меня отослали в Аберлаас — хотя на самом деле я давно смял в памяти все то, что имело отношение к этому невыносимому мучению — лишить меня возможности быть ребенком.
Разве я смог бы вынести смерть Аои? Не видеть больше, как по утрам она завязывает волосы, как собирает травы нам на чай, как ластится к Степпу? А смерть Арваля, нашего светлячка, с его неотступным энтузиазмом, с той радостью, с какой мы смотрели, как возвращается он к нам с верховья, всегда вприпрыжку, всегда счастливый поделиться какой-то незначительной деталью, рассказать, какой он там увидел глиф, холмовую черепаху, понор? А смерть Каллирои, этого живого огонька с лукавыми желтыми глазками, ее всегда пахнущими дымом волосами?
Но Каллироя умерла, и умер Леарх, и так или иначе я все же научился. Научился не искать Каллирою глазами по утрам, когда она расставляла свои ветрячки над почти превратившимся в пепел костром. Научился больше не принимать ее в своих объятиях, когда Тальвег или Силамфр уходили спать, а она оставалась слушать наши разговоры с Караколем, Ларко, Пьетро.
Я, как и все, считал, что если в конце должен остаться только один, то это по умолчанию мог быть лишь Голгот. Ну или Эрг. Но не я! Я порой смотрел на Голгота, наблюдал за тем, как в метре от меня он ныряет головой в поток встречного ветра, как осколки летят ему в лицо, как он ревет ругательства в ответ, как надвигает шлем пониже, и не мог себе представить, просто не мог, что эта абсолютная сила природы, эта коренастая неотшлифованная скала, он, у кого вместо крови из ран текла лава, что этот парень, никогда за всю свою жизнь не поворачивавший вспять, он, кто обернулся к нам в последнем изгибе перед Вой-Вратами, — об этом я не мог забыть…
Он взглядом оценил степень ужаса на наших лицах, которую на этот раз нам не под силу было скрыть, а перед ним, за углублением, не видно было ничего. Вертикальная расщелина, прорезавшая последний коридор, прямая линия в сердце дефиле, о которой нам рассказывали, как о самом ужасном отрезке, была едва два метра в ширину, а ветер в ней свирепствовал с такой силой, с такой высотой звука, что сталь на стенах визжала так, словно попала в жернов зубчатого воздушного колеса. И в этом ужасе, в этом беспощадном пронзительном вое, Голгот всего на пять секунд пустил нас в низкое, рычащее, почти теплое укрытие своего голоса. Он дал приказ встать в цепь-полный блок, Паку идти ударными, фланговики на блокировку бокового крена с прогрессией внешним плечом вдоль стены, не менять строй, даже если будет качка и нас протащит по стене (что и случилось). Затем он выставил руку в амбразуру, просто для проверки, и мы услышали сухой звук стыка. Мы подумали, что ему ветром вывихнуло плечо. Но нет. Просто удар топора. Он досчитал до трех и вышел. У нас не оставалось выбора, разве что бросить его на смерть одного. Я закрыл глаза, все мы закрыли глаза, и вклинились изо всех сил один в другого, опорными по шипам, а Голгот кричал нам каждые три секунды: «Пак! Пак! Пак!» на каждый толчок, чтобы держать ритм ударных по металлу ветра. Это ему, по-вашему, грозило умереть? Это он погибнет, а я останусь в живых?
— Я слишком много времени провожу с тобой и с Совом, вот и все. Я тебя хорошо знаю, трубадур. Когда ты медлишь, этому, как правило, бывает два объяснения: либо тебе скучно, потому что вокруг все слишком однородно и неразнообразно, либо ты испытываешь внезапную эмоцию, которая поглощает твое внимание, и тогда ты теряешь свою подвижность. В начале меня это удивляло,
потому что у других все как раз наоборот, эмоции ускоряют вихрь.
— Перерыв! Мы согласны на пари! Но если выиграю я, что вы предложите взамен?
— Не говорить Голготу, что мне о тебе известно…
— Какое вероломство!
— Голгот, стой!
— Что?
— Хрон по левому борту! Приоритетная форма! Я должна ее исследовать!
π Голгот развел руки в стороны и остановил контр. Четверо фаркопщиков отцепили сани и поставили флюгером винт на них. Сегодня с самого утра с неба шли короткие ливни. Сиреневые облака гнало к низовью. По пути они обдавали нас градом с дождем. Когда сквозь тучи пробивалось солнце, то на бесконечно зеленых просторах появлялись желтые пятна. Мы уже четвертый день шли через Сковеррское плато. Плоская земля меж двух хребтов. Свежесть воздуха объяснялась высотой местности. Повсюду были стада пасущихся горсов. Они выстраивались красно-коричневыми треугольниками, острием по ветру, их легко было разглядеть. Впереди был самец, прорывающий рылом землю. Две самки замыкали строй. А посреди между ними семенили горсята, крутя пятачками во все стороны. Когда мы к ним подходили, они не пускались наутек, а наоборот поворачивали к нам острие своего треугольника. С таким панцирем им нечего было бояться.
