– Пойдет с нами. Будет вместо Богдана.
Вейко – так звали горячего эстонского парня – промышлял в здешних местах охотой и не смог устоять перед соблазном подстрелить немецкого рыцаря, за которого принял Освальда. Причина для подобного поступка у мальчишки имелась: пару лет назад во время похода на Изборск крестоносцы вырезали всю семью Вейко. За то лишь, что его род посмел вести мену по мелочам с рыбаками-русичами, заплывавшими с противоположного берега Чудского озера: любая торговля с восточным соседом в орденских владениях каралась жестоко. Сам паренек спасся чудом. Когда пришли немцы, он как раз гостил у тех рыбаков на русской стороне.
По-русски, кстати, эстонец говорил заметно лучше, чем по-немецки, что весьма порадовало Бурцева. Правда, молодой лучник казался скрытным, нелюдимым и не по годам молчаливым, но для охотника-одиночки это, пожалуй, нормально. Главное, Вейко обещал провести их кратчайшими охотничьими тропками хоть до самого Пскова. А знающий проводник был бы сейчас неплохим подспорьем к карте фон Берберга.
– Пойдем через Моосту, – сказал Вейко.
Неторопливо, протяжно, смешно сказал. И в то же время серьезно, сурово, сердито даже. Почти как зрелый муж.
Бурцев предложил парню хотя бы на время сесть в седло. Эст презрительно сплюнул. Буркнул:
– Потом как-нибудь. И так уж засиделся, вас в засаде дожидаючись. Размяться надо.
Деловито заскрипели по снежку лыжи на лоснящемся меху. Бурцев и Освальд переглянулись, пожали плечами.
…К Моосте подъехали уставшие, замерзшие, злые. Не то чтобы мороз стоял лютый, но доконал мокрый липкий снег, поваливший сразу после встречи с Вейко. Все же весна-красна была пока только на календаре. А вокруг – мерзко, промозгло. И на душе не лучше.
Моостовскую деревеньку в пару дюжин дворов окружал старый покосившийся частокол. Бревна – облеплены снегом, заостренные концы прячутся под белыми шапками. Грубо прорубленные бойницы и широкие щели меж раздавшимся дрекольем забиты обледенелой коростой.
Хищных зверей, да, может быть, небольшую шайку лихих людей такая ограда остановит, но никак не воинский отряд. Странно как-то тут было. Не похоже, чтобы деревню кто-то разорял. Ни пожарищ, ни трупов, ни проломов в оборонительном тыне. Впрочем, нет здесь и признаков жизни. Нет движения, нет следов на свежем снежке. Молчат вездесущие звонкоголосые детишки, безмолвствует скотина. Не слышно собачьего лая. Не видать дымов над круглыми отверстиями в низких – почти вровень с сугробами – тесовых крышах.
В Моосте царило запустение. Ворота… да какие уж там ворота – калитка частокола, в которую едва-едва пройдут крестьянские сани, распахнута. Обе створки плотно увязли в снегу. Давненько их не запирали. По всему видать: в леса подались жители деревеньки – пережидать лихую годину. Тяжко, небось, и беспокойно жить сейчас простому крестьянину, да под немецкой пятой.
Перед открытыми воротцами слежался хороший плотный наст – копыта в снег не проваливаются, но и не разъезжаются по льду: скачи – не хочу. Хоть в полный галоп пускай лошадь по гладкой равнине. Поля, наверное, тут или лужок какой укрылись под белым покрывалом. Позади деревеньки тоже виднеется почти безлесая пустошь – только не такая плоская: более бугристая, холмистая, кочковатая с редкими деревцами – гниленькими, сухонькими и кривыми, да с чахлым болотным кустарником.
Путники раздумывали недолго. Чего думать-то: и людям, и коням отдых потребен, а какое-никакое человеческое жилье все же лучше, чем очередная ночевка в лесу – в снежной норе или под еловым шатром. Бурцев глянул на товарищей. Заснеженные усы Освальда висели понуро и безрадостно. Сам рыцарь смотрел вокруг хмуро, в седле сидел нахохлившись, что твой воробей. Ядвига куталась в теплый плащ добжиньца, да только вряд ли промокшая шерсть хоть немного согревала сейчас девушку. Сыма Цзян до самого носа натянул огромную шапку. Не сразу и поймешь, что азиат… Лыжник Вейко, так и не севший на лошадь – тот вообще едва передвигал ноги, хоть и пыжился изо всех сил, скрывал усталость. Нет, как ни крути, а передохнуть нужно. Бурцев первым направил коня к распахнутым воротам.
Двигались мимо приземистых покосившихся домиков осторожно, опасливо. Чудинские жилища – убогие, но для засад такие годятся как нельзя лучше. Проехали шагом всю деревеньку. Снова уперлись в частокол. С этой стороны он был еще ниже и плоше – так себе, оградка от зверья. В нескольких местах тын прогнил и покосился, перекособочился от времени. Видно, беспечные хозяева не очень-то и боялись нападения с тыла.
Здесь тоже был вход. Лаз, точнее. Еще одна – теперь уж одностворчатая хлипкая калитка, без претензий на большее. И тоже распахнута настежь. А за калиткой… За калиткой тянулась стежка следов. Такие же следы сбегались к узкому выходу от ближайших домов. Или все моостовцы уходили из родной деревни гуськом и притом совсем недавно, или… Или сюда кто-то пришел!
