Я, наверное, был единственным, кто на этой игре слов выразил что-то вроде улыбки. Остальные покинули площадь, за исключением Эрга, верного Фироста и Ороси, которая без лишних дискуссий стала перематывать руку Голгота бинтом с камфорой. Не знаю, испытывал ли я жалость к отцу Голгота. Думаю, я, как и все, был совершенно ошарашен, не в состоянии понять, как можно сделать нечто подобное по отношению к собственному отцу, и я в свою очередь тоже ушел с этого места, повторяя себе по кругу, словно заклинание экзорциста, словно в потоке излияния чувств; «По крайней мере он его не убил…»
π Праздник в честь нашего прибытия состоялся вечером без Голготов. Мой отец подготовил речь. Приветствен-
ную? Куда более того. Он стал зачитывать ее, стоя плечом к плечу с Мацукадзе. Затем свернул свиток. Несмотря на кутерьму, разведенную детворой, праздник едва теплился. Буфет, разноцветные воздушные змеи, броски винтов, метровая арфа — все при этом было на месте. Это могло бы стать невообразимым примирением через тридцатилетнюю пропасть. Соединением двух наконец сплоченных Орд. Единением. Прощением. Взаимным. Все это еще могло произойти. Если бы мы забыли о наших Трассерах. Тогда бы все было иначе. Мой отец объявил, что праздник перемещается на поляну, и все последовали за ним. Пройдя по укрытой листвой галерее, мы очутились в так называемой «Лесной Опере». Это был концертный зал под открытым небом. Сценой служила прерия. А ясени, окружившие ее подковой, возвышались на пятнадцать метров в высоту. К стволам привинтили красные сиденья. Подняться на них можно было по винтовым лестницам, обвивавшим деревья. Всего было с сотню мест. С ветвей свисали прозрачные шарики с обдуваемыми угольками внутри. Светлячки. Отец вышел на середину поляны, в темноте его не было видно. Холодный ветер шуршал листвой. Отец дождался полной тишины и заговорил в специальный конус, голос его громко раскатился по всей округе:
— Из двадцати ордийцев, отправившихся на Норску тридцать лет назад, тринадцать не вернулись. Для вас здесь это просто цифра, пропорция, процентное соотношение. Порою просто имена, знакомые по книгам. Для меня, для нас, для тех, кто выжил, без стыда, они были частью нас самих. Не братьями, нет. Не дочерьми, не сыновьями: вы в то время ничего конкретного для нас не представляли, ты в моем сердце больше ничем особым не был, Пьетро, теперь я могу это признать, — воспоминание о мальчугане, изрядно потрепанное временем, даже близко
не напоминало то, кем были для меня они. Моя семья, моя плоть, — Алк Сербель, Карпик, Подберски. Когда я вошел в Лофенскую излучину, то прекрасно понимал, зачем я здесь: я шел к Верхнему Пределу. Мы все этого хотели. Но три недели спустя я больше ничего не понимал и не хотел. Во мне не осталось ничего, ни единого чувства, белая душа. Наша Орда была мертва. По факту она еще существовала, в ней еще оставалось семь ордийцев, она могла продолжать контр. Но она была мертва.
<> Стоял запах влажной прерии, угля и холодного воздуха, спустившегося с вершин. Я поглубже устроилась в кресле, закутавшись по самый подбородок в шерстяной плед. Степп был на два сидения выше на том же стволе, не сказать, что успокоившийся.
— Итак, сегодня вы мирно восседаете в креслах нашего амфитеатра, вам меня не видно, но слышите вы меня хорошо. Вы 34-я Орда. И вы считаете себя лучшими из-за вашей скорости, ваших трех лет форы по отношению к нам. Потому что вы идете прямой трассой, потому что вы молоды, еще достаточно молоды. Но вот что я скажу вам на этот счет. Ваш переход через Вой-Врата, стоя, Паком, цепным блоком, — единственный в анналах контра. Ваша переправа через Лапсан — почти легенда. Вы пережили пять ярветров, если не ошибаюсь. Нам повезло наблюдать за вами изнутри целых четыре месяца, укрываясь за вашими спинами, оценить ваши опорные, испытать ваши спайки, вашу компактность в дельте, в капле, диаманте, конусе. И что, скажете вы? Да то, что вы действительно заслуживаете вашу неслыханную репутацию. Вы себе не представляете, сколько ожиданий на вас возлагается по всей линии Контра. И не только среди обычных подветренников. Мы получаем регулярные отчеты по ветрякам оси Беллини.
