Но он понял — он тоже может кричать. Связь работает в обе стороны.
Когда шум по ту сторону стихал, он пытался говорить с ними, упражнялся в «общении», просто потому, что это отвлекало от боли.
Картинки становились всё понятнее. Он улавливал связи и характерные черты, пытался запоминать их и впитывать, узнавал имена и учил языки, складывал пазл, деталь за деталью. И всё яснее понимал — там куда лучше, чем здесь.
Эти создания так же могли чувствовать боль, так же были рождены и проживали свои жизни в клетке, так же не знали, где выход и что будет дальше. В них было нечто родное, как в той первой песне. Категория «время» была так важна для них, потому что период их «жизни» был короток. Почти всегда он уходил на рост, созревание, строительство, борьбу, создание подобных себе и совершение одних и тех же ошибок. Единицы имели возможность осознать тщетность и бессмысленность такого способа существования.
Грохот стих снова и новая эра строительства и восторга длилась дольше. Грохот такой громкости, что разбудил его, больше никогда не повторялся, кровь больше не собиралась в такие могучие реки, но жить без шума эти создания не могли.
Он снова и снова видел их смерть. Вот женщина. Она умирала долго, её страдания зашкаливали, сводили с ума, отрывали от неё куски, она плыла по ним, как по бесконечным волнам, и вдруг они достигли своего пика.
Агония. Её тело выгнулось, задрожало, рваное дыхание сменилось одним ровным выдохом. И стеклянные глаза её застыли. Ей больше не было больно, более того, за момент до своей смерти, она испытывала вместо боли она испытала что-то совсем иное и ему незнакомое.
Целостность. Принятие. Комфорт. Теплота. Свет.
Всего лишь жалкое мгновение. И словно из пустоты нечто подцепило маленький светлячок её души и потащило прочь.
Он увидел некую конструкцию, тяжёлую, многосложную и угловатую, которую нельзя было описать словами языка людей. Она была похожа на колесо, но имела куда больше измерений. Она была таким же механизмом, как и время. То, что страдало внутри женщины, то, что обрело свободу после смерти её оболочки, то, что он видел как сгусток света, обрело свободу. Но Колесо забрало этот светлячок в свои недра и понесло куда-то прочь.
Спустя много времени он снова увидел этого светлячка, но уже в другой оболочке из мяса. Светлячок не помнил что с ним было, не помнил свою смерть, не помнил жизнь до своей смерти, не помнил, как колесо потащило его вниз. Не помнил ничего. Словно его память забрали.
Это показалось несправедливым. Светлячок не умер, не растворился, он всё ещё существовал. Светлячок снова познал боль, разочарование, скоротечность, снова совершил те же ошибки и снова умер. Цикл повторялся. Снова и снова.
Значит, вот откуда брались светлячки. Но куда они путешествуют после смерти? Почему возвращаются? Почему ничего не помнят? Почему их развитие ограничено и повторяется на коротком отрезке бесконечно?
Он наблюдал работу механизма Колеса раз за разом и в какой-то момент понял. Тёплый мир светлячков — тоже тюрьма. Куда более коварная, чем его холодная пустота. Светлячки даже не понимают, что заперты. Они не жаждут выхода, потому что им неведома необходимость искать его.
Словно пчёлы в течение своей жизни они собирают мёд и после смерти относят его некому пасечнику. Чтобы снова вернуться и собирать мёд. Бесконечная могила светлячков.
Но мир, где нет тепла, звука и света, где тебе постоянно больно и холодно, где нет надежды, не может быть приятным и желанным местом. Конечно же, он захотел сбежать. Хотя бы в эту другую тюрьму.
Дверь. Такой простой и вездесущий предмет в обиходе этих созданий и такой нужный ему. У его тюрьмы не было ни стен, ни границ, ни верха, ни низа, дверь просто негде было создать, да и не из чего.
Но двери бывали разными. Не только из дерева, металла, ткани, пластика или стекла. Не только ведущие на «улицу» или в соседнюю «комнату». Иногда из дверей других, многосложных и эфемерных, приходили другие светлячки. Они были похожи на него, пленника холода и темноты, но Колесо забирало обычно и их.
Значит, есть и другие места. Может, если пройти достаточное количество дверей, он найдёт место, не похожее на тюрьму? Или хотя бы такое, где ему будет тепло, и где его ничего не будет волновать.
За эту мысль он начал цепляться.
Его языки стали совершеннее. Он не мог в полной мере понять то, о чём говорили и думали пленники Колеса, но он мог говорить с ними даже о том, чего не понимал. Им было безразлично качество и правдивость информации, которую он давал в ответ. В череде бесконечных видений и редких разговоров, он искал намёк на дверь.
И однажды он увидел.
Женщина была при смерти. Колесо кралось к ней, сквозь тонкие слои невидимой ей реальности. Время было на исходе. Женщина была не одна. Внутри её черепной коробки был гость, который до этого также не имел своего тела. Ему был неведом холод и по своей сути он скорее напоминал животное.