Человек, до сих пор прятавшийся по ту сторону частокола, распрямился, поднялся в полный рост, шагнул в открытую калитку. Скуластое лицо, злые глазки-семечки, черные брови, редкие усики… Человек был в теплом тулупе поверх кожаного панциря. В железном шишаке с меховой оторочкой. С луком в руках. С натянутым луком. С мощным степным луком, от которого нет спасения.
– Пся… – изумленно выдохнул добжинец.
– Стоять, – тихо, сквозь зубы приказал Бурцев. – И молчать! Никому не дергаться!
Он лихорадочно прикидывал, кого из них выцеливает лучник и будет ли незнакомец в самом деле стрелять. Ядвига и Сыма Цзян послушно натянули поводья, остановили коней, замерли. Освальд все же потянулся за мечом. Вот тут-то все и произошло.
Боковым зрением Бурцев уловил движение. Из дверных проемов низеньких домишек выскакивали воины в теплых стеганых штанах и плотных боевых халатах, в доспехах буйволовой кожи, в островерхих колпаках, с саблями на боку, с луками за спиной, с веревками в руках. Посыпался снег с ближайших крыш – там, как оказалось, тоже таились люди. Всего в засаде сидело человек десять. Все пешие. На конях, пожалуй, можно было бы уйти, если б не…
Мелькнули в воздухе змеящиеся арканы. Петля из жесткого конского волоса захлестнула плечи и руки. Бурцев инстинктивно попытался сбросить веревку, да куда там! Сильный рывок… Он увидел собственные ноги, нелепо дрыгнувшие над конским крупом. Затем последовало неловкое болезненное падение. Грохнулся б об землю – расшибся бы, нафиг, но снег несколько смягчил удар.
– Алга! Тизрек![79] – орал лучник в шишаке из стали и меха. Вот кто здесь главный…
Тетиву стрелок так и не спустил. Спрятав оружие в наспинный чехол, он бежал к пленникам сам и подгонял своих воинов, вязнувших в снегу. Что ж, могло быть и хуже. Услышав знакомую речь, Бурцев перевел дыхание. Ошибки быть не могло. Наши… татары то есть. Но все равно свои, родимые. Что они здесь делают – сейчас не важно, главное…
– Не сопротивляться! – громко крикнул Бурцев. По-польски – лишь бы рычащий от ярости Освальд понял. – Это не немцы!
Напрасно надрывал глотку. Сопротивление в их положении – нереально. Нападавшие повыдергивали арканами из седел всех четверых. В веревочной петле дергался, бился и сыпал проклятьями только Освальд. Ядвига – та больше визжала от страха. Сыма Цзян вообще не шевелился. Лежал молча, неподвижно. Шапка сползла до самого подбородка, и о происходящем китаец мог только догадываться. Если, конечно, старик вообще не потерял сознание от неожиданного падения. А похоже на то…
Но Вейко? Где Вейко-то?! Опа-на! Да вот же он. Стоит себе как ни в чем не бывало, лыбится хмуро, недобро. И ведь ни один татарин эстонского лыжника не трогает. Так он что же, с ними заодно? Специально навел за засаду? Ну парень, ну, мать твою, Иван туды ж, растуды ж, Сусанин…
Полонян вязали ловко и умело. Быстро, со знанием дела каждому впихнули в рот по вонючему кляпу. С Ядвигой, правда, вышел прокол. Недооценили степняки прыть легницко-кульмской девчонки. Улучшив момент, полячка ловко взбрыкнула ногами – свалила степняка с веревкой, извернулась змеей, выскользнула из ослабшей петли, вскочила… Предводитель кочевников заступил было путь, да куда там! В лучших традициях американского футбола девица протаранила татарина, отбросила в снег.
И со всех ног рванула к распахнутой калитке.
Кочевники потянули из-за спин луки и стрелы.
– Юк![80] – грозно взревел из сугроба вожак.
С чего бы это «юк»-то? Бурцев вытянул шею. Ага, вон оно что!
К деревеньке по узенькой, протоптанной стежке меж заваленными снегом рытвинами двигалась цепочка всадников. Ядвига тоже заметила новую опасность. Выскочив из Моосты, девушка свернула с тропки, побежала прямиком через неровную заснеженную пустошь к лесу. Бежала тяжело – проваливаясь все глубже и глубже, пока…
– А-а-ах! – донесся отдаленный вскрик.
И полячка по самые плечи ухнула в яму. Ловушка? Нет… всего лишь торфяник, присыпанный свежим снежком. И незамерзающий притом, – из-под потревоженного белого покрова дыхнуло облако пара. Бурцев чертыхнулся. Болото ведь тут гиблое, непролазное даже в зиму – можно было и сообразить, почему моостовцы не огородились с этой стороны как следует.
Татары вытаскивали беглянку все теми же арканами. Вскоре Ядвига – грязная, взмокшая, перемазанная в густой вонючей жиже – крепко увязанным тюком лежала рядом с Бурцевым, а степняки выводили из укрытия – плохонького сарайчика возле деревенского частокола – низкорослых мохнатых лошадок. В узкую калитку, смотревшую на болото, влетел всадник. Резко осадил норовистого жеребца, закружил возле полонян. Взметнувшийся из-под копыт сырой снег сыпанул в лицо.
– Ай, молодец, Юлдус! – наездник довольно скалился татарину в шишаке. – Всех взял! Ловко взял!
Тот, кого назвали Юлдусом, улыбнулся в ответ:
– Ага, всех четверых повязали, Кербет. Никто не ушел. Но за то Вейко спасибо – он их сюда привел.