Среди картофельной ботвы
и полчаса б не просидели
такие господа, как вы.
Но стихло всё. И вновь ступила
на город юная заря,
и из гнилой своей могилы
я выполз с видом упыря.
Я шел по улицам и скверам,
и так я думал, господа:
не может стать миллионером
простой убийца никогда.
Но у меня талант к искусствам,
я прошлое отрину прочь! -
Вот что гниющая капуста
навеяла мне в эту ночь.
Я изменил походку, внешность,
усердно в студии ходил,
и Академии надеждой
стал бывший урка и дебил.
Мои картины за мильоны
идут с аукционов вмиг,
ибо гармонии законы
я как никто из вас постиг.
Да-с, не понять тебе устоев
Гармонии и Красоты,
покуда грязи и помоев
не нахлебался вдосталь ты.
Вот потому-то, между прочим,
хожу я к базе овощной,
и запахи той давней ночи
опять встают передо мной.
Пускай гниющая капуста
для вас не амбра и нектар -
в ней мне открылся смысл искусства
и в ней окреп мой дивный дар.
Рассказ о том,как поэт Константэн Григорьев побывал на балу
в московской мэрии 15 февраля 1992 года
"Боже, как глупо закончилась жизнь!" -
падая с крыши высотного здания,
думал я с грустью, и мысли тряслись
между ушей, как пески Иордании.
Чёрт меня дернул поехать на бал
в логово вражье, в московскую мэрию,
я ведь всегда демократов ругал
и воспевал коммунизм и Империю.
Но осетрина, икорка и джин,
разные яства и шоу с девицами
скрасили мой политический сплин
и заглушили вражду и амбиции.
Я напихал в дипломат пирожков,
сунул за пазуху вазу с конфетами
и подошел к одному из лотков,
где продавались брошюрки с буклетами.
"Ясно. Порнуха", - подумалось мне.
Брови насупив, туда я направился
и увидал за лотком на стене
надпись, которой весьма позабавился.
Надпись гласила, что в пользу сирот
здесь лотерея проводится книжная.
"В пользу сирот? Жди-ко-сь, наоборот, -
хмыкнул я в ус. - Знаем, знаем, не рыжие.
Эти сироты наели бока,
делая дело свое негодяйское,
слёзы вдовиц им - как жбан молока,
вопли голодных - как музыка райская.
Жрёте Отечество, смрадные псы,
выставив миру всему на позор его!
Нет, не купить вам за шмат колбасы
душу и лиру поэта Григорьева!"
Так я подумал, подкравшись бочком
к этой лавчонке подонков из мэрии,
и, наклонившись над самым лотком,
слямзил брошюрку "Бордели в Шумерии".
Но не успел я засунуть её
в брюк моих твидовых прорезь карманную,
как ощутил, что запястье моё
сжало холодное что-то и странное.
На руки мне плотно лапы легли
робота, присланного из Америки.
"Я же поэт! Я соль русской земли!" -
я закричал и забился в истерике.
Но этот робот, поимщик воров,
присланный в дар нашим главным разбойникам,
очень уж, гад, оказался здоров,
так что я понял: я буду покойником.
Выудив все, что я раньше украл,
это тупое ведро полицейское
в рот пирожки мне мои запихал
и совершил своё дело злодейское:
вывел на крышу меня механизм
и подтолкнул моё тело румяное.
Вряд ли б оправился мой организм,
если бы не демократишки пьяные.
Нет бесполезных вещей под луной.
Не было проку бы от демократии,
не окажись меж асфальтом и мной
трёх представителей ельцинской братии.
Кровь и мозги отирая платком,
топал к Кремлю я шагами нетвердыми,
а демократы лежали ничком,
в русскую землю впечатавшись мордами.
Психоанализ
Поклонницы психоанализа
меня порою достают
и, отводя мой хрен от ануса,
вопросы часто задают:
как я подглядывал за мамочкой,
какой был перец у отца,
когда впервые пипку женскую
увидел близко от лица?
Ну да, я говорю, подглядывал,
ну, в бани общие ходил,
в мужской папаша перцем радовал,
и в женской было ничего.
Но только дыры волосатые
меня нисколько не влекли -
тела корявые, пузатые
и сиськи чуть не до земли.