Он мучал женщину. Люди в чёрных рясах произносили слова и некоторые из этих слов были сильными и ранили гостя. Но он сдался и покинул женщину, лишь когда та испустила дух. Её забрало Колесо, но он словно птица устремился куда-то в другие места, обладающий иными степенями свободы.
Свободы, которую нельзя было не возжелать.
***
Тело Дэвана было хрупким. Не способным выдержать энергий, что теперь находились в нём. Не способным выдержать даже условия этого грубого, материального измерения. Телу было нужно так много, чтобы просто оставаться целым и не выпускать из себя светлячка.
Грубая атмосфера с шумом засасывалась внутрь. Это требовалось для постоянного деления маленьких сфер внутри, которые словно кирпичики составляли этот сосуд. От этого было больно и неприятно. Что-то внутри было сломано, но он не знал, что именно и не мог понять, как пересоздать правильно то, что уже есть. Вроде бы весь механизм его тела работал и делал то, что нужно. Он мог бы обойтись и без этого неприятного «дыхания», сам указывать, когда кирпичикам делиться, брать на это тепло из окружающего пространства, как он уже делал, когда его пытались разрушить. Но как только он переставал «дышать», что-то внутри него начинало кричать и просило начать снова.
Тело было слабым. Буйство красок воспринималось иначе, не так ярко и без той палитры цветов, что он мог видеть в «окно» своей камеры. Звуков было много, они сливались в одну мешанину, часть была неприятно громкой и отвлекала от мыслей. Что-то постоянно текло и выделялось из тела. Свет иногда ранил. Чтобы занимать одно неизменное положение в пространстве требовалось множество команд. Внутри происходило ещё больше процессов, которые он не понимал совсем. Тело постоянно что-то требовало. Телу было некомфортно. Тело страдало, испытывало боль.
Неужели хищникам, что терзают этих маленьких светлячков, было мало энергий их душ, вращающихся в бесконечном водовороте? Неужели они не могли создать мир, где материальное воплощение было бы не так мучительно?
Есть ли вообще в этой Вселенной место, где нет бесконечной боли и мучений?
Тот, кто создал такой порядок вещей, был очень злым и жестоким.
Мысли текут медленно. Можно думать только про один предмет за раз. Мысли меняются, их не удержать, постоянно теряется нить, сложно концентрироваться. Всё спутывается. То, что когда-то было Дэваном, не могло в полной мере осознать свою новую природу и принять свою историю. Тело сопротивлялось, как и память, оставшаяся от Дэвана. Но она была полезна — узнавала вещи и предметы, которые попадались на пути, давала им имена, возвращала воспоминания, помогала собирать пазл.
Многое потерялось при спуске, многое отличалось от того, КАК он видел без материального тела, и теперь приходилось разбираться во всём заново. В голове Дэвана хранилась лишь незначительная часть знаний о мире. Его опыт познания был фрагментарным и зачастую неверно истолкованным, возможности сосуда, его органов восприятия и центра обработки были ограниченными.
Он не мог покинуть тело, потянуться всем своим сознанием, как он делал, находясь в тюрьме, и познать любой интересный ему предмет. Тут царили иные правила, он узнал это в прошлую свою попытку. Нужно довольствоваться лишь крохами.
Поколение светлячков назад, «окно» его «камеры» открылось в комнату совсем маленького светлячка. Дитя испытывало ненависть к своим прародителям. За то, что они не давали ей играть, как она хочет, были холодны и не уделяли ей должного внимания, которое теперь уходило на только что родившуюся сестру. Они должны были ответить за свои проступки, её мозг представлял удивительно продуманные и жестокие сценарии мести, тело дрожало от переполнявшей злобы, сердце билось отчаянно, она не могла спать.
Как обычно, это виденье позабавило, но лишь до той поры, пока он не задумался о том, кто породил его самого. Он тоже появился откуда-то. У него был источник… родители… может быть и совсем не похожие на смертных, но по какой-то причине они так же были жестоки и покинули его. Бросили умирать в холодной пустыне. Это было несправедливо. Он разделил чувство ненависти с этим маленьким светлячком и заговорил.
Дитя не испугалось его. Наоборот, исполнилось её давнее желание о друге, который бы понял, что она чувствует. Из сострадания он предложил ей поиграть вместе, делать так, как ей захочется, пустить его внутрь, чтобы ей было не так одиноко, и она согласилась. В тот момент случилось маленькое и неожиданное чудо — в её голове открылся маленький цветок, подобный тому, что иногда раскрывался в его темноте. Он потянулся к этому цветку, смог достать его, схватить нечто внутри и вытянуть себя в теплоту.
Он нашёл дверь.
Это было невероятно. Впервые за всю жизнь его не поглощали и отнимали у него энергию. Впервые он почувствовал настоящий град и ливень эмоций и чувств живого тела, физическое тепло и комфорт. Впервые он был жив по-настоящему.
Его первое тело так же было слабым. Чтобы его контролировать, нужно было прилагать усилия, и первые мгновения это давалось с огромным трудом. Первому телу не было больно, но его сознание так же работало спутано, видимо ещё не успело в должной мере созреть.