и вообще единственно возможный момент» (из-за «отчаянного голода»), чтобы расправиться с церковью. «Мы должны именно теперь дать самое решительное и беспощадное сражение черносотенному духовенству и подавить его сопротивление с такой жестокостью, чтобы они не забывали этого в течение нескольких десятилетий, — писал вождь, — …чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше»[316]. В ходе развернувшегося антицерковного террора примерно 20 тыс. священников и прихожан были репрессированы — арестованы, сосланы или расстреляны. Внутри Русской православной церкви при активной поддержке ГПУ возродилось так называемое «обновленческое» течение, лояльное новой власти, которое на волне временного успеха летом 1922-го сумело подчинить себе половину архиереев церкви — 37 из 74[317].
Однако в это же время органы ГПУ стали отмечать роковые признаки неудачи раскольников. Информационная сводка ГПУ за июль 1922 года констатировала, что раскол среди духовенства, охвативший своим движением почти всю Россию, стал замедляться. Это объяснялось тем, что «обновленцы» «исчерпали весь запас попов, которые благодаря расколу пошли за реформаторами. Надо сказать, — признавали чекисты, — что контингент вербованных состоит из большого количества пьяниц, обиженных и недовольных князьями церкви… Сейчас приток прекратился, ибо более степенные, истинные ревнители православия к ним не идут, [поскольку] среди них последний сброд, не имеющий авторитета среди верующей массы».
Такова была собственная нелицеприятная оценка ГПУ своей церковной креатуры и характера обновленческого движения. «А о верующей массе, — продолжала сводка, — говорить не приходится. Если не считать весьма незначительных единичных переходов на сторону обновленцев, можно сказать, что раскол в церкви, расколовший духовенство, не коснулся еще верующей массы… она по-прежнему остается верна старым традициям»[318]. Таким образом четко определилось, что и в этот период нестроений в русской православной церкви стабилизирующим фактором оказался не клир, а миряне, некое народное чувство врожденного здорового консерватизма, сохраняющее важные духовные устои коллективного существования.
При невероятных усилиях всех подключенных ведомств даже через два года комиссия Цека вынуждена была признать, что нажим на РПЦ не дает нужных результатов. По докладу Ярославского в Оргбюро выходило, что тихоновцы по-прежнему в городах сохраняют большое влияние, несмотря на дискредитацию самого Тихона. Обновленцы в деревнях не играют никакой роли, а преследование православной Церкви приводит к усилению тяги населения к закрытому сектантству[319].
Наряду с кампаниями против церкви, операциями по высылке зрелых и неисправимых умов, совершенствовалась методика перевоспитания пишущего интеллигента и грамотного обывателя в направлении, нужном гегемону революции. В условиях идеологической разрухи 1921 года цензура практически отсутствовала[320]. Летом 1921 года в ИноВЧК проявили особое беспокойство по поводу широкого распространения в учреждениях и даже рабочих районах «белогвардейских» газет. Среди ответтоварищей появилось особое щегольство, присутствуя на партийных собраниях, на виду у всех погружаться в чтение нелегальной эмигрантской прессы[321].
В начале нэпа проводилась строго дифференцированная политика в отношении несоветских и небольшевистских изданий. В феврале 1922 года коллегия Агитационно-пропагандистского отдела ЦК РКП(б) в своем весьма развернутом постановлении обращала внимание центральной периодической печати «на необходимость ведения систематической борьбы против возродившейся буржуазно-интеллигентской публицистики, беллетристики и бульварщины». Но пользоваться в этом благородном деле только цензурой было как-то неловко, особенно перед Генуей. Требовались интеллектуальные союзники, поэтому предполагалась поддержка лояльной Советской власти печати. Еще месяц назад запрещали издание «Смены вех» в Твери, а уже 27 февраля Оргбюро выносит постановление о «недопустимости разрешения выхода органов антисменовеховцев» и о закрытии изданий «Вестник литератора» и «Летопись Дома литераторов», которые объявили сменовеховцам войну. В заседании от 3 марта Оргбюро «предложило» центральному политотделу Госиздата усилить надзор за работой местных цензур, в частности, указать своим местным отделениям на недопустимость разрешения выпуска периодических изданий без его санкции[322].