Мы приняли сотню проходящих Диагональщиков, весь Фреольский авангард, массу исследователей. Вы думаете, что Совет Ордана вас бросил. Что его фаланга, Прагма, направила по вашему следу Преследователей. Вам кажется, что в Аберлаасе только о том и думают, как бы сделать так, чтобы фреольские эскадры вас обошли, потому что вы считаете, что они оставили сам принцип пеших Орд, но пока просто не решаются об этом заявить. Вы полагаете, что вы последняя Орда, устаревшая элита, без какой-либо надежной поддержки, что Предел, к которому вы стремитесь, недостижим, что сразиться с Норской и умереть там будет просто нелепо. И вы правы. Это нелепо. Вы правы относительно каждого из этих утверждений. Так вот…
π Голос отца поник на последней фразе. Ветер свистел холоднее возможного. В тишине повсюду раздавался кашель. Я испугался, что он на этом и остановится. Меня охватила грусть, я был убит его словами. Какое разочарование. Но Мацукадзе взяла слово своим хриплым голосом под светящимся шаром:
— Здесь вы в лагере Бобан. Это своего рода рай. И если бы мы могли — Арриго, Гектиор, Сифаэ, я, — мы бы привязали вас к этим деревьям, к крышам наших хижин, мы бы оставили вас здесь до конца наших дней. Мечта стариков, не правда ли? Вы стали смыслом нашей жизни. И в то же время… В то же время вы наверняка и сами понимаете, что мы так и не смирились с провалом, который потерпели на Норске. Мы долго думали, как вам передать то, чему научила нас наша собственная трасса, там, наверху. Как поделиться с вами техническими данными, ключами ледяной аэродинамики, как считывать лавины… Эти знания будут вам крайне полезны, не недооценивайте их. Мы гордимся тем, что вы здесь, чтобы
продолжить наш путь. Гордимся и очень завидуем. И еще мы ужасно боимся за вас, за то, что вам придется выдержать. Я могла бы завести с вами разговор в манере Голгота, припомнить Святой Затрав, сказать вам, что если вы не готовы оставить собственные кишки на норском снегу, так даже не суйтесь. Но это было бы слишком просто. На Норске одного затрава будет мало. И крепость характера вам тоже не поможет. Она скорее вас погубит. Это высшая ловушка для любой Орды, присущий ей соблазн. Не ищите силы, ищите ясности. Что касается нелепости пути по отношению к погибшим, к заплаченной вами цене, здесь судить вам самим. Я уважаю мнение Арриго. Но я считаю иначе. Я лишь хотела бы вам напомнить, что тридцать три Орды положили свои жизни ради того, чтобы вы сегодня были здесь. Понимаете вы это или нет, считаете ли вы себя лучшей Ордой в истории или нет, не забывайте о том, что в первую очередь вы — конечный продукт восьмивекового контра! Все ваши приемы, трасса, которой вы придерживаетесь, даже сама ваша физическая конституция — все это инкарнация общего наследства, которое вы сумели чудесным образом принять, я это в полной мере признаю, но оставайтесь трезвы. Там, наверху, каждый шаг, что вы совершите, сделайте его в первую очередь для себя, чтобы выжить. Сделайте его и для нас, если это может вам помочь. Но главное — сделайте его для них! Быть может, в самые мучительные моменты вы почувствуете, что ведете за собой армию мертвецов, что пойдет вслед за вами толпой, и может, вас порой поддержит чей-то затерявшийся вихрь, порой ваша собственная вера, порой любовь, а порой просто костыль, подставленный инстинктом. Это все, что я хотела вам сказать. И даже этого уже слишком много. Спасибо вам и доброй ночи. Да хранит вас Ветер!
Следующие дни те, кому выпало такое счастье, провели со своими семьями. Для других нетерпение увидеть Норску было настолько сильным, что небольшой отряд в составе Арваля, Эрга, Фироста и Тальвега под предводительством Голгота отправился в дефиле на разведку. Три дня спустя от них все еще не было вестей, и в лагере начала подниматься паника, но к вечеру они вернулись.
— Ну как там наверху? — спросил я без околиц.
Вся Орда была в курсе и собралась в крут. Нас буквально лихорадило от любопытства. Фирост опустил голову к шнуркам, которые никак не мог развязать, потому что делал это только одной рукой. Другая была перебинтована. Арваль был весь прозрачный, он ничего не говорил. Эрг достал крыло и развернул его на земле. Оно было изодрано в клочья. Он вздохнул и свернул его в комок. У Тальвега лицо было изрезано сотней красных засечек. Голгот снял кожаный шлем и положил его на каменную лавку. На лбу у него красовалась фиолетовая гематома. Шлем внутри был перепачкан кровью. На щеках бороздами пролегли порезы. Я снова повторил вопрос. Голгот ответил:
— Честно говоря, я такого никогда не видел. Это жестко, народ. Очень жестко.
— Как ярветер? — помедлив, спросил Сов, чтобы стало яснее.
— Ярветер не бесконечный. И от него хоть спрятаться можно, засунуть рожу в землю поглубже, если сильно понесет.
— А тут нельзя?
Голгот усмехнулся в ответ. Он переглянулся с Эргом и Фиростом, которые разматывали веревки, вернее то, что от них осталось. Одни оборванные куски.
— Мы хотели пойти по-быстрому, дойти до их долбаной Лофенской излучины, там, где, как они говорят, все
самое как раз и начинается. В общем, для начала, мы не слишком тепло оделись. Ну да ладно, проехали. Вчера, где-то через час после рассвета, мы дошли до излучины.
— И что там?
— Ты рот закрой и слушай! Арваль высунул голову за поворот. Там как прямой угол получается, типа того. Через две секунды так назад и отскочил, еле собрали. Тогда я пошел. Я как только повернул, сразу ледорубом по стене заехал. Даже не присматривался. Ледоруб встрял, но совсем слегка, у меня вся рука до локтя волной пошла. Я левой рукой второй врубил, как если б в гранит его вбить хотел. В общем, кое-как закрепил! И открыл глазюки. А передо мной никакого коридора с двумя стеночками не было, как до этого. Вместо него стена ледяная, белее белого, даже типа красивая, зеркало такое, градусов там… Сколько там было, Тальвег?