Глава 12«Ein Gott, ein Recht, eine Wahrheit»
Помню усики. Тонкие такие, противные. Больше от этого железнодорожного жандарма в памяти не осталось ничего. Ни имени, ни звания. Видно, талант такой у человека или воплощение сущности – оставаться безымянным олицетворением досадной помехи на пути.
Однако когда мы с Иваном Дмитриевичем вернулись в гостиницу, выяснилось, что этот усатый изволил гневаться. Ему, безмерно важному и незаменимому, пришлось ждать каких-то сибирских дикарей…
– Чего тебе… любезный? – ласково поинтересовался Асташев у раскрасневшегося от гнева жандарма.
«Любезному» очень нужно было узнать, с какой именно целью мы намереваемся попасть в столицу. Интересно, как часто он имеет возможность отказать просителю? Как много людей готовы выложить четвертной за жестянку билета первого класса, только чтобы бесцельно побродить на пронизывающем ветру замерзшего у ледяного моря города?
– Я, милейший, домой еду. – Глаза матерого золотопромышленника стали совсем уж добрыми. – Будучи домовладельцем санкт-петербургским, право имею. Особняк князя Хованского на Английской набережной…
А я молча протянул высочайшее именное повеление. Пусть попробует возражать…
Он и не возражал. Записал что-то в блокнот и, даже не потрудившись попрощаться, ушел. Правда, уже часа через два вернулся. Причем только мерзкие усики оставались прежними. В остальном же – совершенно иной человек. Исключительно радушный и предупредительный. Вот что с людьми телеграммы делают.
«Любезный Герман Густавович, – писал начальник Третьего отделения и шеф жандармов, – долетели до меня радостные вести, что вы нашли возможность откликнуться на призыв нашего Государя Императора. Смею надеяться, что вы непременно выберете время еще до Рождества воспользоваться моим приглашением. Николай Владимирович Мезенцев».
Весьма и весьма – как говорит директор Ершов! Учитывая, что государево повеление предписывает явиться к двадцать пятому декабря, а Мезенцев настаивает на встрече до этого, – весьма и весьма интригующе! В столице разыгрывается какая-то очередная подковерная антреприза, и теперь все кому не лень станут пытаться перетянуть меня на свою сторону. Знать бы еще, из-за чего весь сыр-бор…
В общем, ждать обычную неделю не пришлось. Уже вечером следующего дня, сразу после заключения соглашения в ремесленном училище, мы отправились на Николаевский вокзал.
Те же вагоны – берлинеры. Паровозики немного другие. Более высокие и с забавными, прикрученными проволокой к железкам тальниковыми вениками, подметающими рельсы перед тягачом. Зато дрова в тендере сложены аккуратно и даже связаны по нескольку штук.
В знакомом десятиместном купе тоже небольшие изменения. Центральной печки нет, зато присутствует ящик, куда проводник щипцами вставил несколько раскаленных до треска кирпичей.
И снова вяло проплывающие мимо перелески, сопящие и кряхтящие господа в соседних креслах, получасовые остановки для заправки паровоза водой и погрузки дров, когда можно было прогуляться по перрону, размять ноги. Двадцать два часа. Почти все время ночь. И непроглядная тьма – ни единого огонька за окнами. Кривые, безумно скачущие скоморохи теней от тусклой лампы под потолком.
Почти сутки испытания характера и силы воли. Ибо в Бологом я едва удержался от того, чтобы не рвануть обратно в Сибирь. Подальше от царской благодарности и придворных интриг. От коварных жандармов и злокозненных принцев. Герману спасибо! Удержал. Объяснил, что если поверну сейчас назад, то должности, может быть, и не лишусь, но о сколько-нибудь серьезных проектах можно будет точно забыть. Без определенного статуса, без веса в окружении самодержца сожрут. Как клопа задавят, еще и носы наморщат от вони. Ха! А вы думали, я без боя сдамся? Хоть пахнуть напоследок…
Спать не мог и сильно завидовал тем, кто спокойно сопел в глубоких креслах. Так и этак вертелся, то так, то иначе ноги перекладывал. Нет. Неудобно. И мыслей слишком много в голове. Вымотался только. Ничего умного все равно не придумалось.
Восемнадцатого декабря, традиционно в пост, в четыре часа пополудни, мы наконец вышли на перрон Николаевского вокзала в Санкт-Петербурге. И как только кондукторы убедились, что все пассажиры покинули вагоны, паровоз с грохотом стронул состав и уволок в сторону депо. А мне этот металлический лязг показался звуком захлопнувшейся за спиной дверцы клетки. Причудливо украшена она атлантами в стиле ампир или устремленными в небо классическими колоннами, не важно. От внешнего лоска столица империи не теряла внутренней сути – гигантской банки, переполненной ядовитыми скорпионами и пауками.
Асташев настоял, чтобы я все-таки потрудился записать его петербургский адрес, и отбыл на извозчике, которых у вокзала было более чем достаточно. Золотопромышленник намеревался еще до вечера успеть навестить офицерские квартиры лейб-гвардии конного полка, где служил его сын Вениамин. Это в принципе недалеко от дома генерала Лерхе – по другую сторону Фонтанки и ближе к Невскому проспекту.