6 июня 1922 года было утверждено Положение о Главном управлении по делам литературы и издательства — знаменитом в советские времена своим отеческим попечительством над печатным словом Главлите. В принципе учреждение подобного ведомства не вносило ничего нового в уже сложившуюся систему цензуры. Просто система расправляла свои члены и обретала более конкретные формы. С 1919 года подобной деятельностью с успехом занимались доверенные сотрудники, получавшие паек в редакционном секторе Госиздата. Уже 30 декабря 1921 года в письме группы известных писателей наркому Луначарскому послышался вопль вполне задушенной отечественной литературы, жаловавшейся на «пароксизм цензурной болезни», стирание всех и всяческих границ цензорского произвола, в котором люди с сомнительным образованием и еще более сомнительной культурой присвоили себе функции и литературной критики, и историков культуры[323].
Политической цензурой занимались также в отделе политического контроля ГПУ. Первоначальное невежество новоявленных кормчих литературы вкупе с их аппаратной ретивостью приводили, конечно, к поразительным результатам. Следы их деятельности порой носили столь курьезный характер, что нельзя без улыбки представить те драматические сцены в тиши кабинетов и библиотек, когда какой-нибудь новоявленный цензор «напрягая все мускулы лица» силился понять содержание той книжки, по которой ему предстояло вынести цензорское решение. Обнаружилась тенденция запрещать не только литературное наследие «белогвардейцев», но и все, что могло отдаленно напомнить о старом режиме. В феврале 1923 года некий цензор Шульгин был с шумом уволен с должности за то, что разрешил издание в музыкальном сборнике нот русского гимна «Боже, царя храни» без слов[324].
В 1923 году началась основательная чистка библиотек и книжного рынка от контрреволюционного, религиозного и прочего книжного «хлама». Еще два года ранее Главполитпросвет Наркомпроса издавал подобное распоряжение об очистке, но оно осталось на бумаге, пока за дело не взялись органы. В 1923―1924 годах на местах появились противоречивые распоряжения Президиума ОГПУ начальникам губ— и облотделов ГПУ, ставившие пространные задачи по чистке книжных собраний в соответствии с соображениями «чекистского, политического и педагогическо-воспитательного характера»[325]. Здесь нельзя не посочувствовать, поскольку новоявленные целители библиотек попали в сложные условия. Чекистские соображения говорят одно, политические — другое, а педагогика нашептывает третье. Поначалу все одолело первое — по-чекистски: всех в расход и баста! Приказано смотреть политическую литературу — значит изъять ее дочиста.
Вскоре до Президиума ЦКК РКП(б) донеслись сведения о том, что в некоторых местах из библиотек наряду с книжками отцов церкви и духовных белогвардейцев изымаются сочинения Ленина, Маркса, Энгельса, Троцкого, Лафарга и прочих подобных авторов, не говоря уже о Сервантесе и Толстом. Но после того, как в ЦК РКП(б) обнаружили, что в списки запрещенной литературы угодили и его собственные издания и циркуляры, то там в который раз изумились причудам естественного хода бытия, и решением ЦКК от 13 мая 1924 года все руководство кампанией было вновь передано в просвещенные руки Главполитпросвета луначарского ведомства[326].
Почтотелеграмма всем полномочным представителям, начальникам губернских и областных отделов ОГПУ уведомляла, что политконтроль усиленными темпами работает над проверкой крупных губернских библиотек и книжного рынка, но к чистке уездных и сельских библиотек органы еще не приступали. Население продолжает пользоваться старой народнической, эсеровской, религиозной и черносотенно-монархической литературой. ОГПУ предлагало немедленно изыскать силы и средства и наметить конкретные мероприятия для проведения кампании и закончить таковую к началу нового 1924/25 учебного года. В работе руководствоваться инструкцией Главполитпросвета и Главлита по пересмотру книжного состава библиотек и циркуляром Главлита от 14 апреля 1924 года. На книжном рынке изъятию подлежат: а) все печатные издания контрреволюционного характера; б) все издания клерикально-религиозного характера (за исключение богослужебных книг); в) произведения печати, поименованные в списках запрещенных книг, издаваемых Главлитом, причем издания, вышедшие до Октябрьской революции, могут быть изъяты только после заключения Главлита[327].
Для социалистических оппозиционеров большевизма была характерна иллюзия, что всей судебной системой заправляет чекистское ведомство. Это не удивительно, поскольку в первую очередь они имели дело именно с ним. Преувеличение размеров компетенции органов и непонимание фундаментальности и принципов работы всей советской коммунистической организации было утешительным упрощением, дескать, все держится на терроре