– В чем дело, Бурангул?
Сотник ответил не сразу. Стрельнул узкими глазками по сторонам. Потом заговорил:
– Происходит что-то странное, Вацалав.
– Что именно?
Бурангул замялся. И вместо ответа сам задал вопрос:
– Могут ли волки лазить по деревьям?
Гм-м, неужели настолько велик суеверный ужас степняка перед лесом?
– Ты о чем, Бурангул?
И вновь юзбаши не торопился с ответом. Он еще раз внимательно огляделся.
– Я был лучшим охотником в нашем роду, и мой глаз редко ошибается.
– Ну и?
– Вон там, – Бурангул указал взглядом в сторону необхватной ели, пышные лапы которой нависали над самой дорогой. – Наверху. Там только что мелькнула волчья шкура.
– Стоять! – велел Бурцев, вскинув руку.
Дружина новгородцев и кочевников-степняков остановилась. Кони всхрапывали, люди тихонько переговаривались. Подняты шиты, кто-то потянул из ножен сталь.
– Никому не двигаться! – приказал Бурцев. – Бурангул – со мной!
Вдвоем они приблизились к дереву, на котором татарскому сотнику померещился волк.
– Дядька Адам! – громко окликнул Бурцев.
Лесное эхо отозвалось сразу. Человек – нет.
Он сложил руки рупором:
– Дядь-ка А-дам!
Эхо. Тишина. Неужели ошибся? Да мало ли шастает нынче по польской глухомани волчьешкурых лесных братьев. Но до чего же не хочется сейчас драться за право проехать через злополучный ельник ни с разбойниками, ни с партизанами.
– Освальд! Збыслав! – позвал Бурцев. – Это я, Вацлав!
Треск ветвей справа… Татарин вскинул лук.
Всадник, что продирался к лесной дороге, орудовал мечом как мачете и щитом прикрывал лицо от веток, так и норовивших выцарапать глаза. Ага, знакомый щит! И выцветший герб тоже: серебристая башенка на синем фоне. Да и эти пышные усы не узнать было невозможно. Освальд!
– Опусти оружие, – шепнул Бурцев Бурангулу.
– Но, Вацалав…
– Опусти, говорю!
Тетива лука ослабла, наконечник стрелы склонился к земле. Это, конечно, ничего не значит. Пальцев-то с тетивы Бурангул не убрал, а навскидку татарин тоже бьет неплохо.
Добжиньский рыцарь, выбравшись на дорогу, остановил коня напротив Бурцева. Усмехнулся – не то чтоб по-доброму.
– Ты все-таки якшаешься с язычниками, Вацлав? Вижу, в большие паны у них выбился!
Свой меч Освальд уже спрятал в ножны. Рука добжиньца теперь лежала на булаве, притороченной к седлу. Раньше, помнится, у него такого оружия не было. Интересно, откуда взялся этот увесистый трофей?
– Выходит, рыжий Яцек не лгал, – продолжал Освальд. – Однако ж Збыслава на Божьем суде ты побил? Да и против татар под Вроцлавом рубился славно! Пороки опять-таки их пожег. Правда, вот князька татарского захватить не смог. Или не захотел? Непрост ты, Вацлав, ох непрост. Хитер, пся крев!
Бурцев пожал плечами и ответил поляку по-польски:
– Мы, пан Освальд, с тобой повздорили, и у меня нашлись новые союзники – вот, собственно, и вся хитрость.
– Ну-ну… – еще раз оскалился рыцарь.
Молодой горячий конь добжиньца грыз узду и приплясывал на месте. Освальд, однако, уверенно держался в седле и без видимых усилий сдерживал сильного жеребца. Быстро же добжинец оправился после Вроцлава.
– Вижу, твои раны зажили, Освальд.
– С Божьей помощью. Сабли язычников не всегда секут насмерть.
Быстрый взгляд в сторону Бурангула… Юзбаши польской речи, конечно, не понял, однако презрительные нотки распознал безошибочно. На лице татарина не дрогнул ни единый мускул. Зато чуть шевельнулся наконечник стрелы, так и не убранной с тетивы. Сабли саблями, но эта оперенная смерть своего не упустит. Бурцев на всякий случай двинул лошадь, вклиниваясь между добжиньцем и татарским сотником. Кровопролитие сейчас ему было не нужно.
– Сабли язычников, Освальд, могут оказаться полезными. К тому же со мной идут не только татары, но и русичи из новгородской дружины.
– Что язычники, что пособники византийской ереси – для доброго католика все едино!
Однако, судя по тону, рыцарь говорил сейчас не то, что думал. Или не совсем то. Освальд явно был заинтригован.
– И те, и другие бились под Легницей против тевтонов, выступивших на стороне Генриха Силезского, – заметил Бурцев. – А орденских братьев, помнится мне, ты жалуешь еще меньше, чем иноверцев. Литвин Збыслав и прусс дядька Адам тоже ведь язычники, а служат в твоей дружине.
– Не тебе судить, Вацлав, кого я жалую, а кого нет, – фыркнул рыцарь.
– Судить не мне, да… Но твоего герба под стягами Генриха Силезского я почему-то не видел. Тевтонские кресты на поле битвы были, куявский штандарт – тоже, а вот твоей серебряной башни – нет.
– Я никогда не стану сражаться на стороне куявцев и тевтонов, – процедил сквозь зубы Освальд. – И те, и другие повинны в смерти моего отца. Это раз. Генрих Силезский, как и прочие князья, водящие дружбу с орденом, давно приговорили меня и моих людей к смерти. Это два. Но…
– Но?