Ближе к полудню над нами иногда проплывали розовые медузы, с которыми, орудуя когтями и клювами, быстро расправлялись соколы Дарбона. Но сегодня было пусто. Не знаю почему, но в такие моменты как-то особенно не хватало Леарха. И очень не хватало Каллирои. Она обожала
следить за полетом соколов. Уверен, Силамфру и Тальвегу не хватало ее еще больше. Мы разложили костер пирамидой и разожгли его в честь второй годовщины их смерти. Караколь сочинил прекрасную поэму с Совом в двухголосьи. Теперь костер разжигал Силамфр. Кориолис взяла на себя почти всю кухню. Голгот поднял ее на целую ступень в Паке, и она теперь была на месте Каллирои. С четырьмя раклерами в фаркопе тягачей хватало и без нее.
На них было приятно смотреть. Болд, Филам, Мозер и Декк: они так гордились, что были в Орде! Не знаю, сколько раз они переиграли в памяти переход через Вой-Врата. И как Леарх бросился к стене, чтобы остановить отходящий назад Пак. И пучок искр из-под брони на его плече, что проскребла по стене, перед тем как оторваться. И что он еще был на ногах, когда Голгот учуял блааст и крикнул «Ложись!». Они рассказывали всем, кому охота было слушать в селах по пути, что Леарха подняло вверх и отбросило на двадцать метров за нами, в излучину коридора. Но никто не повернулся, чтобы проверить, как он. Леарх отлично умел держать опору. Он просто был еще немного оглушен, когда Голгот крикнул «Ложись!», вот и все. Он сорвался. А одному, без укрытия впереди, без подпоры сзади, в этом коридоре продержаться было невозможно. Что же насчет Каллирои, то ее не снесло валом. Она потеряла шлем от сильного удара о стену коридора. И ей тут же в лицо полетел щебень, пока она пыталась спрятаться за уступом. Классический эффект ротора. Вихрь вырвал ее из укрытия и бросил в самое русло ветра. Я знал, что если бы на секунду раньше протянул руку, я бы ее удержал. Я не хотел об этом думать.
) Рядом с нами, в русло гальки, тянувшееся к верховью, занесло охровый кокон, размером с небольшой дири-
жабль. Его форма, матовое глубокое свечение, его манера тихо скользить над самой землей, глифы, что покрывали его оболочку, все это не оставляло ни малейших сомнений насчет природы этого феномена: это был хрон. Арваль прибежал к нам с верховья. Он был такой невысокий и легкий, что, казалось, почти летит к нам над землей. В глазах его блестело возбуждение новых открытий, на лбу трепало черную прядь, рубаха развевалась над штанами. Арваль:
— Вылез из-за камней, вон там, пффюит, — и сквозь камни, — оп! — на поверхность! — объяснил он, не отдышавшись.
— Ты в него что-нибудь бросил, чтоб проверить? — спросила Ороси.
— Просто камень.
— И что?
— Странно, Ош-Ош!
— Что странно? Камень вылетел с другой стороны?
— Як! Такой же! Не изменился! Но внутри был уже не просто камень!
— А что было? Как будто огонь, правильно?
— Як!
— Это вераморф, голову даю на отсечение.
— Так давай! Можешь засунуть ее в хрон для начала! — пошутил Ларко.
π Караколь, Ороси и Сов подошли к хрону поближе. Они старались расшифровать глифы на подвижной поверхности. Мне было не по себе, что они так близко к хрону. Порывом ветра эту массу могло снести, и тогда бы она поглотила их. Ороси провела палкой внутри хрона. Тот был достаточно прозрачный. Конец палки было отлично видно сквозь оболочку. Внутри палка взорвалась на ветви самшита! Ороси вытащила ее, та была нетронута! Почти
убедившись в своей идее, Ороси осторожно засунула в хрон свою правую руку, сначала до запястья, потом по локоть, а потом по самое плечо.
— Осторожно, Ороси!
— Это же может быть анитал! Преобразователь животного и растительного царств! Как тот, что задел Степпа, он тебя может превратить в дерево!
Ороси ничего на это не ответила. Она слегка отодвинулась в сторону, чтобы всем хорошо было видно ее руку внутри хрона, и сказала:
— Смотрите внимательно, вы такого больше не увидите!
) Я ближе всех стоял к Ороси и поначалу рефлекторно захотел вытащить ее руку. На погруженной в хрон конечности словно рассосалась кожа, показалась сеть обнаженных мускулов, сухожилий и кровеносных сосудов, обволакивающих серую кость. Но вскоре я понял, что это, скорее, было сплетение канатов и узлов из троса, с той разницей, что они были не пеньковые, это было переплетение из жидкого ветра, протекающего от бицепса до дельты пальцев. Цветные линии сплетались, истончались и сплавлялись воедино, в некоторых местах подозрительно образовывались целые озера, но затем рассасывались и формировались снова. Пальцы Ороси были подняты кверху, ладонь раскрыта, а в центре находилось ярко-красное крутящееся кольцо, словно выписанное каллиграфом, способным окунуть свою кисть в самый ветер. Кольцо было таким явственным, но ни взять, ни дотронуться до него было нельзя. Наконец Ороси вытащила руку из хрона и протянула к нам: мы все выдохнули с облегчением!