащих существ, сколько скоростей! Время в вас, как вода в бутылке. Вы пьете из себя по глотку каждый день и думаете, что понимаете, что к чему? Или только один Сов способен хоть что-то понять на самом деле? Есть время, которое течет, да, единственное, которое вам близко, я так понимаю, но оно лишь одно из мириад. Но есть же и время мороза, время легкого инея,
время черного льда и стекла, самое сжатое из всех, но которое при этом можно раздуть, и выдуть из него те самые бутыльки, что производят на вас такой умиротворяющий эффект. Есть время консистенции тумана или пара, оно летит и рассыпается, выскальзывает из рук, бывает время вязкое и тягучее, сгущающееся и воздушное… А еще есть время действия и бездействия, время свободное и время трудное, время чужое и личное, есть и то, которое мы убиваем, и ярвремя! И сколько еще других времен? Одни бегут по прямой в своем ритме, но большая часть закручивается в восьмерки, вяжется узлами, бесконечно перематывает один и тот же отрезок. И ваши образы — прошлое, настоящее, будущее — потеряют всякую ценность, как только окажутся вне реки. Например, знаете ли вы, что прошедшее во времени-стекле — не что иное, как уплотненное настоящее, которое размывается? А что будущее во времени-тумане — есть вечное настоящее, которое крошится на капельки мгновений? И что завтра не существует во…
— Спасибо, Караколь, но ты нас утомил. Все, мертвое время!
) Переправа через центральную зону заняла еще две недели, но тела наши привыкли, и мы больше не боялись худшего. Последние три дня полноводья перед нами на линии огня виднелась скала, выступающая из воды, и мы знали, что самое трудное позади.
Снова потянулись удручающие пейзажи туманов и зарослей тростника, но теперь в них было что-то нам знакомое. Через месяц, если удача не отвернется от нас, мы будем в Шавондаси, и я снова увижу Нушку — воспоминание о ней, под этой нависающей серостью, еще проскальзывало между водой и моей кожей чем-то красным и теплым.
Странно, но вместо того, чтобы разобщить, смерть Карста и Свезьеста скорее сблизила нас. Никто ни на кого не возлагал ответственность за случившееся. Впервые за тридцать лет Голгот вернулся назад, чтобы помочь Каллирое. Он сделал это всего лишь дважды, но он это сделал. Я никогда не думал, что буду вставать по утрам и не видеть, как Карст ковыряется в тарелке Горста. Повсюду, где бы ни сидел Горст, рядом с ним по левую сторону теперь всегда садилась пустота, и я не мог к этому привыкнуть. Я учился. Возможно, все это нужно было, чтобы я наконец осознал то чудо, что остальные все еще здесь, двигаются, говорят, кричат что-то каждое утро. Я долго думал, что они мне дороги, что я держусь за них, но — как объяснить? — теперь я чувствовал это иначе, теперь скорее они держались во мне. Они меня населяли, они жили в моей палатке из костей и плоти. Каждый их шаг, каждое сказанное слово, каждый незначительный жест, все это наполняло мое внутреннее море, продолжало его поверхность. Сама мысль о том, что они могут умереть, придавала их существованию особый свет. После смерти Свезьеста я себе пообещал, что больше никогда не буду забывать о том, что завтра их может не стать. Последствия этой небольшой клятвы были необычайны, я с такой остротой принимал их как есть. Я нашел новую силу — силу уяснившего сознания, что опирается на шаткий парапет смерти. Я снова обрел способность восхищаться этим миром.