Пришлось нанимать две коляски. В одну все не входили, да и невместно мне, действительному статскому советнику и томскому губернатору, передвигаться по родному для Герочки городу в переполненном слугами и охраной экипаже.
По Невскому, или, как немедленно поправил Герман – Большому Невскому, до Аничкова моста с четырьмя коняшками. И непременная полицейская будка – кто-то должен был постоянно отгонять любопытных мальчишек от статуй. Слишком часто в толпе возрождался слух, что аничковых коней снова поменяли на гипсовые, а настоящих царь опять кому-то подарил…
Дворец князей Белозерских с полуголыми греческими мужиками, поддерживающими фризы, мост и поворот к комплексу зданий Кабинета Его Императорского Величества. Сквозь парадные ворота виднеется Аничков дворец, подаренный Александром Вторым старшему сыну Николаю.
Старый Кабинет, затем новый, в одном из тысяч помещений которого уместилось и Третье отделение, каретные сараи и дальше, до самого Чернышева моста, стройный ряд практически однообразных зданий – купеческие особняки и доходные дома. Зато уже на Чернышевой площади сразу два гигантских монолита: Министерство просвещения и здание окнами на Фонтанку – родное МВД.
И снова доходные дома. Один из первых в Санкт-Петербурге, с металлическими пролетами – Семеновский мост. Дома Евментьева, Яковлева, Юсупова, Лебедева и, наконец, особняк генерала Лерхе.
Суета разгрузки багажа и расчет с лихачами. Узкий и длинный, как гроб, внутренний двор. Слуги, наскоро знакомившиеся с моими спутниками и подхватившиеся помогать тащить сундуки и чемоданы. Ликующий, вернувшийся в отчий дом Герман и растерянный, впервые в новой жизни оказавшийся в таком странном положении – я.
Отец. Я попробовал на вкус полузабытое слово и счел его подходящим этому неожиданно невысокому щуплому старому господину с седыми бакенбардами и не стираемой годами военной выправкой. Нужно было заставить себя… Привыкнуть, смириться и принять незнакомого в сущности человека. Научиться называть его родителем. И относиться к нему, как к отцу – строгому, по моему мнению, так даже излишне, но, несомненно, любящему и болеющему за детей.
На счастье, Густав Васильевич не был любителем сантиментов. Даже не обнял. Прикоснулся легонько к локтю – и тут же руки по швам, подбородок вверх.
– Твои комнаты готовы. – По-немецки даже слова любви и заботы звучат, как армейские команды. – Жаль, что ты не привез с собой Гинтара. Хороших слуг все труднее стало сыскать.
Я понимаю, Герочка. Он такой, каков есть, и не стоит его оправдывать. В конце концов, ему удалось в этом изнеженном благами гадючнике вырастить сыновей людьми.
Поздний обед не впечатлил. Хотя лютеране и не придерживаются православных постов, но в Томске я и в такое время куда вкуснее и обильнее трапезничал. Благо на комоде в прихожей дожидается приглашение в дом Мезенцева на ужин…
Вместо обмена новостями – разбор бухгалтерских книг. Мы с Герочкой оказались богаче еще на сто тысяч с хвостиком, но после полумиллиона такие деньги уже не воспринимаются большими. Неприятная новость – ни в Англии, ни в Пруссии не удалось получить патенты на взрывчатку. И там и там требовали описания технологии получения и результаты испытаний, а нанятые отцом стряпчие не смогли ответить ни на один заданный вопрос. Ну да и бог с ними. Не больно-то и охота было. Наверное, и не стоило дергаться. Получим патент на зипетрил. Хотя бы для того, чтобы заклятые друзья не смели его производить.
С помощью отцовского друга Ивана Давидовича Якобсона удалось получить подряд на снабжение новыми видами канцтоваров Военного министерства. Это практически гарантировало, что в Адмиралтействе наших скоросшивателей в обозримом будущем не будет. Соперничество за бюджет идет даже в мелочах. Пробную партию – так сказать, в рекламных целях – отвезли в Кабинет и Министерство имуществ. Есть определенные признаки, что и оттуда вскоре последуют заказы.
Лицензии продавать отец не стал, хотя даже нашлась пара желающих отвалить за право производства до двухсот тысяч. Вместо этого Лерхе-старший арендовал более крупное здание, купил оборудование для варки бумаги и картона, нанял почти две сотни мастеровых дополнительно. Есть идеи вывезти специально оформленные и тщательно сделанные образцы на ближайшую Всемирную выставку. Это нескоро – в 1867 году, в Париже.
Не помню уже, с чего Густав Васильевич стал рассказывать об ожидающемся вскоре приезде датской принцессы Дагмары – официальной невесты цесаревича. А вот то, к чему пришел, повергло меня в… Ну, шокировало точно.
– Как ты прекрасно осведомлен, Герман, генерал-кригскомиссар Якобсон явился на русскую службу из Дании. Будучи приверженцем старых обычаев, он обучал датскому языку и своих домочадцев. При дворе ее величества Марии Александровны полагают, что в свите принцессы Дагмары должны быть девушки, способные поддержать беседу на родном для будущей императрицы языке. Надежда Ивановна Якобсон и в силу своего положения, и по годам признана годной. В связи с чем мы с Иваном Давидовичем пришли к согласию, что ты женишься на его дочери. Потрудись до своего отъезда выбрать время на обязательные по такому случаю визиты.