. Пруссы ходили в гости целыми семьями, цокали языками, ощупывали теплые шкуры, грелись у костров. Удивительно, но воины южных степей быстро нашли общий язык с бородатыми северянами. И те, и другие при помощи жестов и междометий с удовольствием обсуждали достоинства лошадей и цедили кислый кумыс. Вот так и обнаруживается общность национальных характеров…
Единственным человеком, которого раздражала подобная дружба народов, была Аделаида. Еще в замке Освальда она не шибко-то ладила с язычниками и неоднократно ставила Бурцева в неловкое положение перед союзниками. Но кочевникам княжна хотя бы была обязана: те, как-никак, приняли деятельное участие в освобождении Аделаиды из цепких лап интригана-сводника Конрада Тюрингского. Благородная натура полячки не позволяла забыть об этой услуге. Тяготясь вынужденной благодарностью, дочь Лешко Белого все же проявляла минимум снисходительности к степным идолопоклонникам. А вот пруссы Глянды попросту приводили ее в бешенство.
– Эти дикари во стократ хуже татарского Измайлова племени, – шепнула, кривясь, Аделаида на пиру, устроенном кунингом в честь гостей. – У них даже князья живут, как свиньи в хлеву. И жрут-пьют так же…
К счастью, никто, кроме мужа, не расслышал обидных слов.
Бурцев с женой и ближайшими соратниками сидели на почетном месте за небогатым… да чего уж там – откровенно бедным столом прусского князька с забавным именем Глянда. Раньше – до прихода крестоносцев – он властвовал над всеми окрестными землями. Сейчас же кунинг был изранен, стар, болен и слаб. По сути, бедняга уже стоял одной ногой в могиле.
Но больше всего вождя пруссов печалило, что в мертвое царство Патолло он отправится, не оставив после себя наследника. Все три сына Глянды пали в боях с тевтонами. А сам старый кунинг с посеченными сталью и временем дружинниками, верными слугами, одряхлевшими женами и немногими домочадцами доживал свой век в глухомани у границ, Священного леса.
Глянда поставил свой лагерь для приюта беженцев и редких партизанских вылазок. Со временем, однако, вылазки прекратились вовсе, а несчастных беженцев, искавших защиты у древних богов, стало гораздо больше, чем воинов.
Глянда чуял скорый конец – свой, своего рода и своего племени, но это не помешало ему устроить пир в честь гостей. А может, наоборот, именно поэтому и пировали сейчас пруссы так отчаянно и бесшабашно.
Хотя какой там пир в тайном беженском убежище?! Даже знатный кунинг сейчас не в состоянии пировать по-настоящему. Пруссы за небогатым столом просто молча накачивались отвратительнейшей брагой и кислым кобыльим молоком. В багровых факельных бликах и в свете огромного круглого очага мрачная трапеза выглядела особенно зловеще.
Откровенно говоря, у Аделаиды имелись причины морщить носик. Эта дикая, полная злой дури попойка, действительно, была ужасной. Хмурые пруссы – жалкие остатки некогда знатного и могущественного, а ныне безжалостно истребленного крестоносцами рода – словно заранее вершили тризну по самим себе. Пьянели они быстро, но от утраты трезвости не было никакой радости. Невеселые думы становились все тяжелее и тяжелее. Заросшие, взлохмаченные головы клонились к столу все ниже и ниже.
Вдрызг упивались все, кто присутствовал в доме кунинга: мужчины, прислуживавшие им женщины, вертевшиеся вокруг дети, слуги… Одряхлевший пес Глянды – и тот, нализавшись хмельного пойла вперемешку со скисшим молоком, свалился где-то в углу. А хуже всего, что гостям подносили ровно столько, сколько пили сами хозяева. Таков местный обычай: позор тому, кто, опьянев до потери сознания, выпустит из дома гостя, способного уйти на своих двоих.
– Варвары, язычники… – гневно шипела княжна.
Сама она к прусскому питью не притронулась ни разу и с ненавистью наблюдала, как супруг через силу делает глоток за глотком. Но как объяснить белой от злости Аделаиде законы прусского гостеприимства? Ну если здесь просто принято таким незамысловатым образом оказывать почтение дорогим гостям. Выложить и выставить на стол все, что есть в закромах. Не съешь, не выпьешь предложенного – обидишь хозяев. Обидишь хозяев – обретешь еще одного врага в этих и без того неприветливых краях. А оно им надо? Тем более что враждуют здесь упорно, настырно. Может быть, именно поэтому и не смогли разрозненные прусские племена сообща дать отпор тевтонам, когда еще была такая возможность. Вот и пирушки у них теперь тоскливые – пирушки несломленного, озлобленного, но обреченного уже народа. Народа, осознающего горечь неизбежного поражения. Народа, которому остается уповать лишь на пеньки Священного леса.
– Аделаида, милая, не зли хозяев, – сквозь зубы увещевал Бурцев. – Пригуби хотя бы, сделай вид, что пьешь, и не болтай лишку.
Бурангул уже лежал головой на столе. Дмитрий тоже был на грани. Сильно покачивался дядька Адам. Збыслав пока держался. Похоже, из последних сил. Бурцев, чей организм был закален более крепкими напитками, оказался сейчас трезвее всех. Не считая Аделаиды, конечно.
– Почему твоя женщина не пьет то, что предложено от чистого сердца, друг Вацлав? – на чудном польско-немецком наречии обратился к нему Глянда. – Ведь мы потчуем вас достойным угощением. Молоко наших кобылиц – это напиток знати[56].
