м[371].
После того, как Сталин возглавил Секретариат, резко меняется характер работы Секретариата и аппарата ЦК. В бумагах Цека весны 1922-го года мгновенно отразилась смена руководства. Протоколы заседаний Секретариата сразу выдают тот факт, что генеральным стал не канцелярист, а политический руководитель высокого ранга. Во времена управления Молотова в протоколах секретарей ЦК еще можно было встретить всякий вздор навроде вопроса о покупке шести ломовых лошадей для хозяйственных нужд аппарата. Сталинский Секретариат уже принципиально отказывается от обсуждения «вермишельных» дел. Новый генсек пришел из Совнаркома, и по совнаркомовской традиции все подобные вопросы переходят на усмотрение аппарата. Секретариат входит только в существенные дела и лишь утверждает постановления отделов. Секретариат занимается четкой регламентацией прав и обязанностей всего аппарата, отделов, инструкторов, прессы, бумагопроизводства, а также выстраиванием принципов взаимоотношений ЦК с государственными органами.
С 1922 года ЦК постепенно отказывается, как это случалось ранее, рассматривать разные детали деятельности губкомов, однако при этом четко инструктирует нижестоящие органы, что от них требуется. Аппарат Цека в 1919―1920 годах входил в разбирательство дел низовых организаций, спускаясь вплоть до уездных комитетов, и это непроизвольно ставило уезды на уровень губкомов, позволяло уездам конкурировать с губкомами перед судом Цека, что явилось неиссякаемым источником неподчинения, конфликтов и склок. Налаживание строгой дисциплины иерархичности в работе аппарата должно было свести подобный анархизм к минимуму. Уезд уже не имел права апеллировать к Москве через голову непосредственной губернской инстанции, а губкомы в свою очередь испытывали такие же трудности, имея перед собой назначаемые из Цека Областные бюро ЦК.
В свое время Бухарин, доводя до афористической чистоты ходячую характеристику Сталина, назвал его «гениальным дозировщиком», имея в виду весьма примечательное умение генсека реализовывать свои широкомасштабные планы по частям, незаметно втягивая в них окружение и общество. Поскольку эти далеко идущие планы, будучи представленными сразу и в полном объеме, вызвали бы протест и отпор в общественном и даже партийном мнении. Но Сталин научился этому искусству не сразу, на первых порах происходили случаи «передозировки», которые грозили летальным исходом самому генеральному провизору.
Ученые биологи, исследуя вопросы лидерства в обезьяньем сообществе, установили, что здесь важен гормон «вождизма» — сератонин, определяющий устойчивость особи к стрессу и отсутствие страха. У вожака его больше, чем у других, но если у него искусственно вызвать понижение уровня сератонина в крови, то количество этого гормона каким-то чудом автоматически возрастает у второго самца в племени. Уместно ли сравнивать политруководство страны с обезьяньим стадом, вопрос тонкий, но, во всяком случае, это наглядно и сейчас уже вполне безопасно.
Зимой 1921―1922 года Ленин чувствовал себя плохо, заметно сильнее, чем год назад, его беспокоили головные боли, телесная слабость и упадок сил. Он с трудом готовился к XI съезду партии и почти перестал появляться перед массовыми аудиториями. Резкие перемены в публичном поведении вождя было трудно скрыть от рядовых обывателей, которые украшали свои наблюдения доступными им представлениями. В марте 1922-го среди москвичей циркулировали слухи, что Ленин-де «пьет горькую» или «спятил». Конечно, пить Ленин не собирался, после революции он отказался даже от своего любимого пива, но и до полного упадка разума было тоже еще далеко. Вождь, под идеологической оболочкой борьбы с бюрократизмом, продолжал конструировать ту модель властных органов, которая бы позволила надежно гарантировать партийную власть от опасности раскола со всеми вытекающими из него последствиями.
Сталин, в меру своих возможностей «сочувствовал» этому, используя все доступные ему средства, чтобы потеснить или унизить своего главного противника Троцкого. В частности, возглавляемый им наркомат Рабоче-крестьянской инспекции уже практически полностью переключился на шельмование военного ведомства. Перед XI съездом Сталиным нащупывались границы возможного расширения компетенции партийного аппарата во взаимоотношениях с советскими ведомствами, чтобы потом закрепить это расширение в постановлении партийного форума. В канун съезда со стороны Сталина и его союзников последовал крупный демарш против Троцкого. 13-го марта Политбюро в отсутствие председателя РВСР вынесло решение по частному вопросу о переброске некоторых кавчастей с Кавказа в Туркестан. В ответ Троцкий взорвался гневным письмом всем членам Политбюро, где метал громы и молнии по адресу РКИ, которая, дескать, поставляет неверную информацию об армии, на основании которой Политбюро делает несостоятельные попытки к руководству конкретными делами отдельных ведомств и т. п.[372]
Как показало дальнейшее развитие событий, в этом случае Сталин совершил явную передозировку. Он потревожил слишком обширную и чувствительную область. Вопрос о взаимоотношениях различных ведомств в огромной и разветвленной партийно-советской государственной системе искони являлся одним из самых больных. Когда К. Каутский в своей известной брошюре ставил вопрос, что будет «на другой день после социальной революции», то он не мог предвидеть, что ответ будет гласить: «На другой день после социальной революции будут межведомственные трения и междуведомственные комиссии»[373].
