В то же время оппозиционные настроения тайно подогревались местным секретарством, недовольным перебросками и присылкой варягов из Москвы. Во время дискуссии в центре внимания по всей стране был вопрос о назначенстве. Назначая секретарей губкомов и предисполкомов, сталинский аппарат взял на себя чрезмерно много и слишком преждевременно. Ошибка была понята и по ходу дела исправлена. Но в подавляющем большинстве провинция вела себя в дискуссии так, что можно было определенно говорить, что организации — за линию ЦК. В нежинской организации некоторые выступавшие в дискуссии в запальчивости договаривались до заявлений, что партия-де есть «смердящий труп» и т. п., хотя и там резолюция была принята самая верноподданная Центральному комитету[617].
По информации, стекавшейся в Цека с мест, вырисовывалась четкая картина социального размежевания в партии вокруг дискуссионных вопросов и враждующих сторон. Причем в качестве рьяных защитников партийной демократии и оппозиции выступали типичнейшие бюрократы, им была не по вкусу партийная власть, она мешала «приватизации» ответственных постов. Так, в нефтеносном Баку за оппозицию высказывалась непартийная номенклатура, за ЦК — низы. В Астраханской губернии — за оппозицию также выступили исключительно ответработники. Резко отрицательно в отношении оппозиции высказывалось крестьянство, взбудораженное слухами, якобы оппозиция хочет вернуть в деревню времена военного коммунизма[618].
Принцип двойной ответственности (не коммуниста, а чиновника) нашел свое завершение в институте номенклатуры. Номенклатура стала партийным уставом для бюрократии, желавшей войти в твердыню Ордена. Но бюрократии было очень жестко в тисках двойной ответственности, и это нашло выражение в ее выступлениях против назначенства. С внешней стороны все выглядело безупречно: назначенство — это антипод принципа выборности, демократизма, следовательно, бюрократия, желающая уйти от двойной ответственности, есть борец за демократию. Типичный случай подстановки, подмены понятий. Но такой спекуляцией бюрократы могли тешить только себя или вводить в заблуждение неискушенных наблюдателей со стороны. Массы, которые в повседневности на практике сталкивались с «демократизмом» бюрократии, подобное шильничество обмануть не могло. Бюрократы стали уповать на демократию, надеясь с этим лозунгом обрести поддержку низов партии против ЦК, но партийный демос явно отдавал предпочтение центральной власти против своих местных притеснителей. В Московской Руси царская власть всегда находила в земщине верного союзника против боярского сословия.
Дискуссия 1923 года стала выступлением бюрократии против своего перевода в номенклатуру, подобно средневековому мятежу феодалов против ущемления их прав великокняжеской властью. Троцкий давал лозунги и служил в качестве лидера оппозиции. В 1923 году его популярность в стране была исключительно велика, да и в партии Троцкого знали намного лучше, чем Сталина, Зиновьева и Каменева. Для Сталина и всей тройки сложилась опасная ситуация. После кончины Ленина Зиновьев своей заявкой на переименование Петрограда в Ленинград ясно дал понять, что он готов нести знамя, выпавшее из рук вождя. Однако, как показала дискуссия в Петрограде, даже на своей территории его авторитет был далеко не бесспорным. Во время собрания на Пролетарском заводе в аудитории оказался слушатель Артиллерийской академии некий Иритин и выступал с критикой: «Дискуссия ведется неверно. Большинство голосовало за линию ЦК. Но таково ли настроение? Как же не голосовать за линию ЦК, когда официальные ораторы бросают в конце своих речей призывы: Кто изменит старому ленинскому знамени? Ну, конечно, хоть и не согласен — тянешь руку… Товарищ Троцкий написал разъяснительные статьи, которые должны рассматриваться как комментарии к резолюции, а его называют, чуть ли не раскольником»[619]. По данным Цека, 80 крупнейших заводских коллективов подавляющим большинством голосовало за ЦК. Не было ни одного рабочего коллектива в Петрограде-Ленинграде, не присоединившегося к известному письму петроградской организации в поддержку Цека. (Из этого потом сделают нужные организационные выводы по приему рабочих в партию.)
Совсем иную картину показало обсуждение дискуссионных вопросов в вузах. По 11 военным вузам число выступивших против резолюции Цека и письма, разосланного от имени петроградской организации, было гораздо больше. Но самым чувствительным местом для клана Зиновьева оказались вузы гражданские. Там, выражаясь языком аппарата, обнаружилась «оторванность некоторых слоев-партийцев от партии». «Выступавшие ораторы доказали, что среди студенчества имеется определенная часть, которая попала в стихию мелкобуржуазного окружения и стала обывательской, попав под влияние окружающего мещанства и дряблой интеллигентщины»[620]. По 5 вузам победила точка зрения Сапронова-Преображенского. Линия ЦК оказалась более популярной в технических вузах и университете Ленинграда.
