манерами, как бы они ни были прекрасны, и кое-что вам рассказать, один раз не в счет, с приоткрытым и кровоточащим сердцем…
— Ну что ты там еще нам приготовил? — засмеялся Силамфр.
— Итак, мы с вами вместе вот уже пять лет, и ни один из вас не знает ни кто я, ни откуда. Никто не ведает моих возможностей, реальных или нереальных, проворных иль притворных, я и сам их для себя открываю по мере того, как создаю, и не всегда их понимаю, и очень часто о них просто забываю… За пять прошедших лет я привязался к вам столь глубоко, что сам едва ли мог себе вообразить. Мне открылся смысл слов «дружба», «другопорука» и «дружбовь», я понял, какую боль может причинить разлука, уход, отсутствие. Смерть. До встречи с вами я все это забывал как прилежный Фреолец. Я шел вперед, свободен, легок от всего. Теперь же я страдаю после смерти Карста, Свезьеста и Барбака.
— Мы тоже, Карак. Мы здесь все страдаем после их ухода…
— Но я страдаю, потому что они не мертвы. Потому что они все еще здесь, среди нас. И никто из вас, как я смотрю, не ощущает этого, как я; и никто из вас им не помогает…
— Что ты имеешь в виду? — спросила Аои.
— То, что их вихри еще здесь.
— Их вихри?
— Да, здесь, вокруг нас, вместе с нами. Но они как сироты.
Караколь встал. Не могу сказать, где именно пребывали наши чувства, цеплялись ли они во что бы то ни стало за эйфорию или же их уже отбросило назад, туда, к оградительной дамбе. Наверняка они раскачивались где-то между этих двух натянутых струн, подпитывая наше
жаждущее любопытство. Караколь вошел в воду и пронзительным криком позвал выдру, которая тотчас же подплыла. Трубадур взял ее на руки и вышел вместе с ней из пруда. Он опустился на колени, положил животное на спину и раздвинул ей задние лапки; выдра слегка задергалась.
— Благородная аудитория, то, что я вам покажу, не фокус. То, чего вы не почувствовали сами, я не смогу вам доказать путем рассудка. А потому предпочитаю показать и ничего не говорить. Смотрите же внимательно…
Караколь раздвинул шерстку и предъявил нам относительно гладкий участок кожи на животе у выдры, освещенный светом костра. Животное замерло. И мы увидели темно-зеленую татуировку, простой, но очень четкий символ: «√». Это был блазон Свезьеста. Тогда выдра сама перевернулась на лапки и тихонько подошла к Каллирое. Ее мордочка зарылась в шею нашей крепко обнявшей ее огницы. Каллироя заплакала.
— Я знала, Карак, — в конце концов сказала она.
— Знала и не знала одновременно.
Все переглянулись в изумлении, пораженные.
— Это что… правда Свезьест? — спросила дрожащим голосом Аои.
— Свезьест погиб в сифоне, ручеек. Но что-то в нем все-таки выжило. Благодаря или через эту выдру…
— Но как он…
— Не знаю, помните ли вы, сколько выдр засосало в сифон? Сколько их упало в пропасть? Для меня очевидно, что в самом центре воронки сифон обладает немыслимой скоростью ротации… все, что падает на дно, попадает в центрифугу, в нечто похожее на сверхжидкое тесто, в котором редкие комочки тела и выдры были тотчас растворены… Ему удалось деформировать все, вплоть до течения времени, помните?
— Да, и что? Какая связь?
— Я думаю, что существует скорость, которой могут достичь только хроны, при которой возможно слияние вихрей…
— Насколько мне известно, соединить воедино вихри невозможно, — возразила Ороси.
— Насколько тебе известно, Ороси, но твое знание лишь теория.
Ороси отреагировала совершенным спокойствием на этот комментарий. И ответила ясным голосом:
— Вихрь — это наиболее индивидуальная сила каждого. Он происходит от нефеша, жизненного ветра, что проходит в нас, который делает нас, кем мы есть. Ничто не может с ним смешаться. Он чист, неделим и самодвижущ. Он может рассеяться, если его скорость уменьшится, может присоединиться к другому вихрю, но не может с ним слиться…
— Моя гипотеза состоит в том, что вихри в обычное время не сливаются, потому что у них несовместимые скорости вращения. Сродство главным образом, если не единственным, заключается в скорости. Но в сифоне скорости превосходят биологические, они попадают в циклонические узлы. Они гармонизированы сверху!
— Правда в том, что мы ничего не знаем о вихре, — отрезал я. — Мы знаем — или думаем, что знаем, — что в некоторых редких случаях он может пережить смерть животного, человека или растения. Как и почему? Мы понятия не имеем. Мы знаем, или думаем, что знаем, что он есть самая сильная и живая часть — ветер, дыхание, дух, у всех этих слов один фундамент. Многочисленные религии подветренников пытались сделать из него душу, ограничивая его весьма абстрактными духовными размерами, но это полная бессмыслица, ерунда для крытней! Вихрь
материален, он существует. Он настолько же реален, как и стеш. Ничто так не реально, как вихрь…
— Да, Сов. Только скорость делает его неуловимым для замедленности, в который вы живете, чувствуете, думаете! Он превышает человеческие ритмы, пусть даже интеллектуальные… Он действует в необитаемой длительности. Он слишком скор для вашего восприятия!
— А для твоего не слишком скор, трубадур? — заметила Ороси.