Глянда был пьян и красен.
– А я не хочу пить эту гадость! – огрызнулась княжна по-польски. Бросила слова дерзко, с вызовом и яростной дрожью в голосе.
Е-пс! Бурцев напрягся. Снова истерика? Только этого ему сейчас не хватало. Ну, надо же, в какой неподходящий момент накрывает Аделаиду!
– Я не хочу сидеть за этим столом! – девушка за малым не рычала. – Не хочу прятаться в этой дыре!
Кунинг удивился. Потом нахмурился.
– Почему эта женщина говорит раньше и громче мужа? Разве ты не покупал ее и не являешься хозяином своей жены, друг Вацлав?
Ну вот… Начинается пьяный базар!
– Оставь ее, Глянда. Ей нездоровится.
– Я просто не хочу, – не унималась своенравная дочь Лешко Белого. – И я вовсе не вещь и не холопка какая-нибудь, чтоб меня покупали!
Кто-то из пьяных пруссов привстал, придерживаясь за край стола. Кто-то потянулся за оружием. Наверное, слова неблагодарной гостьи сочли оскорбительными. А не разобрали слов – так тон. Вот, блин, неужели без пьяной драки не обойтись? Если девчонка не прикусит язычок, если выскажет сгоряча все, что думает о прусских язычниках и их обычаях, точно начнется резня.
– Аделаида, помолчи, ради бога, – шикнул Бурцев.
Глянда поднялся. Тяжело поднялся, с трудом. Угрожающе навис над столом. Слова Аделаиды кунинг проигнорировал. Обращался он сейчас к Бурцеву:
– Нездоровится, значит? Что ж, меня тоже покинуло здоровье. Со дня на день мой дух склонится перед повелителем царства смерти седовласым Патолло.
– Да этот ваш Патолло!..
Глянда грохнул кулаком об стол. Подскочил и непонимающе захлопал узкими пьяными глазками Бурангул. Аделаида проглотила недоговоренную фразу, запунцовела от гнева: редко ее высочество перебивали подобным образом.
Кунинг продолжал. Теперь он глядел на княжну. Сверху вниз.
– Да, я скоро умру, но, согласно нашему древнему обычаю, я все же чествую своих гостей, как полагается. И ожидаю того же от них. Выпитое идет мне лишь на благо. Пойдет и тебе, дерзкая женщина. Пей, иначе предстанешь перед судом нашего великого барздука-Кривайто!
Полячка открыла рот, чтобы ответить. Как водится – бросить колкость прежде, чем обдумать последствия. И – начнется. Бурцев уже привстал, загораживая жену. Но…
Но кунинг Глянда ошибся. Сегодня выпитое не пошло ему впрок.
Прусский вожак захрипел. Рухнул, опрокидывая стол. Забился в судороге. Беднягу крутило и корчило под лавкой. Началась рвота. Изо рта Глянды пошла пена. Носом хлынула кровь. Намечавшаяся ссора вмиг позабылась. Все, кто еще был способен соображать и двигаться, бросились к хозяину. Бурцев – в числе первых. Поздно… предсмертная агония кончилась. Кунинг затих.
– Все! – дядька Адам поднял нетрезвые глаза, полные глухой тоски. – Достойнейшего Глянду хватил удар. Долго точила старика немощь, давно Патолло звал его к себе – с тех самых пор, как кунинг потерял последнего сына. И вот призвал-таки седовласый хозяин. Плохие, ох плохие времена настали для прусских вождей.
Где-то рядом взвыла пьяным голосом женщина. Запричитала другая. Заревел ребенок.
– Пойдем-ка отсюда!
Бурцев под руку вывел ошалевшую Аделаиду на улицу. Оттащил подальше – пока девчонка опять чего не ляпнула. В сторонке резко развернул жену лицом к себе. Надутые губки, наивные глазки… Прямо агнец невинный.
– Аделаида, впредь постарайся быть осторожней, – четко произнес он. – Не нужно обижать понапрасну людей, давших нам приют.
Полячка хмыкнула, дернула головкой:
– А тебе что, эти вонючие пьяные прусские свиньи милее, чем я?!
– Нет. Мне милее ты. Потому и прошу: не нарывайся. Я за тебя боюсь. Послушай, что я тебе скажу…
Он очень старался отчитать любимую женщину сурово и жестко. Получалось. Но лишь до тех пор, пока в глазах супруги не заблестели слезы. Беспроигрышная защитная реакция: Аделаида плакала. Ну что ты будешь делать! Дитя-дитем. И не поймешь даже, вняла ли она его словам, проигнорировала ли… Бурцев вздохнул. Обнял. Повел всхлипывающую супругу прочь от дома кунинга.
Княжна спала безмятежным сном. Он не сомкнул глаз. Бодрствовал всю ночь. Если пруссам вздумается обвинить в смерти кунинга Аделаиду, нужно быть во всеоружии.
К счастью, обошлось. После вчерашней попойки никто не вспоминал о ссоре с чужаками. Подготовка к погребальному обряду, соответствующему статусу Глянды, – вот что заботило сейчас пруссов больше всего.
Похоронили Глянду не сразу. Весь день труп пролежал в своем холодном доме с потушенным очагом. На том самом столе, за которым умер прошлой ночью. А вокруг сидели, кутаясь в шкуры, верные воины и слуги мертвого господина и справляли молчаливую тризну.