А вот когда с трехлетней Инночкой
я раз в песочнице сидел,
ее пилоточку изящную
я с интересом разглядел.
Я Инну полчаса уламывал
(а было мне тогда лет шесть)
снять с попки штаники и трусики,
пописать рядышком присесть.
Сокровище трехлетней Инночки
меня, признаться, потрясло.
С тех пор про девочек и трусики
пишу стихи я всем назло.
Ну ладно, говорит поклонница
психоанализа опять,
ну а когда ты был подросточком,
куда, во что любил кончать?
Куда угодно: в руку, в голову.
В какую голову? В свою!
На фоотографии журнальные,
в речную теплую струю,
а начитавшися Есенина,
к березкам членом припадал,
ломал я ветки им в неистовстве,
а после плакал и страдал.
Тут девушка отодвигается
чуть-чуть подальше от меня.
Да ладно, говорю, расслабься ты,
твой Фрейд - занудство и фигня.
Психоанализ - штука древняя,
и он не катит молодым,
он нужен лишь нацистам, гомикам
и академикам седым.
И если ты не любишь в задницу,
то папа вовсе не при чем.
Давай, любимая, расслабимся,
до сраки хрен доволочем.
Тут крошка быстро одевается
и порывается бежать,
а я, схватив ее за задницу,
вдруг начинаю соображать,
что если б я читал внимательно
фрейдистский романтичный бред,
то фильтровал слова бы тщательно
и выражался б как поэт,
и про анальное соитие
вещал бы нежно и светло.
Короче, Фрейд хороший дедушка,
за Фрейда всем порву хайло.
Прощай, молодость!
Если ты заскучал по дороге к девчонке,
заметался, как волка почуявший конь,
если думаешь: "Стоит ли парить печёнки?" -
отступись, не ходи. Должен вспыхнуть огонь.
Если ты приобнял вожделенное тело,
а оно тебе вякает злобно: "Не тронь!" -
и под дых тебе лупит локтем озверело -
не насилуй его. Должен вспыхнуть огонь.
Если ж тело распарено и вожделеет,
и кричит тебе: "Живо конька рассупонь!" -
а конек неожиданно вдруг околеет -
ты не дёргай его. Должен вспыхнуть огонь.
И пускай эта фурия стонет от злобы,
испуская проклятья и гнусную вонь,
ты заткнуть её рот своей трубкой попробуй.
Пусть раскурит её. Должен вспыхнуть огонь.
Дух мятежный, огонь, ты всё реже и реже
расшевеливаешь пламень розовых уст.
Где ж те годы, когда на девчатинке свежей
я скакал, как укушенный в жопу мангуст?
Проклятие макияжу
Вы плакали навзрыд и голосили,
уткнув глаза и нос в моё плечо,
и благосклонность к вам мою просили
вернуть назад, целуясь горячо.
Но я надменно высился над вами,
угрюмый, как Тарпейская скала,
и распинал вас страшными словами:
"Моя любовь навеки умерла".
Не помню, сколько длилась эта сцена,
быть может час, быть может, целых три,
но я прервал ее, позвав Колена -
слугу, чтоб тот довел вас до двери.
Вы ничего Колену не дарили,
как прежние любимые мои,
ни денег, ни шампанского бутыли,
поэтому Колен воскликнул "Oui!"
И поспешил исполнить приказанье,
подал манто и вытолкал вас прочь.
Через балкон неслись ко мне рыданья,
тревожившие пасмурную ночь.
Потом вдали раздался визг клаксона,
и вас домой помчал таксомотор.
Я помахал вам ручкою с балкона,
поймав ваш жалкий увлажненный взор.
"Ну что ж, гордиев узел перерублен, -
подумал я. - Теперь - к мадам NN!"
"Месье, ваш туалет навек погублен!" -
вдруг возопил мой преданный Колен.
Я взгляд скосил на белую рубашку
тончайшего льняного полотна:
размером с небольшую черепашку
темнел на ткани силуэт пятна.
Последняя приличная рубаха,
теперь, увы, таких не отыскать,
уносят волны голода и страха
купцов и швей, обслуживавших знать.
В империи разбои и упадок,
шатается и балует народ.
Призвать бы немцев - навести порядок,
смутьянов выпороть и вывести в расход.