– Но богопротивные язычники Измаилова племени пришли на польские земли…
Былого пафоса Бурцев, однако, уже не слышал. Последняя фраза была сказана больше для порядка. В эпоху феодальных войн ненависть мелкопоместных панов к конкретным разорителям родового гнезда все-таки сильнее ненависти к абстрактным внешним врагам не сформировавшегося еще толком государства. На этом можно сыграть.
– Первыми здесь объявились орденские братья, – осторожно заговорил Бурцев. – Именно крестоносцы хитростями и посулами завладевают польскими замками, изгоняя хозяев, и строят свои крепости. И уходить, в отличие от татар, они не собираются. А степнякам Польша не нужна. Да будет тебе известно, Освальд, татары пришли сюда за головой Конрада Тюрингского.
Добжинец молчал, недоверчиво покручивая усы. Хмурился…
– Каковы твои планы? – прервал затянувшуюся паузу Бурцев. – Пропустишь ли ты нас с миром, или нам придется драться?
Рыцарь дернул ус. На лице Освальда вновь появилась ухмылка:
– Странное дело, Вацлав. Старая приграничная дорога, расположенная в стороне от больших трактов, вдруг стала пользоваться популярностью. То тевтоны по ней едут, то вы…
– Тевтоны? – встрепенулся Бурцев. – Значит, они здесь проезжали? И давно?
– Проезжали, – кивнул Освальд. – Недавно. И уехали недалече. Орденские братья разбили лагерь за ельником. А мы… мы разбили их.
Добжинец хохотнул, довольный каламбуром. Поручик, блин, Ржевский!
– Они вымотанные все были, уставшие, даже сторожей толком не выставили. В общем, справились мы с тевтонами, а как собрали трофеи, мой дозорщик вас приметил. Татары, говорит, идут со стороны Одры, небольшой, говорит, отрядец. Ну как упускать такую удачу? Хотел я вас просто перестрелять, как куропаток, да тебя вот увидел. Решил побеседовать сначала. Ты только того, Вацлав, – дружку своему скажи, пусть стрелу с тетивы уберет. И остальным оружие вели спрятать. Вас сейчас с обеих сторон выцеливают мои лучники. А у них приказ: стрелять по моему сигналу либо после первой же выпущенной твоими людьми стрелы.
Бурцев обернулся. Опытные воины уже смекнули, в чем дело. Новгородцы и ханские нукеры подались с обнаженными клинками на обочину – ближе к лесу, а за их спинами тянули стрелы из колчанов лучники Бурангула.
Удачное построение. Только в сложившейся ситуации проку от него мало. Русско-монгольская конница ничего не сможет сделать в густых зарослях, через которые с таким трудом и так демонстративно пробивался Освальд. А татарские лучники, сколь бы искусными они ни были, бессильны против засевшего в засаде врага. Зато когда дядька Адам со своей ватагой начнут с деревьев обстреливать сгрудившийся на дороге отряд, спастись можно будет разве что только бегством.
Впрочем, не о бегстве и не о спасении думал сейчас Бурцев. Куда больше его занимал рассказ добжиньца. Если партизаны Освальда в самом деле перебили тевтонов, то какова участь Аделаиды? Почему добжиньский рыцарь до сих пор не обмолвился о малопольской княжне? Это нужно было выяснить.
– Клинки в ножны! – приказал Бурцев. – Убрать стрелы!
Раздался недовольный ропот. Но ослушаться никто не посмел. В конце концов, вновь обнажить оружие – секундное дело!
– Позволено ли мне будет узнать, какую добычу захватил пан Освальд у крестоносцев? – дипломатично поинтересовался Бурцев.
Рыцарь прищурился. Усы добжиньца шевельнулись:
– А ты неглуп, Вацлав. Добыча и впрямь была. Хорошая добыча.
У Бурцева екнуло сердце. Он чуть не сорвался, чуть не рявкнул в лицо самодовольному шляхтичу: «Что ты сделал с Аделаидой, ублюдок?!» Но – сдержался. Истерические крики пользы княжне не принесут, а отдать приказ «К бою!» он всегда успеет. Сжав кулаки, Бурцев ждал. И дождался.
– Грамотки нам достались, – после недолгой паузы гордо объявил Освальд. – Самим Конрадом Тюрингским писанные. Не абы кого – гонцов тевтонских мы порешили, целое посольство! И у каждого свое послание было. Почитай, ко всем европейским монархам, и к папе римскому тоже, и к магистрам рыцарских орденов. Посланцы намеревались единым отрядом выбраться из Польши в германские земли, потом разделиться и продолжить путь порознь – всяк в свою сторону.
– А как же…
Как же Конрад?! Аделаида как же?!
Бурцев прикусил язык. Нет, не стоит, пожалуй, откровенничать с Освальдом под прицелом его невидимых стрелков. Кажется, добжинец ничего не знает ни о княжне, ни о тевтонском магистре.
К счастью, рыцарь не заметил его смятения, и Бурцев поспешил переформулировать недозаданый вопрос:
– А что же в грамотах-то написано?
– Любопытные вещи, Вацлав, крайне любопытные. Пишет Конрад о нашествии нечестивых безбожников. Рассказывает, что разорили язычники всю Малую Польшу с Силезией, что смяли под Легницей войско Генриха Благочестивого, и только доблесть рыцарей ордена Святой Марии остановила дальнейшее продвижение богопротивного Измайлового племени.
– Вообще-то крестоносцы покинули поле боя первыми, – заметил Бурцев.