— Частица Свеза живет теперь в этой выдре, это все, что я хотел сказать. А частица Барбака летает вокруг нас, вкручиваясь в воздух, наподобие того, как винт продолжает крутиться после преодоления препятствия. Он пытается пережить осевое течение потока, он ищет укрытие, пишу, в которой может заключиться, где он мог бы продолжать крутить свою спираль вне хаоса ветров, что не дают ему покоя. Вы разве этого не чувствуете?
На несколько секунд воцарилось тяжелое от замешательства молчание, но затем произошло одно совершенно невообразимое событие, которое прибило нас на месте. Голгот встал и заявил прямиком, без преамбул:
— Я чувствую. Я в состоянии вихрь унюхать, чтоб тебе известно было, шут ты болотный. Ты мне Норску не открыл. У меня в утробе часть вихря моего брательника.
— …
— Рек! Поуспокоились, а? Мне пять было, когда его на моих глазах ярветром сшабрило, когда его искромсало этой дрянью-волной, набитой кварцем. С него ветром шкуру содрало, как с кролика на вертеле, а мой папаша мне голову держал в форточку, лицом меня в стекло вжимал, «Смотри, — говорил мне, — смотри хорошенько!», и я смотрел, до самого конца смотрел. Я глаза не закрывал. Я хотел знать. Не знаю, как он это сделал, такой смертью подохнув,
но ему все равно удалось проникнуть в меня. Мой брат был, поэтому и смог. Я кучу лет думал, что меня преследует его смерть. Но это была просто-напросто его жизнь. Его вихрь. Я знаю, что это он, и знаю, чем ему обязан.
А затем сел, плюнув струю самогона в костер. Эта новость была настолько ошеломительной, настолько личной и неожиданной со стороны Голгота, что вся Орда была в состоянии шока. Ороси первая взяла слово, быстрее нас осознав то, что услышала.
— Иногда мне кажется, что Ордан совершенно намеренно распределил между нами знания, полученные во время обучения. Это замечание касается и хронов. И вихрей. Я не знаю ни откуда Караколь, ни почему он чувствует то, что чувствует, — пусть даже моя догадка постепенно вырисовывается и дополняется. Во всяком случае мы с Совом решили попробовать совместить наши исследования; Голгот, твой опыт может быть нам крайне полезен; возможно, и остальные захотят к нам присоединиться: Эрг, Пьетро… Таким образом мы постепенно станем более осмотрительны, более способны выжить, вместе сможем противостоять тем силам, которые пока нас превосходят. Я тоже могу вам кое-что открыть теперь, когда Голгот и Караколь были так откровенны: мой статус аэромастера и блазон на спине, что его подтверждает, дают мне доступ к секретным знаниям. Это учение рассеяно по всей линии Контра, в разных городах, в зачастую отдаленных фареолах, в которых обитают и которые охраняют аэрудиты…
— Те самые знаменитые ааэрудиты?
— Да, Пьетро, только произносится это слово «аэрудит»… Это учение отчасти книжное, отчасти устное, а также передаваемое аэрудитами аэромастерам, когда дело касается практики. Сегодня мой уровень позволяет мне почувствовать, так же как Караколю, и Эргу, я думаю,
тоже, присутствие вихря. Он позволяет мне почувствовать ротор в стеши или в сламино, различить на расстоянии определенные складки, срезы в ламинарном потоке, разнообразные аномалии: впадины, помехи, турбулентности и дыры в полотне ветра. Я не утверждаю, что знаю о чем-то. Я далеко не аэрудит. Но мне кажется, я обладаю истинной чувствительностью.
— Ты чувствуешь присутствие вихря здесь, сейчас? — не сдержался Караколь.
— Я чувствую, что-то нервное и упрямое живет в этой выдре. И что Карст растворился в Горсте, что его вихрь растворился в нем, полностью впитался, как двойник, как повторяющееся эхо.
— А Барбак?
— Он совсем близко, плотный, устойчивый.
— Где, где именно? — допрашивал Караколь, словно проверяя.
— Около скалы. Чуть повыше.
— А про Голгота ты чувствовала?
— Нет. Голгот источает совершенно невероятную мощь, которая затемняет восприятие, во всяком случае мое. Его вихрь — настоящий хаос.
— Хаос? Что, прям настолько все запущено? — захохотал Голгот.
— Рядом с тобой текстура ветра сжимается, указывает на впадину. Ты смещаешь поток вокруг себя практически всегда. Когда Эрг в бою, то, напротив, вокруг идет броневое расширение, оно его защищает. Я могла бы с закрытыми глазами вас узнать, — продолжала Ороси.
— А остальных ордийцев? Их ты тоже чувствуешь?
— Каждого по его трассе и по шлейфу. Но аэрологический след ваших вихрей не так заметен, как у Эрга или Голгота. Или, скажем, Тэ Джеркка или Силена…
Белка вырвалась из рук Степпа, но не успела она сделать и трех прыжков, как Караколь поймал ее на лету и отдал умиленной Аои. Идеи и гипотезы формировались и стирались в моем разуме постепенно. Главным образом вопросы. Что если бы мы умели удерживать вихри наших умерших? Какой была бы Орда, способная на такое, которая бы не теряла своих ордийцев, оставалась бы целой, по крайней мере по части своих сил? А что если в этом и есть секрет того, как дойти до конца пути? Если все заключается именно в этом единстве? И я решился на вопрос, очень конкретный вопрос, которым многие, наверное, задавались, не осмеливаясь спросить: