Которые бойцы всё это видели, подошли, поздравляют. А он в ответ глазами только моргает — затмение полное в голове.
Как сонный повозку свою разыскал, сел, поехал. Километра только через два очнулся.
А как очнулся да сообразил — то облился весь холодным потом. «Батюшки мои! — думает. — Ведь это я тятин орден получил!»
Схватился парень за голову. Что теперь делать? Где искать генерала? В штаб возвращаться — времени нет: пора обед готовить. Думал, думал — так ничего придумать и не мог.
А орден у него на ватнике — и такой тяжёлый, словно гиря. Достал наш парень шинель, надел поверх ватника, запахнул поплотнее, чтобы не увидел кто часом.
Борщ он в этот день сварил неважный. Прямо скажем — плохой сварил борщ. Привёз на передовую, кое-как роздал, да скорее обратно. Боялся отца встретить.
Прячься, не прячься, а вечером опять надо ехать — ужин везти.
Здесь-то вот, вечером, отец его и прихватил. Подходит в землянке к сыну, а лицом темный, суровый.
— Ужин всем роздал?
— Всем, тятя.
— Ну, пойдем, поговорить надо.
Руки, ноги задрожали у парня. Слышит по голосу, что всё отец знает. Отошли они в сторону, выбрал отец местечко укрытое, чтобы никто не видел, не слышал.
— Садись, — говорит, — Иван. Разговор будет у нас долгий, серьезный, а тебя, как я посмотрю, ноги не держат. Чего же ты дрожишь, трясёшься, ровно бы тебя в чужом курятнике захватили. Садись, Иван, мой бывший сын, — без разговора нам разойтись теперь невозможно.
Сел наш парень прямо на землю.
— Ну, рассказывай, как ты нынче утром с генералом беседовал?
Сын молчит. От страха да от стыда язык у него не шевелится.
Отец тогда говорит тихим таким голосом, но грозным:
— Ты что же, такой-сякой. Я тебя родил, я тебя растил, я тебя учил и человеком сделал… А теперь я подвиги ещё должен за тебя совершать! Ты можешь то понять, что совершил ты воинское преступление — обман командования! Ты на всю нашу морскую фамилию позор наложил!
Парень в слёзы.
— Тятя, — говорит, — не виноват я! И сам не знаю, как получилось. Торопился генерал, не успел я ничего ему сказать.
Отец не верит, ничего слушать не хочет.
— Врешь! — говорит. — Как это может быть, чтобы чужой орден получить нечаянно, по ошибке. Бесстыжие твои глаза! Не матрос ты, — говорит, — а жулик. Тебя надо из честного нашего морского батальона в штрафники сдать!
Парню — хоть головой за борт. Расстёгивает он шинель.
— Возьми, тятя, ради Христа этот орден. Он у меня тяжеле гири на сердце.
И взялся было снимать «Звезду». А отец его по рукам хлоп.
— Не прикасайся! — говорит. — Не твоими руками был он положен, не твоими руками и снят он будет. А будет он спят перед строем рукой командира, как ты есть теперь обманщик и преступник, а не матрос. И придётся мне, старику, в пятьдесят лет мою славную севастопольскую фамилию из-за тебя, пащенка, менять.
У отца — на что уж твердый человек! — в голосе и то слезы пробились.
— Не тебя спасаю, — говорят, — матросскую честь спасаю. Слушай мое последнее слово: до завтра до утра буду молчать. Ничего не скажу. А ты за это время подвиг должен совершить, чтобы орден был у тебя до закону и праву. Не сделаешь — на себя самого пеняй. А я не могу: обязан доложить командиру. Я и то из-за тебя, из-за пащенка, на целые полсутки дисциплину и устав нарушаю.
— Тятя, — говорит сын, — я сейчас пойду и сам доложу.
— Не смей! Никуда не пойдешь! Фамилию позорить не дам. Делай, как я тебе приказываю!
Встал и ушел — не обернулся даже. Отрезал сыну ломоть — жуй, как хочешь!..
Жёсткий попался ломоть — с мякиной. Поди-ка, ухитрись за одну ночь геройский подвиг совершить.
Видит парень, нет ему никакой возможности исполнить отцовский приказ. Ночь проходит, восток уж протаивать начал, а парень не спит — все думает. Так, ничего и не придумавши, взялся кашу варить.
Повёз он свой камбуз на передовую. Тем часом батальон в бой вступил — немцы атаковать вздумали. И такой огонь открыли, — никакого проезда нет по дороге.
Ну, что же, дело привычное, не в первый раз. Укрыл парень свою кухню в лощинке, надел на спину термос и пошел — где ползком, а где перебежками. Раздаст один термос, возвращается за вторым и опять ползет.
Добрался, наконец, до пулеметного взвода. Раздает пулемётчикам кашу, а сам глаза боится поднять — чует, что отец в упор на него смотрит.
Подставляет отец свой котелок и спрашивает:
— Ну, как, исполнил ты мое приказание? Совершил подвиг?
— Никак нет, но выполнил, тятя. Случай не подвернулся. Дозвольте, я с вами останусь и совершу. Я вон тот пулемёт, что справа от нас, в два счета успокою. Ползать я ловкий, привычный.
— А кашу всем роздал?
— Нет, не всем ещё.
— Иди, корми бойцов. Когда всех накормишь, тогда приходи подвиг совершать.
Ползает с термосом наш парень от отделения к отделению; время идет, а он только половину бойцов накормил. Ползком — не бегом, на брюхе ноги у человека не растут, особого темпа никак не дашь. А в голове у парня думка одна — лишь бы успеть, лишь бы не кончился бой! Подробный план в уме держит, как подобраться к немецкому пулемёту. А кормить еще целых три взвода надо! «Порцию, — думает, — буду меньше выдавать, чтобы скорее управиться». Но совесть не позволяет: товарищи в работе, им пищи нужно.
Наконец-то котел дно ему показал. Парень всердцах кулаком хватил по котлу. «Чтоб ты провалился, — говорит, — в преисподнюю, чорт пузатый, загубил ты, — говорит, — мою молодую жизнь!»
Ползёт с последним термосом, изо всех сил торопится. Вдруг слышит: «Ура!». Матросы в штыки поднялись, погнали немца.
Опоздал, значит. Бросил он термос, вскочил, мчится, что твой курьерский! «Может, успею!» — думает. — Куда там! Немец, как увидел тельняшки, лупит семьдесят миль в час и не оглядывается. Разве догонишь!
Не повезло парню, не совершил он подвига. А часа через два, когда все улеглось, затихло, отец потребовал его к расчёту.
— Вижу, — говорит, — Иван, что вправду всей душой хотел ты совершить подвиг, но только не вышло тебе сегодня удачи. Однако и я больше молчать не могу… Орден при тебе?
— При мне, тятя.
— Пошли в командирскую землянку.
Приходят. Сын — снега белее. Отец, наоборот, красный весь. Просит у командира разрешения разговор вести без посторонних.
Командир попросил всех выйти. Остались втроем.
Отец докладывает, по какому делу пришел.
А командир этот недавно был назначен взамен прежнего, убитого. Прежний-то, может быть, сразу сообразил бы, в чем тут дело, а этот растерялся.
— Очень, — говорит, — странный случай.
И к сыну обращается, таким строгим голосом:
— Признаёте вы себя виновным, что обманом получили чужой орден?
— Орден чужой получил — признаю, — отвечает сын. — А что я обманом его получил — не признаю. По нечаянности вышло, по ошибке…
— Какая может быть ошибка в таких делах! — Это командир, значит. — Советую вам признаться чистосердечно.
Стоят они перед командиром — отец и сын, оба Карповы, оба Иваны Ивановичи, и неизвестно, кому из них хуже. Сын — белый, руки трясутся, губы трясутся, отец — красный, ровно бурак, упёрся глазами в угол, будто землю хочет взглядом продавить.
Принимает командир такое решение:
— Передачу ордена из рук в руки допустить не могу. Ношение незаконно и обманно полученного ордена также допустить не могу. Приказываю орден сдать мне под расписку вплоть до выяснения дела.
Снимает парень с груди орден, кладёт на стол.
Отец ему говорит:
— Опозорил ты меня, осрамил! Одно дело, когда человек, скажем, не имеет ордена — стыда в этом нет. А уж если носил орден, да потом сняли его с тебя — нет для человека больше стыда и позора! Был ты сын мне и кончился, не желаю такого сына иметь, с которого орден сняли. Пятьдесят лет Карпов я был, а теперь буду Иванов.
У парня слёзы бегут по щекам и голоса нет. Что-то шепчет, а разобрать нельзя. Командир бумаги на столе перебирает, покашливает: глядеть и слушать тяжко ему.
Вдруг открывается дверь и входит в землянку тот самый генерал-майор, который сына орденом наградил. Входит и останавливается, значит, в дверях с удивлением на лице.
Сын как глянул — сразу к нему, генералу, бросился:
— Спасите, — говорит, — товарищ генерал! На вас на одного вся надежда. Не обманщик я и не преступник, а честный моряк. Прошу подтвердить, что не обманом, а по нечаянности получил я орден.
Генерал к столу подошел, со стола «Красную Звезду» взял и спрашивает:
— В чём дело? Почему я вижу слезы на глазах у честного и боевого моряка? Требую об’яснения.
Отец, конечно, ему объясняет. Так и так, — говорит, — вот сын мой орден получил незаконно из ваших рук.
А генерал тогда нахмурился.
— Это, — говорит, — что за безобразие здесь происходит! Довольно стыдно, — говорит, — вам, товарищ командир, и вам, товарищ отец, доводить до слёз честного боевого моряка. Я вам не позволю моим бойцам нервы портить! Товарищ Карпов Иван Иванович младший, этот орден вручил вам за вашу доблестную службу, за то, что бойцов питанием обеспечиваете и под огнём, невзирая на опасности, всегда во-время кормите. А ваш орден, товарищ Карпов Иван Иванович старший, который отец, вот он, в сумке у меня. Затем я и приехал, чтобы вам этот орден вручить. Получайте!
II своей рукой вручает ему такую же «Красную Звезду».
— Поздравляю, — говорит, — и отца, и сына с высокими наградами. А вам, товарищ командир, за то, что вы чуткости не проявили и зря человека расстроили, ставлю на вид.
Выходят из землянки отец и сын — оба Карповы, оба Иваны Ивановичи, у обоих «Звезда» на груди. Тут уж отец перед сыном вину свою чувствует.
— Ваня, ты не сердись. Кто же его знал, что может произойти такой случай.
А сын молчит — обиделся. Долго молчал, наконец махнул рукой и говорит:
— Ладно, тятя… Истерзал ты мое сердце, но я на тебя зла не имею. Забудем'.
Пожали друг другу руки, поцеловались. Помирились, значит.