Дело получило нежелательное развитие. С протестом Троцкого солидаризировался давно обижаемый подобным образом наркомвнешторг Красин, были подключены замы предсовнаркома Рыков и Цюрупа. В апреле вопрос разбирался в специальной комиссии Цека. Не успела комиссия потоптаться на месте без какого-либо определенного решения, как тут возник Калинин со своим извечным, почти гамлетовским вопросом о взаимоотношениях ВЦИК и СНК, словом, проблема, так неуклюже потревоженная Сталиным, потащила за собой целый шлейф еще более острых и принципиальных проблем. Постройка зашаталась. Все это подогрело недовольство Ленина позицией Сталина в давно развернувшейся дискуссии по важнейшему вопросу о монополии внешней торговли, в которой вопреки вождю генсек отстаивал неизбежность «ослабления» монополии[374].
Подобная активность Сталина вызвала естественное желание Ленина несколько умерить пыл новоиспеченного генсека, чтобы тот не наломал еще больше дров. С этой целью весьма полезный наркомат РКИ был взят у Сталина и передан под начало Цюрупе с заместителем Свидерским. Передан продовольственникам, «уфимской» команде, с которой Сталин еще со времен своей царицынской эпопеи был в весьма неприязненных, враждебных отношениях. Это явилось серьезным сигналом, который в силу известного характера «чудесного грузина», склонного к депрессивной рефлексии, должен был вызвать у него очень нервозную реакцию. Внешне, для окружающих, генсек, конечно, остался невозмутимым, но события, которые вскоре произошли, заставили его забыть всякую осторожность.
Атеросклероз начался у Ленина очень легко. Как-то утром он встал с постели, закружилась голова, и он схватился за шкаф, который был рядом. Это случилось в начале мая 1922 года. После 15 мая на несколько дней наступило улучшение самочувствия вождя. Вначале доктора, в том числе и знаменитые невропатологи, сказали, что это пустяк, вызвано переутомлением, и что скоро все будет в порядке.
Первый удар, поразивший Ленина 25 мая, при котором отнялась речь и вся правая сторона, был неуклюже скрыт от общественности официальными бюллетенями об ухудшении нервного состояния больного и т. п. В это время народ радовался замечательному падению цен на муку и возмущался повышением железнодорожных тарифов. Коммунистический актив занимался изъятием церковного добра и устраивал шутовские демонстрации перед иностранными гостями — социалистами, приехавшими защищать эсеров на предстоящем процессе. Жизнь текла привычным за эпоху революции бурным чередом, а в это время возводились подмостки для последней драмы вождя, которую он будет играть, оправившись от первого удара болезни.
Еще не исчезла внешняя доверительность отношений между ним и Сталиным, еще часты долгие беседы в Горках, во время которых обсуждаются архисекретные дела. Ленин встречал генсека дружески, шутил, смеялся, угощал вином и окружающим было очевидно, что «тут Ильич был со Сталиным против Троцкого»[375]. Однако буквально сразу после возвращения Ленина к политической жизни, в августе, его ориентация в личных отношениях становится прямо обратной тому курсу, над которым он усиленно трудился с окончания гражданской войны.
Несмотря на тишину и изолированность больничного режима в Горках (окрестные крестьяне жаловались, что как только там обосновался Ленин, прекрасные сады и парк усадьбы обнесли непроницаемым забором) от опытного взгляда, по-видимому, не скрылась та бурная деятельность, которую развернул генсек Цека по созданию своего аппарата. Ленин понял, что, сражаясь с потенциальной фракцией Троцкого, он оказался лицом к лицу с аппаратом Сталина. Сталин не выдержал испытания, предложенного ему Лениным. Можно только догадываться, в чем конкретно оно заключалось. Но факт тот, что 18 июля он пишет Сталину короткую, но весьма многозначительную записку: «т. Сталин! Очень внимательно обдумал Ваш ответ и не согласился с Вами. Поздравьте меня: получил разрешение на газеты! С сегодня на старые, с воскресенья на новые!»[376]
Принципиально эти скупые строчки, демонстративно выведенные собственноручно Лениным, означали нечто очень важное. Первое — «не согласился» (и отныне ни в чем существенном искреннего согласия между ними не будет) и второе — известие с явным намерением уязвить своего чрезмерно усердного контролера, что изоляция закончилась, и он возвращается к текущим делам. Учитывая свойственную Ленину дипломатичность и сдержанность в подобного рода делах, эта записка не могла означать ничего иного, как «иду на вы». Ленин вышел из первой изоляции разгневанным против