Салтыков-Щедрин говаривал, что толпе закрыт доступ в область критической проверки рекомендуемых ей афоризмов. Лучше, когда толпа, как рабочая масса, вообще не рвется в эту область, а просто руководствуется классовым чутьем. Хуже, когда толпа имеет интеллигентскую природу и стремится проникнуть в область критического, но ей, как тоже толпе, доступны лишь только поверхностные начала. Красная интеллигенция даже в кузнице кадров партноменклатуры — из числа слушателей коммунистических университетов — оказалась не менее «дряблой», чем старая. Сказалась нестойкая, рефлектирующая природная суть субъектов умственного труда, от которой не спасало и пролетарское происхождение, и партийный билет. Еще в марте 1923 года Секретариат серьезно обратил внимание на распространение настроений «ревизионизма и упадочничества» среди комстуденчества и молодой профессуры, их уклонение от общественной и партийной работы. Повсеместно участвовавшие в дискуссии учащиеся из Москвы, приехавшие на новогодние каникулы домой, шумно выступали в духе оппозиции и разгоняли болотную тину провинциальных собраний. Группа «свердловцев», нагрянувшая в Екатеринослав, сплошь представляла оппозицию, но, несмотря на этот десант, оппозиция везде в городе потерпела фиаско[621].
Сильнейшие потрясения в ходе дискуссии испытала партийная организация Киева, в которой произошел раскол руководящего бюро, и возникла тесно спаянная и активная группа оппозиционеров из членов губкома в количестве семи человек. В самом Киеве оппозиция собрала вокруг себя приблизительно половину голосов организации. Такой высокий процент оппозиции объяснялся переходом на ее сторону большинства военных ячеек.
Оппозиция в Киеве приняла наиболее парадоксальный характер — не просто две спорящие стороны, а настоящий, почти любовный, треугольник. Оппозиционеры безусловно одобряли резолюцию ЦК-ЦКК и внешне осуждали заявление «46-ти», однако резко выступали против своего ЦК КП(б)У, который в сущности являлся проводником политики московского Центрального комитета.
Поведение киевских оппозиционеров особенно замечательно тем, что все предложенные ими резолюции начинались с поддержки постановления Политбюро от 5 декабря и фраз о доверии ЦК РКП(б), но в заключение обязательно подчеркивалось иногда несогласие, а чаще всего звучали решительные протесты в отношении ЦК КП(б)У и его мероприятий по проведению в жизнь резолюции Политбюро ЦК. Ячейки, принимавшие резолюцию оппозиции, утверждали, что деятельность ЦК КП(б)У идет вразрез с постановлением Политбюро ЦК.
Типичный пример — резолюция ячейки киевского губвоенкомата. Военные соглашались, что дискуссия приняла характер борьбы за власть по вине Преображенского и Сапронова. Военные «с тяжелым чувством» осудили даже Троцкого за противопоставление молодежи «старой гвардии» и поддержку группы, выступившей против ЦК. Они также присоединились к постановлению петроградской организации и выразили доверие Цека. Как будто бы все в этой резолюции говорило о том, что ячейка стоит на линии ЦК, если бы не следующая добавка: «Ячейка выражает свое категорическое несогласие с пунктом 1 постановления ЦК КП(б)У, идущим вразрез с постановлением Политбюро ЦК РКП».
Этот пункт преткновения, вполне выдержанный в духе партийной демократии, заключал в себе одно положение, безусловно задевающее интересы местных партийных руководителей. А именно: отменялись все ограничения по стажу, установленные местными партийными комитетами или конференциями в вопросах утверждения секретарей парткомов и ячеек, противоречащие уставу партии. Киевские оппозиционеры требовали орабочения партаппарата и переноса тяжести работы секретариатов на собрания ячеек и пленумы парткомов. Устранение того «неистовствующего бюрократизма», который каждый голос критики считает проявлением фракционности и тем самым душит партийную мысль[622].
Интересна резолюция работников самого губкома и губисполкома, в которой приветствуются решения Москвы и вместе с тем: «Общее собрание считает недопустимым всякие выступления, направленные к подрыву авторитета тов. Троцкого и одновременно выражает свое несогласие с опубликованным постановлением ЦК КП(б)У, в корне подрывающем основы резолюции Политбюро ЦК и Президиума ЦКК»[623].
В Киеве с его сложной древней историей смешались стили эпох и традиции государств. Повышенные требования местной бюрократии к стажу секретарей явилось своего рода новым местничеством, сродни занятию должностей боярами при царском дворе в зависимости от знатности рода и срока службы московскому государю. Вместе с тем наружный демократизм оппозиционеров был обращен против полномочий центральных партийных органов в отношении местных ответственных работников, которые могли бы в духе Речи Посполитой, как магнаты, не оглядываясь на Варшаву, при помощи с